— У нас приятель, — сказал Букин, — всю жизнь просидел на рыбьих хвостах. Далеко, шельмец, пошёл — доктор наук!
— Работать надо, а не менять темы, как ты, — сказала Лиза. — Впрочем, когда всё время хвосты да хвосты, тоже плохо…
И она рассказала о страшной силе привычки, которая убивает всё лучшее в человеке и даже в рыбе.
ТОЛСТАЯ ЛУША
Её вытащили сетью тихим сентябрьским утром.
Маленькая белужка лежала на дне баркаса, разевая маленький кривой рот.
Ей повезло. Баркас принадлежал биологической станции. Весь улов привезли в Севастополь и пустили в аквариумы и бассейны.
Белужка попала в большой бассейн. Он был круглый, в середине зала. Стены зала были стеклянные. За ними плавали освещённые слабым светом голубоватые рыбины.
— Белужка! — сказала тоненькая девушка в ватнике, которая пересаживала рыб. — Тебя-то нам и не хватало… Бе-лушка. Лушка-бе!
Девушка была очень молода, любила выдумывать новые слова и прозвища.
Так маленькая белуга стала Лушкой.
Лушка оказалась в бассейне меньше всех. Меньше плоского, с кнутиком-хвостом морского кота, меньше головастых лобанов — кефалей и уж подавно меньше осетра, жившего на станции второй год.
Девушка не забыла Лушку. Она приходила каждый день, всегда в зелёном ватнике. Под ватником виднелось то голубое, то розовое цветастое платье. Ведь наверху, в мире, который никогда не видела Лушка, ярко светило солнце, стояла ещё летняя жара. А здесь сочились из каменных стен на пол холодные капли и мерно журчала вода, взятая насосами с самого дна моря.
Шло время.
Лушка плавала вдоль стенки бассейна — всё вперёд и всё влево, круг за кругом, час за часом, день за днём, месяц за месяцем.
Однажды она заметила, что лобаны, которым случается столкнуться с ней, уступают ей дорогу, и удивилась, почему они раньше казались ей большими.
Лушка совершенно забыла море, леса рыжих водорослей и песчаное дно, на котором так весело было гоняться за серенькими крабишками. Среди людей, беспрестанно толпившихся в зале, она научилась узнавать девушку в зелёном ватнике. Завидя её, Лушка подплывала к краю бассейна и, тыча мордой в цемент, ждала, когда в воду полетят пахучие куски рыбьего корма.
Месяцы складывались в годы. Лушка уже переросла осетра. Потом осётр куда-то исчез. Менялись один за другим обитатели аквариумов, и только Лушка величественно и сонно делала свои круги по бассейну — вперёд и влево. Она превратилась в большую, покрытую костяной бронёй пузатую рыбину.
— Ты теперь настоящая Луша! — сказала однажды девушка, наблюдая за неторопливым движением своей любимицы. — Четыре года здесь. Четыре года… Какая ты стала толстая!
Девушка грустно засмеялась, а маленькая Лушка с этого дня стала Толстой Лушей.
Но однажды, когда Толстая Луша заканчивала свой обычный круг по бассейну, здание станции вздрогнуло. Удар передался бассейну и переполошил рыб.
С этого дня такие удары стали постоянными. Исчезли праздные посетители. Рыб стали кормить реже. Люди, забегавшие в зал, без конца повторяли слово «война», которое, как и другие слова, ровно ничего не говорило рыбам.
И вот настал день, когда в зале вновь стало людно и как никогда тревожно. Люди торопились. Они спускали из аквариумов воду, вычерпывали рыб, уносили их куда-то.
Среди этих людей работала девушка.
Очередь дошла до Луши. Большой сетью её выволокли на каменный пол, подхватили на руки и, как бревно, потащили длинным коридором.
Толстая Луша не билась, а только беззвучно вздыхала, тяжело раскрывая громадный изогнутый рот. Коридор соединял зал с набережной. На набережной у каменных плит тревожно бормотала вода. Из бухты, прощально перемигиваясь фонариками, уходили в море корабли.
