– Рады стараться, ваше сиятельство! – Mon cher! вы должны проникнуться всею важностью вашей миссии, и потому должны знать всю истину, toute la verite, rien que la verite! всю истину, только истину! Собственно говоря, Isabeau – далеко не обольстительна, но донесения наших тайных агентов удостоверяют qu'elle a des charmes secrets. C'est toujours une fiche de consolation, mon brave! она обладает скрытыми прелестями. Это всегда служит утешением, дорогой мой. – Рады стараться, ваше сиятельство! – Итак, поезжайте, и судьба да просветит сердце ваше! Помните старый девиз Австрии: tu, felix Austria, nube! счастливая Австрия, вступай в браки! – и действуйте неукоснительно! – Сказав это, он подал мне руку и отпустил. Дядя! Скажите! что сделали бы вы на моем месте?
– Разумеется, поехал бы! C'est grave, mon cher, vois tu! c'est tres grave! Это серьезно, мой милый, видишь ли, это очень серьезно! Ведь это именно то самое, что в наших газетах известно под именем «иностранной политики»?
– То самое. И я именно так и поступил… Я велел Прокофью уложить мои чемоданы – et v'ian – me voila a Madrid! раз – и я в Мадриде! Прежде всего, comme de raison само собой разумеется., я спешу увидеть Марфори. Отправляюсь на бой быков – это такой genre манера. у них: у австриаков развод с церемонией, а у них бой быков – и действительно встречаю его там. Смотрю – ничего особенного! Le museau d'un perruquier qui veut se faire respecter, la poitrine plate, la jambe… sans la moindre expression! Морда парикмахера, желающего внушить к себе уважение, грудь плоская, нога… без малейшего выражения! Ну, думаю: гонведа, которого с малолетства откармливали желудями, этим не удивишь! Но что важнее всего, в этот же раз я увидел и ее…
– Не хороша?
– Представьте себе тетеньку Кирьяку Ивановну, когда она в домашнем неглиже от дворовых тальки принимает. Одним глазом на тальку смотрит, а другим косится на выездного лакея Микешку… voila!
– Надеюсь, однако, ты не дрогнул?
– Ma foi, je me suis dit Клянусь, я сказал себе.: это моя первая дипломатическая кампания; il faut que je m'execute. Je prends mon courage a deux mains, je viens chez le general Serrano et je lui dis: надо покориться. Я набираюсь храбрости, отправляюсь к генералу Серрано и говорю ему. генерал! так и так, сегодня вечером мне во что бы то ни стало надо видеть Isabeau. – Imposible! Невозможно! – отвечает Серрано, – Марфори ни на минуту от нее не отходит! – Генерал! – возражаю я, – мы братья по оружию, с тою лишь разницею, что вы служите незаконному правительству, а я законному. Взгляните на меня: ведь во мне без вершка три аршина!.. Тогда он пристально осмотрел меня с головы до ног и сейчас же решился. – Вот вам ключ от Эскуриала, благородный молодой человек! – сказал он мне, – идите, я сам буду сопровождать вас. И если б вы встретили на пути препятствия, махните только из окна платком – мы тотчас же сделаем в вашу пользу pronunciamiento… мятеж… С этими словами он вручает мне ключ, и я отправлюсь в свою veranda или locanda – je ne sais plus le quel! гостиницу – не знаю как там. – ожидать вожделенного часа.
– Но знаешь ли, душа моя, что ты ведь очень рисковал!
– A qui le dites-vous, mon oncle! Кому вы это говорите, дядюшка! Но я вспомнил слова maman: Jean! m'a-t-elle dit, si vous voulez avoir-du succes aupres des femmes, vous n'avez qu'a etre entreprenant Жан! сказала она мне, если хочешь иметь успех у женщин, будь предприимчивым… И вот, в эту трудную минуту я сказал себе: soyons entreprenant, saperlotte! будем предприимчивы, черт побери! В полночь я был уже в полном гонведском мундире и, подвязав палаш, шел по уединенным аллеям Эскуриала. Сзади меня, в нескольких шагах, как тень, бесшумно следовал Серрано. Теперь я попрошу вас, mon oncle, представить себе теплую, темную, тихую испанскую ночь!
