И нет его без
весенней слякоти, и осенней грязи, и погожих дней, когда каждый лист как
золотой, и небо исступленно синее... А как льдины сверкают в апреле под
солнцем, когда лед идет! Понять душу места! Ведь для этого двух дней мало,
Инга!
Она несколько раз кивнула.
- Хочу год в Саянах, на Байкале год, на Курилы и на Камчатку хочу, к
вулканам и гейзерам... Бесы меня дери, на атоллы хочу зверски, на
Барьерный риф! Брахмапутру хочу, буддийский храм на высоте пять тысяч,
дворец Потала! Землю Грэйама, пингвинов! Сельву хочу! Планета колоссальна,
а мы живем и умираем здесь вот, на Обводной канаве, ни разу не увидев
месяц лодочкой, чтобы плавал в нефритовом небе над пальмами!.. Что
смотришь так?
Она смотрела с восхищением.
- Вот не будь это ты... я бы решила, что пьяный, - вырвалось у нее. -
Не обиделся?
- Да нет, - медленно сказал он, остывая.
- Сельва, - Инга будто пробовала слово на вкус. - Вот никогда не
думала об этом, но ты как-то так говоришь... Наверное, я уже буду хотеть
всего, чего хочешь ты. Пингвины... Земля Грэйама - это там?
- Да.
- А дворец... как его?..
- Лхаса. Тибет.
Она помолчала.
- Но ведь это невозможно, Дима, - произнесла она тихонько.
- По-че-му?! - свирепо гаркнул он. - Ведь мы тупеем, тупеем!!!
В это время генерал-лейтенант Пахарев, ничего так и не сказавший ни
жене, ни дочери, одиноко сидел у себя в кабинете. Наплескав себе капель с
полста валокордину и вдруг забыв о нем, он держал на коленях открытую
книгу. Это был не Манн, не Достоевский. "Лиса и виноград" Фигейредо. Уже
не замечая тянущей боли в груди, то и дело дающей выстрелы под лопатку,
Пахарев в сотый раз перечитывал одну и ту же фразу: "Ну, где ваша пропасть
для свободных людей?!"
В это время генерал-майор медицинской службы Чакьяшин, придерживая
плечом телефонную трубку, стремительно записывал примерный диагноз.
Диагноз диктовали из Москвы. Он был составлен нарочито путано, но суть его
сводилась к тому, что на почве длительного переутомления, нервного
перенапряжения, почти непосильных служебных усилий, а также полученной на
Сандомирском плацдарме контузии в поведении больного имярек возникли
странные и зловещие аберрации. Необходимы обследование и лечение, пусть
даже принудительное. Когда текст был исчерпан, и Москва отключилась,
Чакьяшин положил трубку и неторопливо закурил. Пахарева он, в общем-то,
уважал, хотя считал, что тому, как и любому выдвиженцу конца тридцатых,
недостает интеллигентности. В музыке и живописи Пахарев не разбирался
совершенно; до сих пор, например, путал Мане и Моне - да и вообще слишком
старался, слишком лез на рожон ради так называемого "дела"; это все-таки
признак духовной ущербности, как ни скажи. Вот теперь допрыгался.
Организационные детали Москва предложила Чакьяшину продумать самому.
Чакьяшин принялся перечитывал диагноз и вдруг пропел себе под нос на
какой-то канканный мотивчик: "В горах изранен в лоб, сошел с ума от
раны..." Этот мотив не оставлял его весь следующий день.
- Я боюсь, в будущем, - говорил Дима, - при всех грависупер
каких-нибудь, все будут сидеть и корпеть, корпеть... С одной стороны -
прогресс подгоняет, дел невпроворот, с другой - интересные дела-то,
творческие, весь мозг берут... И вот черта с два многогранность и
гармоничность! Будут знать только свое, как ты вот...
- Ну, а что плохого? Я не чувствую себя обделенной!
- А я чувствую! Мне тебя жалко! Сколько цеплялок я к тебе протягиваю,
а им не за что уцепиться! Общение сведется к паре анекдотов, рассказанных
в столовской очереди, к веселой байке про третьего ближнего! Друзей -
вагон! Любимых - вагон! И никто никому не нужен. Дорогая, передайте мне
сахарницу. Пожалуйста, дорогой. Дорогая, у нас сегодня спуск мезонного
батискафа, я не вернусь до завтрашнего вечера. Хорошо, дорогой. Наш
синхрогипертрон на текущем ремонте, я заночую, пожалуй, у Аркадьева из
седьмой лаборатории, вы не против? Нет, что вы, он порядочный человек и,
как я слышал, очень знающий астроботаник... Каждый превращается в эдакий
самодовлеющий, самокипящий котел о двух ножках, внутренняя жизнь каждого
скучна всем, все скучны друг другу, понимаешь?
- Экий ты инакомыслящий, - проговорила она негромко. Никогда она не
размышляла о подобных материях - но что такое самокипящий котел, знала.
- Нет, - устало ответил Дима. - Просто-то мыслящих немного, а уж
инако...
