Китти Китти Китти».
Дзинь. Звякнул аккорд. Дзинь. Оборвалась струна. Дзинь. Лира расстроена. Дзинь. Дзинь. Дзинь.
Дорогие чада Божии, моя проповедь будет очень короткой этим утром. Я желал бы лишь, чтобы вы поразмыслили над глубоким значением и таинством нескольких строк из святого Тома Элиота, умного руководителя в трудные времена. Возлюбленные чада, я направляю вас к его «Четырем Квартетам», к этой парадоксальной строчке: «В моем начале мой конец», которую он подробнее раскрывает через несколько страниц. «Что мы зовем началом есть часто конец. И создать конец значит создать и начало». Некоторые из нас, дети, идут к концу прямо сейчас; ибо то, что они считали главным в жизни, закрывается для них. Конец это или начало? Может ли конец одного не быть началом другого? Я думаю так, возлюбленные: я думаю, что закрыть одну дверь не препятствует открыть другую. Конечно, чтобы войти в эту новую дверь, нужна смелость, ибо не знаем, что за ней, но тот, кто верит в Господа нашего, который умер за нас, тот, кто свято верит в Спасителя, не имеет страха. Все наши жизни — есть дорога к Нему. Мы каждый день умираем, но каждый раз возрождаемся от смерти к смерти, пока наконец не уходим во тьму, где Он ожидает нас. Зачем бояться, если Он там? А до тех пор пока не наступит наш последний час, давайте жить, не позволяя искушениям одолеть нас. Помните всегда, что мир еще полон чудес, что всегда есть новые проблемы и что кажущийся конец еще не конец, а только станция на нашем пути. Для чего скорбеть? Для чего предаваться печали? Если теряем «это», разве мы теряем и «то»? Если уходит предмет любви, разве проходит и любовь? Если чувства слабеют, можем ли мы вернуться к былым чувствам и черпать из них радость? Большинство нашей боли всего лишь заблуждение.
Веселитесь же, возлюбленные, в этот Божий день, не позволяйте себе греха тоски и не ищите ложного определения концов и начал, а идите вперед, постоянно дерзая, к новым восторгам, к новым обществам, к новым мирам и не давайте места в душе вашей страху, но готовьте себя к Миру Господню и ждите, когда он придет. Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь.
Наступает мрачное равноденствие. Мутная луна выглядит словно изношенный старый череп. Листья дрожат и, срываясь с веток, падают. Закат угасает. Потрепанный голубь слетел вниз, на землю. Тьма сгущается. Все исчезает. Лиловая кровь застывает в жилах, холод охватывает сердце, душа уменьшается. Цвета блекнут. Серая пора и, боюсь, скоро станет еще серее. Обитатели дома — мысли иссохших мозгов в засуху.
18
Когда Тони переехала от меня, я ждал целых два дня, ничего не предпринимая. Я решил, что она успокоится и вернется, я ждал, что она виновато позвонит от кого-нибудь из друзей и извинится, попросит взять такси и приехать за ней. Еще одной причиной того, что я не принял никаких мер было то, что я сам все еще страдал от своего невольного путешествия. Мою голову словно сжимали невидимые клещи и тащили, вытягивая шею, словно резиновый ремень, а затем резко отпускали, до основания встряхивая мозги. Эти два дня я провел в постели, в полудреме, иногда читая и срываясь в холл на каждый телефонный звонок.
Но она не вернулась и не позвонила. Во вторник я приступил к поискам. Сначала я позвонил ей в офис. Тедди, ее босс, милый ученый человек, очень нежный, очень голубой. Нет, на этой неделе она не работала. Что-то срочное? Не нужен ли мне ее домашний номер?
— Я с него и звоню, — сказал я. — Ее здесь нет, и я не знаю, куда она подевалась. Это — Дэвид Селиг, Тедди.
— О! — произнес он. Очень слабо, с состраданием. — О!