– Душа моя! это должно быть волшебно!
– Волшебно – c'est le mot вот именно… Я иду по аллеям под сводом столетних лимонных дерев; впереди ни зги не видать; le bruit de mes pas est amorti par le sable; моих шагов не слышно на песке. кругом мертвая тишина; вдали, словно мышь, шуршит в кустах сопровождающий меня генерал Серрано; во дворце огни давно потушены; воздух напоен запахом апельсинов, лимонов, грецких орехов, миндалю… parole d'honneur, on se croirait aux Milioutines! честное слово, можно было подумать, что находишься в Милютиных рядах! Я спешу, я чувствую, как дрожит моя рука, повертывающая в замке ключ… Наконец я отпираю, вхожу… v'ian! je donne a plaines voiles dans le Marfori, en conversation criminel, – le avec la mere Patrocinia! Sensation generale. Le Marfori se trouve mal et commence a crier a tue-tete. La mere Patrocinia tombe evanouie et eteint le cierge qu'elle tenait en main et qui eclairait cette scene de crime et de parjure! Je vois accourir Isabeau en bonnet de nuit; je cours, je vole au devant d'elle, en n'oubliant pas toutefois de faire ressortir les avantages de mon uniforme… раз! я застаю Марфори в преступном разговоре с матерью Патрочинией! Всеобщая сенсация. Марфори становится дурно, и он начинает кричать во всю глотку. Мать Патрочиния падает в обморок, свеча, которую она держала в руке и которая освещала эту сцену преступления и вероломства, тухнет. Я вижу Изабеллу, прибежавшую в ночном чепчике; я бегу, я лечу ей навстречу, не забывая при этом воспользоваться преимуществами моего мундира…
– Какое, однако, трудное и сложное положение!
– C'est ce que je me suis dit Так я и сказал самому себе… Но я решился выйти из него с честью. Я остановился перед нею и голосом, не допускающим возражений, произнес: Madame! des raison de haute politique exigent que le Marfori me cede la place. C'est triste, mais c'est vrai Сударыня! соображения высокой политики требуют, чтобы Марфори уступил мне свое место. Это печально, но так нужно!. На минуту, она, казалось, задумалась, но скоро я мог уже убедиться, что взор ее постепенно приковывается к моему мундиру. Еще мгновение – и поручение Бейста было бы выполнено! Как вдруг нас оглушает целый залп ружейных выстрелов. Isabeau бледнеет и восклицает: это проказы изменника Серрано! Marfori se retrouve mal; la mere Patrocinia qui venait de rallumer son cierge, le laisse tomber a terre Марфори снова дурно; мать Патрочиния, которая вновь зажгла свечу, роняет ее на пол… Один я, с палашом в руках, жду разъяснения этого беспорядка. В эту минуту входят: Серрано, Прим и Топете. – Madame! – говорит Прим, – карета готова! – Но позвольте, messieurs! – вступаюсь я, – по крайней мере, объясните мне, что такое здесь происходит? – Молодой гонвед! отвечает Серрано, – то, чему вы сейчас были свидетелем, называется по-здешнему гишпанскою революцией!
– Тс… следовательно, ты был, так сказать, косвенной причиной, изменившей лицо Испании?
– C'est vous qui l'avez dit, mon oncle Это сказали вы, дядюшка… Но представьте себе мое изумление! Начинается суматоха невообразимая. Isabeau укладывается, Марфори, с зеркальцем в руках, фабрит себе усы на дорогу, la mere Patrocinia впопыхах куда-то засунула ящик, в котором была заключена египетская тьма… Я один все еще держусь и протестую; je risque meme le nom du chenapan Beust – eh bien! pas le moindre effet! L'on s'en moque – et voila tout. «Alloz nominos doz popoloz Espagnoloz! Vos povedoz filadoz!» ce qui en bon francais veut dire: au nom du peuple espagnol! Vous pouvez filer! – s'explique enfin Topete en accentuant sur les oz. Alors je me dis: ah bas! si c'est au nom du peuple espagnol – c'est autre chose! Filons! je n'ai rien a objecter! Et v'ian! me voila derechef a Vienne, faisant le pied de grue dans l'antichambre du comte Beust! я рискую даже назвать имя негодяя Бейста – и что же? ни малейшего эффекта! Посмеиваются над этим – и все тут! «Во имя испанского народа!», что на добром французском языке должно означать: во имя испанского народа! Вы можете убираться! – говорит наконец Топете, налегая на oz. Тут я говорю себе: ну, если во имя испанского народа – это другое дело! Уберемся! не возражаю! И вот я снова в Вене, дожидаюсь в приемной графа Бейста!