Лушу с плеском бросили в воду. Она замерла, словно в растерянности, а затем начала тереться мордой о шершавый камень, обросший чёрными дольками мидий.
Девушка наклонилась к воде и помахала Луше рукой. Та привычно замерла, ожидая корма.
Принесли багор и багром кое-как оттолкнули Лушу от стенки. Поняв наконец, что от неё хотят, она повернулась мордой к морю и робко, нехотя шевельнув хвостом, поплыла.
Она плыла, медленно удаляясь от берега одним и тем же заученным движением — по кругу, вперёд и влево, как плавала много лет подряд.
Ошеломлённые люди молча стояли на стенке и смотрели ей вслед. В тишине послышалось всхлипывание. Это плакала девушка.
Луша плыла, как всегда, у самой поверхности. Тёмные кольца от её движения всё удалялись и удалялись от берега, пока их не накрыла синяя полоса ряби. Шёл шквал — предвестник приближающегося шторма.
Ночью разыгрался ветер. Гудели ревуны на буях. Всю ночь по бухте сновали задержанные штормом корабли…
Прошли ночь и день.
Вечером к причалу на северной стороне бухты прибило безжизненную тушу громадной рыбины.
У причала стоял последний уходивший из Севастополя миноносец. На борту его оказался работник станции. Он узнал Толстую Лушу. В её теле зияла рана. Левый бок почти до хребта был рассечён пароходным винтом.
Встретясь ночью с кораблём, белуга не смогла уклониться от удара и погибла, так и не сумев выйти из бухты…
Когда Лиза кончила рассказывать, я сказал:
— А я знаю, кто была эта девушка. Это были вы?
Она кивнула.
СЫН
Я решил, что пора рассчитаться с хозяевами за комнату.
— Бабушка, — сказал я однажды, когда старуха пришла ко мне убирать, — скоро месяц, как я живу.
— Ну и живи.
— Очень мне хорошо тут у вас. Хорошая комната. Тихо.
Старуха походила по комнате, остановилась перед фотографиями и сказала:
— Говорят, Ваня мой, сыночек, на помощь звал, а его не услышали… В город увезли, да так и не привезли обратно, — непогоды сильные в ту пору начались. Кто хоронил, и хоронил ли, не знаем, а у нас только митинг на комбинате был, речи говорили. Старик мой ходил, а у меня сил не хватило… Учительница у соседей живёт, та и сейчас к нам приходит. Очень хорошая женщина, молодая. «Лучше вашего Вани никого не было», — говорит. Любила его, что ли…
Я молчал, не зная, что сказать.
Поэтому сказал ненужное:
— Деньги я вам хочу заплатить за первый месяц.
Старуха посмотрела на меня, силясь понять: к чему это?
— Один он у меня был сын, Ваня, — сказала она.
К РЕЙНИКЕ
— Мне очень нужен живой осьминог, — сказал я наконец Телееву. — Ходим, ходим… Всё трепанги да трепанги, а у меня тоже план.
Телеев промолчал.
— К Рейнике идём, — сказал мне на другой день Шапулин. — Там около острова меляк. Трепангов мало, зато осьминог есть. Там живёт. Я, как опускаюсь, каждый раз его вижу.
Рейнике — самый крайний из здешних островов. Он как дерево на опушке леса. За ним — море.
Мы дошли до острова и стали на якорь. Опускался Шапулин.
Его одели, включили помпу. Телеев шлёпнул его ладонью по медной макушке. Шапулин отпустил руки, отвалился от катера.
Дробное пузырчатое облако заклубилось у борта.
К телефону — на связь — поставили меня.
В телефонной трубке было слышно, как шумит, врывается в шлем водолаза воздух. Шапулин скрипел резиной, что-то бормотал. Это он ходил по дну, собирал трепангов.
— Ну как? — то и дело спрашивал я.
Молчок.
И верно. Что «ну как?», когда надо работать.