— Если она случайно позвонит, попросите ее связаться со мной.
Затем я стал обзванивать ее друзей, тех, чьи номера я смог найти: Элис, Дорис, Хелен, Пэм, Грейс. Я знал, что большинству из них я не нравился. Не нужно быть телепатом, чтобы догадаться об этом. Они подумали, что она бросила меня, ей просто надоело прожигать жизнь с человеком без карьеры, будущего, денег, амбиций, талантов и взглядов. Все пятеро сказали, что ничего о ней не слышали. Голоса Дорис, Хелен и Пэм звучали искренне. Две других, как мне показалось, лгали. Я добрался на такси к дому Элис в Виллидже и сделал пробный заброс, цап! Я выудил много такого, чего вовсе не хотел бы знать, но не обнаружил, где Тони. В том, что я шпионил, было нечто грязное, и я не стал пробовать Грейс. Вместо этого я позвонил писателю, чью книгу редактировала Тони и спросил, не видел ли он ее. Он ледяным тоном сообщил, что уже давно не видел ее. Дохлый номер. След затерялся.
Я колебался до среды, думая что предпринять, и наконец обратился в полицию. Дал скучающему дежурному сержанту ее описание: высокая, стройная, длинные черные волосы, карие глаза. Не находили ли недавно тел в Центральном парке? В подземке? На Амстердам Авеню? Нет. Нет. Нет. Слушай, дружок, если мы что-нибудь узнаем, мы дадим тебе знать. Но для меня его слова прозвучали неубедительно. Слишком жирно для полиции. Без отдыха, без надежды я пошел в Большой Шанхай поужинать. Несчастный ужин — хорошая еда пропала зря. (В Европе голодают дети, Дэйв. Ешь. Ешь.) В конце концов, сидя над грустными развороченными остатками креветки с обжаренным рисом и чувствуя горечь от постигшего меня несчастья, я проделал дешевый трюк, который всегда презирал: сканировал разных девушек в ресторане, ища ту, что была одинока, несчастна, уязвима, не строгая в нужном мне плане, в общем, нуждалась в чем-то или ком-то. Конечно, это не штука уложить в постель того, кто доступен, но я охотился не ради спортивного интереса. Она нашлась, рыбка в аквариуме, вполне привлекательная замужняя дама лет двадцати пяти, бездетная, чей муж, преподававший в Коламбия, проявлял к своей докторской степени, очевидно, больший интерес, чем к жене. Каждую ночь он ставил опыты в Бутлеровской лаборатории и приходил домой очень поздно, совершенно измотанный, раздражительный и бессильный. Я привел ее к себе и провел два часа, слушая историю ее жизни. В итоге я сумел ее трахнуть, но почти сразу кончил. Да, я не блеснул. Когда, проводив ее, я вернулся домой, зазвонил телефон. Пэм.
— Я узнала кое-что о Тони, — сообщила она, и я ощутил себя виновным в измене. — Она у Боба Ларкина на Восточной 83-й улице.
Ревность, отчаяние, унижение, агония.
— У какого Боба?
— Ларкина. Тот самый декоратор, о котором она всегда говорит.
— Не мне.
— Один из ее старых друзей. Они очень близки. Думаю, он подцепил ее, когда она еще училась в колледже. — Длинная пауза. Затем Пэм успокаивающе сказала мне: — О, успокойся, Дэйв, расслабься! Он — гей! Для нее он просто отец-исповедник. Когда ей плохо, она идет к нему.
— Понимаю.
— А вы что, расстались?
— Не уверен. Но предполагаю, что да. Не знаю.
— Я могу чем-нибудь помочь? — И это Пэм, которая, как я думал, всегда рассматривала меня как человека, оказывающего на Тони разрушительное влияние.
— Дай мне его телефон, — попросил я.