– Ну, Бейст-то, я думаю, пожурил-таки тебя!
– Совсем напротив. Принял с распростертыми объятиями. A votre insu,сказал он мне, – vous avez fait une revolution, et pour le moment c'est tout ce qu'il nous faut! la candidature Hohenzollern va faire le reste! Jeune homme! Vous pouvez aller paitre a Penza! Сами того не зная, вы совершили революцию, а в настоящее время это все, что нам нужно! Кандидатура Гогенцоллерна сделает остальное! Молодой человек! Вы можете отправиться пастись в Пензу!
– Ну, а награды-то все-таки не дали?
– Награду, mon oncle, я получил уже здесь. Как только я явился сюда с письмом от Бейста, так меня сейчас же произвели в «хронические»!
Сказав это, Ваня вдруг поник головой. Возбужденное состояние, в котором он находился во время рассказа об испанской дипломатической кампании, внезапно оставило его, и он впал в полнейшую прострацию. Он беспрестанно тер себе лоб, как бы отгоняя несносную головную боль, боязливо дул по обе стороны на плечи и бормотал:
– Le titre d'aliene chronique – c'est presque l'equivalent du titre de grand d'Espagne! Ah! C'est un bien grand fardeau a porter, mon oncle! Титул хронического сумасшедшего – это почти равно титулу испанского гранда! Ах! Очень тяжело носить такое бремя, дядюшка!
Целый час он просидел в креслах с закрытыми глазами. Спал ли он в это время или только мечтал – я не могу сказать определительно. Но ежели он спал, я уверен, что во сне ему представлялся rendez-vous Марфори и Патрочинии, потому, что на губах его, по временам, скользила блаженная улыбка. Я смотрел на него и припоминал мой недавний разговор с доктором. Да, сумасшествие есть не что иное, как продолжение обыденной человеческой жизни или, лучше сказать, это полнейшее ее откровение. Человек вовсе не сходит с ума в буквальном значении этого слова и ни на йоту не делается глупее против того, чем он был в здоровом состоянии. Вся разница между здоровым человеком и помешанным заключается в том, что первый полагает известную границу между идеалами и действительностью, а второй никакого различия в этом смысле не признает. Идеалы гурьбой вторгаются в действительную жизнь и перемешиваются с ее обыденными отправлениями, но это не новые, только родившиеся идеалы, а те же самые, которые человек лелеял и в здоровом состоянии и которые составляли лучшую, заветную часть его существования. Человек внезапно обнаруживается весь, является на суд публики, снабженный бесчисленным множеством комментариев, формулирование которых, при обыкновенном порядке вещей, потребовало бы от постороннего наблюдателя большого труда и далеко не ординарной проницательности. Вот он! вот та таинственная подоплека, которая некогда повергала в недоумение! Вот почему он тогда-то поступил так-то, а в другом случае так-то, и вот почему мы, удивлявшиеся кажущейся беспричинности этих поступков, оказывались лишь недальнозоркими и непроницательными. Теперь – все это ясно как день: он сам, в живом и художественном образе, представил нам непререкаемое объяснение всего своего прошлого, всех тех невозможностей, которые нередко поселяли в нас изумление, смешанное с испугом.