- Дима... Почему ты об этом думаешь?
Он пожал плечами.
- Дано само как-то...
- Тебе же должно быть очень тяжело... если все время вот так...
- Да нет. Собственно, не знаю. Кому легко-то?
Она помолчала, набираясь смелости. И все равно несмело попросила:
- Посмотреть бы твои картины.
Потеряв дыхание, он даже остановился.
- Хочешь?
- Не веришь?
- Господи, Инга...
- Очень, очень хочу. Мы еще четыре дня в городе. Встретимся? Или... у
тебя уже не будет времени?
Он улыбнулся и фыркнул, глядя ей в задорно сверкающие стекла. Она
засмеялась, с невыразимым облегчением поняв, что увидит его еще не раз.
- Собственно, это можно устроить удобнее, - неуверенно пробормотал
Дима. - И всех зайцев убить... Ты... только, пожалуйста, не подозревай
меня в грязном интриганстве, но мы как-то вышли на набережную... автобусом
все равно и не пахнет... В общем, в полусотне метров, вон - я живу.
Она остановилась как вкопанная. Даже чуть попятилась. Воспоминание
свирепо ожгло щеки и горло. Дима тоже замер на полушаге, чувствуя, как
напряглась ее рука.
- Н-нет, - сказала она с усилием. - Не сейчас... Завтра. Пожалуйста.
Он виновато улыбнулся, и у нее сердце зашлось от нежности.
- Не сердись? - попросила она.
- Да что ты! Я понимаю, Инга. Так, обидно чуть-чуть.
- Нет, нет! - выкрикнула она. - Просто...
Дима ждал. Она отвела глаза. Так стыдно было...
- Просто я вот так же вот... здорово влипла этой зимой, -
пробормотала она, глядя в асфальт.
Горячее прикосновение его ладони оказалось пронзающе неожиданным.
Вздрогнув, она подняла голову.
Свободной рукой сняла очки. Сразу сощурилась. Злясь на неуправляемые
глаза, распахнула их так, что почти ослепла, - и он их увидел. Они были
как ее улыбка. И губы были полуоткрыты. Она раскрывалась ему навстречу,
словно цветок поутру.
Бесконечно осторожно он коснулся ее губ своими.
В этот момент в девяти километрах от них у женщины перестало биться
сердце. Уже сорок минут она неподвижно, молча стояла у окна. Смотрела, не
покажется ли ее сын внизу, в тусклом круге желтого света, разодранного в
клочья черной листвой деревьев. Она уже перестала надеяться, перестала
слышать бормотание старухи, сложившей короткие руки на животе. Женщина
широко распахнула рот, судорожно вцепилась ломкими пальцами в занавеси и,
всхрипнув, подломленно опустилась на пол. С хрустом сорванная занавеска
накрыла ее ярким саваном.
Бабуля, всматриваясь в лежащую, докончила фразу, затем опасливо
подошла и чуть нагнулась. Подождала. Выпрямилась. Пошаркала на кухню. Там
набрала в горсть воды из-под крана, вернулась и брызнула в лицо умершей.
Подождав еще, поковыляла к телефону.
Скорую она вызывать не умела, но по странной прихоти старушечьей
памяти, помнила телефон брата покойной.
Долго не отвечали, потом заспанный женским голос сердито спросил:
- Алло?
- Василь Ильича, - приказала бабуля. Женский голос удалился, позвал:
"Васенька, тебя... ну проснись, милый, проснись..."
- Да? - грянул бас главного инженера завода подъемно-транспортного
оборудования.
- Василь Ильич? - сказала бабуля. У нее дрожал голос. Мир сломался.
Произошло что-то серьезное - и не с ней. - Это от Валерии Ильинишны.
Заболела она очень. Приехали бы?
- Что с ней? - охрипшим голосом спросил главный инженер.
- Да не знаю. Лежит и не встает.
- Врача вызвали?
- Номеров я не помню...
- Ноль три!!! - закричал главный инженер. - Немедленно вызывайте, я
буду минут через сорок! Поняли? Ноль три!
Он швырнул трубку и молча стал одеваться. Руки тряслись. Жена помогла
ему застегнуть пуговицы рубашки, подала пиджак.
В этот момент отчаявшийся Юрик остановил такси. В пальцах, потных и
ледяных, он стискивал мятые рублевки. Он долго не мог решиться, ведь это
привилегия взрослых - поднимать руку наперерез мчащемуся зеленому огню. Но
выхода не было.
- По... пожалуйста, - пролепетал он, дрожащей ручонкой протягивая
шоферу деньги.
В этот момент на Луне, в цирке Кюри, упал небольшой и очень странный
метеорит. Он был порожден внутри Солнечной системы, он пришел из дальних
глубин. Он по касательной чиркнул скалистую поверхность внешнего кольца и
почти полностью испарился. Но термический удар не повредил спор
инозвездной жизни, тысячелетиями дремавших в пористом камне, и лишь
рассеял их по площади в несколько сот квадратных метров. В 2013 году один
из луноходов Третьей международной лунной, осторожно переваливаясь на
осыпях, прокатит по краю зараженной субвирусом поверхности, и все
дезинфекционные ухищрения на Земле не смогут нейтрализовать несколько
спиралек длиной не более трех десятков ангстрем, застрявших на протекторах
лунохода. Сам по себе субвирус окажется совершенно безвреден, и в течение
четырех лет его ширящегося присутствия на Земле просто никто не заметит.