Я позвонил. Телефон звонил и звонил. Наконец Боб Ларкин снял трубку. Гей, ладно, сладкий тенор, не очень отличавшийся от голоса Тедди-с-работы. Кто их учит говорить с той интонацией? Я спросил, есть ли там Тони.
— Кто ее спрашивает? — настороженный голос.
Я объяснил. Он попросил меня подождать и, прикрыв рукой трубку, он около минуты переговаривался с ней. Наконец он сказал, что Тони там, но очень устала, отдыхает и не хочет говорить со мной прямо сейчас.
— Это срочно. Пожалуйста, скажите ей, что это срочно.
Еще одно совещание. Тот же ответ. Он терпеливо предложил мне перезвонить через два-три дня. Я начал уламывать его, ныть, упрашивать. В середине этого совсем не героического представления телефон вдруг перешел в другие руки и голос Тони произнес:
— Зачем ты звонишь?
— Мне кажется, это понятно. Я хочу, чтобы ты вернулась.
— Не могу.
Она не сказала: я не вернусь. Она сказала: не могу.
— Не скажешь ли почему?
— Нет.
— Ты даже записки не оставила. Ни слова объяснения. Ты убежала так стремительно.
— Извини, Дэвид.
— Потому что во время своего путешествия, ты кое-что поняла во мне, да?
— Давай не будем об этом. Все кончено.
— Я не хочу, чтобы все было кончено.
— Я хочу.
Я хочу. Словно огромные ворота захлопнулись прямо перед моим носом. Но я не собирался позволять ей бросить дом. Я сказал, что она оставила у меня свои вещи, книги, одежду. Ложь: она забрала все подчистую. Но мои слова звучали убедительно и она начала думать, что это могло быть правдой. Я предложил принести ей вещи прямо сейчас. Она не хотела, чтобы я приходил. Она сказала, что предпочла бы вообще больше не видеть меня. Так было бы лучше. Но в ее голосе не хватало убедительности — он звучал слишком высоко и гнусаво, чем когда она говорила искреннее. Я знал, что она еще любит меня: даже после лесного пожара выживают обгоревшие деревья и весной зеленеют вновь. Так я говорил себе. Как я был глуп. В любом случае она не смогла бы сразу отпихнуть меня. Если бы она не взяла трубку, а теперь она поняла невозможность отказать мне. Я говорил очень быстро и ее это утомило.
— Ладно, — согласилась она. — Заходи. Но ты зря потратишь время.
Было уже около полуночи. Летний воздух, чистый и немного липкий, намекал на возможный дождь. Звезд на небе не видно. Я стремительно несся через весь город, потрясенный горечью разбитой любви. Квартира Ларкина находилась на девятом этаже громадной башни из белого кирпича в дальнем конце улицы. Встретив меня, он нежно и с сожалением улыбнулся мне, словно говоря: несчастный ублюдок, тебя ранили, ты истекаешь кровью и снова лезешь на рожон. Ему было около тридцати, коренастый мужчина с мальчишеским лицом, длинными, неуправляемыми, вьющимися каштановыми волосами и широкими неровными зубами. Он излучал тепло, симпатию и доброту. Я понял, почему Тони бросилась к нему.
— Она в гостиной, — сразу сказал он. — Налево.
Квартира была просторна и безупречна. По стенам плясали цветные пятна, в шкафах с подсветкой выставлены предметы искусства доколумбовой эпохи, странные африканские маски, хромированная мебель — невероятная квартира, вроде тех, фотографии которых помещают в журнале «Санди Таймс». Гостиная была сердцевиной всего зрелища — огромная комната с белыми стенами и длинным изогнутым окном, из которого открывалась великолепная панорама Куинса через Ист-ривер. Тони сидела в дальнем конце комнаты, у окна, на квадратной кушетке, обитой темно-синим с золотом. Она была одета в старую, неряшливую одежду, странно контрастирующую с царившим вокруг великолепием: изъеденный молью красный свитер, который был мне противен, короткая черная юбка, темные чулки. Она резко откинулась назад, облокотившись на локоть и неуклюже выставила ноги. Эта поза делала ее костлявой и непривлекательной. В ее руке дымилась сигарета, а пепельница перед ней была полна окурков. Глаза ее затуманились. Длинные волосы спутались. Когда я шел к ней, она даже не шелохнулась. От нее исходила такая враждебность, что я замер в двадцати футах от нее.