Шапулин набрал одну питомзу, взял вторую.
Я по-прежнему стоял у телефона.
Однако мне послышалось, что он сказал слово «ушёл».
— Кто ушёл? — всполошился я.
Шапулин не ответил.
И вдруг метрах в десяти от катера забурлило. Пробив медным шлемом воду, показался водолаз. На зелёной его рубахе извивалось что-то красное, бесформенное, ногастое.

— Осьминог! — завопил я. — Осьминог!
На палубу выскочили Телеев, Дед, Жаботинский.
Мы стали подтягивать водолаза к борту.
Он стукнулся шлемом о катер.
— Осторожно! — закричал я.
Про фотоаппарат, заряженный чудесной цветной плёнкой, я забыл. Он болтался у меня на шее, как маятник, а я то бросался тащить водолаза, то хватался за осьминога. Осьминогу не хотелось на катер. Он присасывался к борту, к водолазному шлему, к лесенке.
Мы отлепляли его, тащили, кричали.
Наконец Шапулина вместе с осьминогом перевалили через борт.
Осьминог отпустил водолаза и шлёпнулся на доски.
Он был испуганный, красный. Шумно всосав в себя воздух, сгорбился и стал раздуваться, расти вверх. Розовые ноги с белыми кольцами-присосками укорачивались.
Жаботинский выкатил из трюма пустую бочку.
Мы подняли и посадили в неё осьминога. Он зашипел. Из-под крайнего щупальца у него торчала белая трубка. Она то сжималась, то раздувалась. Через неё осьминог дышал, выпускал воздух.
Бочку налили до краёв. Осьминог всплыл, затем снова опустился на дно и там застыл, испуганно тараща из-под воды глаза.
С Шапулина сняли шлем. Он сел рядом с бочкой. Лицо у него было красное и мокрое: здорово устал, пока тащил осьминога.
— Что будем делать? — спросил Телеев.
Я подумал, если нарисовать осьминога в бочке, Лиза опять скажет: «Безобразие!»
— Надо бы его куда-нибудь на мелкое место, в скалы.
— Трепангов наберём и сходим, — пообещал Телеев. — Ты отдыхать будешь? — обратился он к Шапулину. — Раздевайся. Я за тебя пойду.
— Долго костюм снимать. Ладно, я ещё разок.
— Питомза где?
— Около якоря бросил. Найду.
Через несколько минут он снова полез за борт.
ОСЬМИНОГ НА ПАЛУБЕ
Осьминог сидел в бочке.
Он был по-прежнему красный, как варёный рак, тяжело дышал. Там, где торчала вверх его трубочка, то закипал, то гас родничок. Это животное толчками выпускало из себя воду. Я сел около бочки и стал рисовать осьминога по частям: щупальца, глаза, клюв.
Тело осьминога было всё покрыто мелкими серыми складочками. Как будто его посыпали пеплом. Чёрные глаза с белыми веками-шторками полуприкрыты.
Один раз, когда осьминог повернулся, я увидел его клюв, кривой, как у птицы.
Мы смотрели с осьминогом друг на друга. Каждый из нас думал о своём.
Осьминог не ждал от меня ничего хорошего. Это было видно по выражению его глаз. От морщинок, которыми были окружены глаза, взгляд его казался стариковским.
А у меня мысли были весёлые: наконец-то смогу нарисовать!
ДВА БРАТА
Когда две бочки были заполнены трепангами, Телеев сказал:
— Идём к Двум Братьям!
Мы снялись с якоря.
Скалу Два Брата я знал. Мимо неё мы проходили часто. Она лежит как раз напротив комбината.
Добирались туда почти час. Подходили осторожно. С кормы Телеев отдал якорь: в случае чего можно стянуться назад.
Когда нос сел на мель, до берега оставалось ещё метров пять.
Шли по колено в воде. Осьминога нёс Шапулин. Он нёс его, перекинув через плечо.