На первый взгляд, сближение между Ваней и экс-королевой Изабеллой кажется фантастичным, но это кажется только до тех пор, покуда мы не знаем идеалов, которыми он питался тогда, когда и он сам, и все окружающие его считали его в полном обладании умственных сил. У каждого человека имеются свои идеалы, но в то время, как один, сообразно с своей жизненной обстановкой, мечтает о вечном движении, другой – о бесконечно великом и бесконечно малом, третий – о судьбах, ожидающих человечество в отдаленном будущем и т. д. Ваня (тоже сообразно с своей жизненной обстановкой) мечтал об идеальной посадке на коне, об идеальных формах лошади и о том идеальном житье, когда, по щучьему веленью, по моему хотенью, к услугам человека является все, о чем тоскует его сердце, то есть рысаки, карты, вино и женщины. Этот мечтательный мир, в который уносилась фантазия Вани, сперва на сон грядущий, а потом и в другие свободные от обычных занятий часы, явился не произвольно, а имел корни в действительности, в наклонностях, первоначально данных воспитанием и потом консолидированных дальнейшею обстановкой жизни. Вся разница в том, что в реальной жизни факты принимали простую, несложную форму, а в жизни идеальной они подвергались более или менее запутанным комбинациям. В этом смысле Изабелла всегда составляла одну из главных реальных основ существования Вани, и приключения, вроде марфориевских, были тут как нельзя больше у места. Будь я сторонником теории прирожденных идей, я сказал бы, что такова была прирожденная идея Вани; но даже и не будучи последователем этой теории, я считаю себя вправе утверждать, что представление о марфориевских подвигах есть наиболее свойственное той обстановке и тому кругу условных понятий, среди которых он вращался. Бедный Ваня! быть может, еще не имея о Марфори ни малейшего понятия, он уже во всех деталях уяснил себе неотразимую привлекательность марфориевского промысла. Быть может, что он уже вопрошал с этою целью прошедшее, настоящее и будущее, что он мысленно перебывал поочередно фаворитом Семирамиды, Клеопатры, Мессалины, королевы Помаре и проч.? И вдруг, в то самое время, когда вся эта махинация была у него в полном ходу, – ему попадаются «Тайны мадридского двора», из которых он убеждается, что секретная основа его жизни уже осуществлена. И кем осуществлена! каким-то проходимцем Марфори, у которого даже «посадки» порядочной нет, у которого срам сказать! – грудь совсем не похожа на колесо, а ляжка скорее напоминает le bras de la vieille comtesse Romanzoff руку старой графини Романцовой., нежели ляжку настоящего, сколько-нибудь уважающего себя мужчины-производителя!
Через час в двери номера осторожно постучались. Заслышав этот стук, Ваня мгновенно вскочил, и к нему столь же внезапно возвратилась его бодрость, как внезапно же, час тому назад, произошел упадок сил.
– Mon oncle! vous m'excuserez si je ne m'occupe plus de vous! Parole d'honneur, je suis en affaires! Дядюшка! извините, я больше не могу развлекать вас! Честное слово, у меня дела! Я должен сегодня во что бы то ни стало покончить с внутренним займом! – обратился он ко мне, – деньги до зарезу нужны, а пензенские корнеты и не думают высылать! Aussi, je conclue un emprunt a la maniere austriaque: Поэтому я заключаю заем по-австрийски. живо, и с надеждой не заплатить! Mais vous allez voir cela vous-meme, si rien ne vous presse de me quitter! Но вы сами увидите это, если не спешите меня покинуть! Эй, жид! полезай!
На этот возглас вошел прекраснейший и честнейший еврей, по фамилии Гольденшвейн, который, как я после узнал, тоже содержался в больнице умалишенных и был помешан на возрождении еврейской нации. Возрождение это, по мнению его, могло осуществиться лишь тогда: 1) когда евреи прекратят печатание объявлений о распродаже настоящих голландских и билефельдских полотен; 2) когда они перестанут взимать так называемые «жидовские» проценты, и 3) когда, захватив в свои руки все банкирские операции, сняв на аренду все кабаки, овладев всеми железнодорожными предприятиями и окончательно опутав мужика, они докажут изумленному миру, что может совершить скромная нация, которая находит небезвыгодным считать себя угнетенною Здесь я должен оговориться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13