Но в ту пору в некоторых технологически не развитых странах еще применялся
бактериальный метод очистки промышленных стоков - передовые страны уже
отказались от него как от мутационно опасного - и тут субвирус найдет себе
пару. Внедряясь в рабочие микроорганизмы, он породит совершенно новый
штамм. В марте 2018 года из допотопных отстойников, почти одновременно в
разных концах света, лавиной хлынет синдром цепного распада ретикулярной
формации, или, в просторечии, лунный энцефалит. Это будет Апокалипсис. За
каких-то одиннадцать месяцев энцефалит выкосит треть Человечества, и он
выкосил бы всех, всех до единого, если бы методику лечения не удалось
разработать молниеносно.
Дима оторвался от ее губ. Несколько секунд они стояли молча, глядя
друг другу в глаза, и, наверное, впервые в жизни почувствовали счастье.
Потом он глубоко вздохнул, наклонился и поцеловал ее снова.
Я остановил развертку. Меня знобило, душа готова была наизнанку
вывернуться от боли. Следовало прийти в себя, отдохнуть, успокоиться хоть
немного. И потом - нелепо, но мне казалось, что если я оставлю их вот так,
прильнувшими друг к другу, ее рука с очками в пальцах неловко обнимет его
плечо, его рука у нее на затылке, а другая, именно с нею, с Ингой, вдруг
ставшая целомудренной и не желающей ничего красть, так и не решается
выбросить ее дрожащие пальцы и лечь хотя бы ей на спину - если оставлю их
так, они смогут чуть подольше побыть вместе. Хотя я прекрасно видел, что
одновременно с ними и таймер замер на "1975.08.17.0.23", что даже десятые
доли секунды прервали свое моторное мельтешение, и прекрасно знал, что
могу вернуться в машинный зал и через неделю, и через месяц - я ни на миг
не продлю этим их стремительной смертельной любви.
Сотрудники Радонежского филиала Евразийского хроноскопического центра
ужинали на прикрытой плоским слоем поляризованного воздуха силовой
террасе, нависшей над медленно текущей прозрачной водой. Я взял салат из
кальмаров с сычуаньской капустой, два ломтика буженины, уселся за угловой
столик и попробовал есть. Кусок не лез в горло. Руки дрожали. Я взял хлеб
и стал, отламывая по малой крошке, кидать себе под ноги. Уже через минуту
сквозь упругую твердь террасы я увидел, как из темной речной глубины не
спеша всплывают громадные усатые сомы.
Вечерело. Солнце утратило пыл и спокойно стояло в пепельно-голубом
небе. Перевитые хмелем заросли кустарников на том берегу потемнели, тень
их падала на воду. С бешеным свистом прочеркнул воздух набирающий высоту
гравилет Зямы Дымшица - Зяма очень мало ел и время ужина предпочитал
тратить на вечернее купание где-нибудь в Новом Свете или в карельских
озерах. Мелькнул и исчез. Зяма был лихой наездник. Он тоже устал. Третий
месяц он разматывал подлинную подоплеку убийства Александра Второго, и его
буквально тошнило от омерзения. История полна лжи. Из-за соседних столиков
доносилось: "Орджоникидзе действительно был застрелен. Я только что
задокументировал." "И через каких-то два года после того, как Горбачев
посадил его не обком, этот, извините, подонок..." О чем они все, думал я
устало. Как могут они заниматься этой накипью, когда тем двум, никому не
известным, пропавшим без вести, остались минуты? Мне казалось, я не
выдержу. Смертельно хотелось начать смотреть их встречу с начала, с первой
секунды, когда Инга вышла из тьмы и спросила дорогу. Но я мог ждать здесь,
заглатывая салат за салатом, мог смотреть до середины дважды, трижды,
десятикратно - там, сто восемнадцать лет назад, все происходило один раз и
навсегда. Я знал это; но, угрюмо глядя на рабочие точки машинного зала,
деликатно решенные в виде усыпавших зеленый косогор уютных изб, все-таки
не мог отделаться от ощущения, что пока я здесь, они где-то там живы и
любят друг друга, а стоит мне вернуться и включить хроноскоп, я стану
убийцей.
Валя подошла к краю террасы и остановилась отдельно от всех, что-то
шепча и глядя на садящееся солнце, на темную воду, накрытую удлиняющимися
тенями кустарников того берега. Я опять поразился тому, как она красива. И
опять поразился тому, как мы похожи - мы и те, давно ушедшие,
бесчисленные...
- Валя! - позвал я. Она обернулась. - Посиди со мной, пожалуйста.
Улыбаясь, она подошла - какой-то особенной своей точной походкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26