— Где же вещи, которые ты принес? — спросила она.
— Там ничего не было. Я сказал это, чтобы иметь повод увидеть тебя.
— Я так и думала.
— Что случилось, Тони?
— Не спрашивай. Только не спрашивай. — Ее голос понизился до горького хрипловатого контральто. — Тебе вообще не нужно было приходить.
— Если бы ты сказала, что я сделал…
— Ты пытался причинить мне боль, — ответила она. — Ты хотел обломать меня. — Она затушила сигарету и медленно зажгла новую. Ее хмурые, опущенные глаза не желали встречаться с моими. — Я поняла наконец, что ты
— мой враг и мне нужно спасаться. Поэтому я собрала вещи и смылась.
— Твой враг? Ты же знаешь, что это неправда.
— Как странно, — произнесла она. — Я не поняла, что случилось. Я говорила со многими людьми, которые употребляют наркотик и они тоже не могут понять. Такое впечатление, Дэвид, что наши разумы соединились. Словно открылся телепатический канал. И из тебя полилась ко мне всякая ерунда. Жуткие вещи. Отрава. Я думала — твои мысли. Видела себя твоими глазами. Помнишь, ты сказал, что тоже путешествуешь, хотя не принимал кислоту? А потом сказал, будто читаешь мои мысли. Это меня ужаснуло. Как могли наши умы слиться, перехлестнуться? Стать единым. Я и не знала, что кислота может так действовать.
Я должен был объяснить ей, что это не только наркотик, что это не было наркотическим видением, что то, что она почувствовала, было действием особой силы, данной мне от рождения, дара, проклятия, ошибки природы. Но слова застряли во рту. Они казались мне безумными. Как я мог в этом признаться? И вместо этого я неубедительно произнес:
— О'кей, это был для нас обоих очень странный момент. Мы немножко потеряли голову. Но путешествие закончилось. Тебе не нужно больше прятаться от меня. Вернись, Тони.
— Нет.
— Ну через несколько дней?
— Нет.
— Я не понимаю.
— Все изменилось, — сказала она. — Теперь я не смогла бы жить с тобой. Ты меня слишком напугал. Путешествие закончилось, но я смотрю на тебя и вижу демонов. Я вижу получеловека, полулетучую мышь с большими крыльями и длинными желтыми когтями. О, Господи, Дэвид! Я не могу это вынести! Я все еще чувствую, что наши мозги связаны. От тебя мысли переходят ко мне. Мне не следовало трогать наркотики. — Она безжалостно тушит сигарету, кроша ее и ищет другую. — Мне неудобно с тобой. Я бы хотела, чтобы ты ушел. Когда ты рядом, у меня просто раскалывается голова. Пожалуйста. Пожалуйста. Прости, Дэвид.
Я не хотел заглядывать в ее мысли. Я боялся найти там то, что подорвет все мои надежды и уничтожит меня. Но в то время моя сила была еще так сильна, что я не мог не улавливать сигналы, хотел я этого или нет, и находясь с кем-либо рядом, я получал умственное излучение. То, что я уловил от Тони, подтверждало то, что она говорила. Она не разлюбила меня. Но наркотик разрушил наши отношения, открыв между нами этот ужасный проход. Даже находиться со мной в одной комнате было для нее пыткой. Я ничего не мог с этим поделать. Я рассмотрел все мыслимые варианты, взглянул на происходящее под различными углами, ища способы убедить ее, успокоить мягкими искренними словами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26