Два Брата — это два больших камня. Когда-то здесь была одна скала. Потом она развалилась пополам. Между камнями получилась лагуна — тихая и закрытая. Воды по пояс, узкий проход соединяет лагуну с морем.
Проход мы забросали камнями, а в лагуну пустили осьминога.
Он опустился на дно, заклубился и покатился, как облако лиловатого дыма.
У меня в руках был аппарат в боксе. Пока осьминог полз по лагуне, я прыгал с камня на камень, снимал его. Потом влез по пояс в воду, опустил аппарат и стал снимать из-под воды.
Вода была ледяная.
Осьминог решил проскочить мимо меня. Он поплыл.
Он плыл легко, быстро, сокращая и раздувая зыбкое тело, с силой выбрасывая из себя воду. Как ракета. Сложенные плетью щупальца свободно развевались.
Осьминог доплыл до заваленного камнями прохода и повернул обратно.
Я снимал, пока не остался только один кадр. Тогда я загнал осьминога в камни и стал медленно приближаться к нему.
Он снова покраснел, испуганно поднял щупальца, развернул их, как зонт.
Я щёлкнул затвором в последний раз, отвалил камни от прохода и вышел из воды.
Осьминог понял, неторопливо выбрался из расселины, повернулся и поплыл в сторону моря.
Он уже устал и плыл очень медленно.
Миновав проход в камнях, наклонил туловище, взмахнул на прощание, как плетью, щупальцами и исчез в глубине.
ЧАЙКИ
Мы шли по острову в обход скал обратно к катеру. Шли по галечному пляжу.
Под ногами хрустели остатки морских ежей. Весь берег был усеян ими. Белые известковые скелетики лежали грудами, как черепа.
Над скалой метались чайки. Они криками прогоняли нас. Наконец самая храбрая, не дожидаясь, когда мы уйдём, кинулась вниз к воде, выхватила из расселины чёрного ежа и полетела с ним к скале.
Пролетая над пляжем, она разжала клюв. Ёж кувыркнулся в воздухе, стукнулся о гальку и покатился. Чайка опустилась рядом. Она перевернула лапой ежа и принялась клевать его в мягкий, не защищённый иглами живот.
Берег весь был усеян скелетиками. Он напоминал место побоища.
Чайки не только прекрасные белые птицы, которых так любят рисовать художники. Это хищники — ловкие и злые…
Подобрав якорь-цепь, мы стащили катер с мели и ушли к себе на комбинат.
КАК БЫЛО
Я рассказал Телееву, что живу у старухи, у которой погиб сын-водолаз.
— Знал я Ивана, — ответил Телеев. — Вот как дело-то было…
Я записал историю, рассказанную шкипером.
Катер работал в тот день у Рейнике. На якорь стали неудачно. Косу, на которой водились трепанги, проскочили. Когда опустили под воду Ивана, он сразу сказал, что трепангов нет, надо искать, и пошёл к берегу. След его пузырей потянулся к мыску. Шёл он точно.
Белый шланг с красной паутинкой телефонного, примотанного к нему провода полз с катера в воду. Шланг шевелился, как змея.
— Потрави! — просил Иван.
Он просил для шланга слабины. В телефоне получалось: по-по-по… Телефон барахлил.
— Починил бы ты его! — сказал мотористу шкипер. — А то случись что…
Моторист принёс из кубрика отвёртку, моток изоляционной ленты, начал искать, где плохой контакт.
— По-по-по…
Больше слабины не было.
— Надо к нему подойти! — сказал матрос.
Моторист возился у телефона.
Шкипер сам спустился в машину, врубил муфту на самый малый ход, вылез и переложил руль на борт.
Нос катера сделал широкий полукруг. Натянутый шланг сразу ослаб.
— Шланг-то у тебя где? — закричал матросу шкипер.
Тот метнулся к борту. Лёгкий, светящийся под водой шланг уходил под катер.
— Стой!
Как ударился шланг о винт, никто не слышал. Удар был очень тихий. Винт беззвучно перерубил резиновую трубку.
1 2 3 4 5 6