.. Вызнали - ходит он к купцу Жозефке Фременкуру, у коего дочка на
выданьи. Страшна, что война - губы да глазищи, а уж сухоляда-то, прости
Господи, чистая чахотка! И вот эдакая фалиса предилекцию Василию
вытворяет. Подглядели в окошко: сидят, значится, двоечко - да кака ж девка
вдвоем с чужим мужиком усядется, это ж жупел выходит! Содом и Гоморра! И
вроде бы, прости Господи, книжку читают. Книжка-то не по-нашему
накорябана, так Жанетка эта вроде как на язык толмачит, а уж чего такая
протолмачит, как не порчу на мужика! На обложке корабль ихний изображен
весьма затейливо, с парусами раздутыми, значится, едет по волнистой воде,
и дым от дырок в боках. Васька, дурень, головушку свою буйную кулачищем
подпер, на Жанетку глазеет, ровно на камень яхонт какой, и глазыньки-то у
него горят, и сам-то дрожит, и щеки-то пятнами - слушает, брательнички
видят - погиб человек, приворожила мосластая ведьма. Принялся Васька
руками вдруг махать, говорит громко: "Эх, кабы у нас!" Поняли - на шабаш
подговаривают, на оргию. После она прощаться стала, из-за стола поднялась,
а он не уходит, вроде неймется ему, говорит: еще, еще! А она с отъявленным
своим картавлением лопочет: ах, мол, нет, мол, мусью Базиль, у вас может
быть неприятность с родителями невесты, никто не поверит, что вы ходите
из-за книг. А Васька уж и вовсе не в себе: пущай не верят, кричит, да и не
из-за книг одних я хожу сюды, свет мой ясный Жанетка, - без тебя мне жизнь
не мила! Едва уйду, такая тоска берет, хошь вой, ровно пес бездомный! Тем
я живу, что вечером сызнова к тебе, а ты ждешь меня, красавица ласковая,
ясная головушка... за тобой весь мир мне открывается, а за мной - един
только хлев мой грязный да тупые наши людишки. Скажи, говорит, люб ли я
тебе хошь на столечко... А она, ведьма, алеючи к нему повертывается: да я,
говорит, кажинную ночку во сне тебя вижу, сокол ты мой, раз не приди - тут
я помру. Захрипел тут Васька, накинулся, зацеловал, а она жмется к нему,
паскудница, и чего-то по-своему бормочет. Во-от... Посля она спрашивает:
как жить-то будем? Ох, не знаю. Васька говорит, и в ноги к ней, в подол
грязный уткнулся, нюхает, дурень, дурман прелестный, коленки будыластые
обнимает. Не могу я без земли этой, без погоста, где мамка лежит, - режь
меня на куски, собакам брось, - и без тебя не могу тож. Она ему: и мне,
мол, без тебя не жить. Все, как скажешь, будет, как захочешь, господин мой
милый, вот я, твоя!.. Нет, Васька говорит, не могу я так, краса
ненаглядная, лебедь чистая, все чин чином сотворим, и будь что будет...
Рассказали Дуняше. Поревела, бедная, а посля взбеленилась. Изведу,
говорит, немку, а Василья спасу - видать, не крепки ведьмины уветы, коли
ушел от ее соблазну, не обмяк. Наутро Васька в кузне своей потеет, а
братья городишко гоношат, рассказывают об делах анчихристовых, сообчают
исправнику: уплывает, дескать, кузнечного дела виртуоз за кордон. И
порешил тогда исправник от греха посадить покамест Ваську, а в городу
разболтать, что поведут его на дыбу.
Все ждали, так и вышло. Скачет Жанетка глазеть на дело рук своих, на
погибель русского человека. Ни на кого не глядит, нос от всех воротит, а
тут ее и встречают всем миром. Ты, говорят, куды? Молчит. Ты, Дуняшка
говорит, жениха мово портить бежишь? Молчит, белая стала. Тут Дуняшка на
нее бросилась, хотела волоса повыдрать, да только за ведьму-то черт радел
- отлетела Дуня. Что ж вы смотрите, говорит, люди добрые? Креста на вас
вовсе нет! Тут мужики на Жанетку и двинули. Раздели ее, хвост все
искали... Не нашли. Тогда оне, сколько их было, прошлись по ней раза.
Бабы, правду сказать, посля их корили - как-де вам не мерзостно, об
бесовку поганились... ну да сделанного не вернешь. Во-от. И бросили башкой
в канаву, а ноги на дорогу, чтоб все видели ее грех да стыдобу. Тем часом
отпустили Ваську, плетей только дали слегка. Идет это он к кузне, а все
по-за заборами прячутся и доглядывают, потому как одна ему дорога - мимо
места, где Жанетка валяется. Ну да она к тому времени померла уже, только
повозилась в грязи маленько - как бы подол все искала, срам прикрыть... И
вот видит Васька - ноги. Чьи, мол, ноги? Подошел, глянул. И весь серый
стал, рухнул рядом и заревел, ровно медведь на рогатине. Вытащил, рубахой
прикрыл и все целует, и ажно плачет. Посля встал, руки к небу простер, -
Дима, сам того не замечая, поднялся, протянул руки к потолку: голос его
дрожал и звенел. - Господи, кричит, не уберег я красавицу свою, отдал
ласточку на смех и поругание, как же мне жить теперь, надоумь, верни ее
или самого меня убей! Так вот в голову себе вцепился и орет: не уберег! -
Дима вцепился себе в волосы; с перекошенным лицом крикнул так, что всех
мороз продрал по коже: - Не уберег!!! - медленно опустил руки. Облизнул
дрожащие губы. - Ясно дело, молчит царь небесный, потому как не к его
департаменту Жанетка приписана. Во-от... А на самом-то деле крепка, видно,
порча оказалось, и не по слабости ее, а по своему недомыслию отказался
тогда Василий от ведьминого увету, потому как, проплакав весь белый день в
кузне над бесовкою своей, пошел он, яко тать, в нощи, с кувалдой по
городишку. В дом заберется и спящих по головушкам: тюк-тюк! Чуть не до
зорьки злобствовал, двенадцать семей уходил вчистую. Детишков, правду
сказать, отпускал. Детишки-то крик и подняли, а то невесть сколько сгубил
бы он в ту ночь. На рассвете взяли его мужики на ножи...
Он все знает наперед, потрясенно думал я. Откуда? Как? Каким нервом
выпытывал он у будущего информацию, не ведая даже, что это - информация, и
переплавляя ее не в куцые прикидки, а в крик, в боль неизвестно за кого?
Ведь он не думал ни о чем таком, просто пытался фантазировать. И поймал
волну. И внезапно провалился в мир исступленно напрягшихся переживаний,
куда более реальный для него, чем мир сидящих вокруг тел и стоящих вокруг
стен. А там, в том мире, была истина...
Он глубоко вздохнул и вспомнил, кто он такой и где. Он внезапно
обнаружил, что стоит. Саднило кожу на голове, будто кто-то пытался вырвать
у него волосы. Вокруг были все, даже танцевавшие. Шут по-прежнему сидел
откинувшись, но его вечная улыбочка стаяла. Ева, запрокинув голову,
смотрела Диме в лицо - в каждом из ее глаз, бездонных от темноты, дрожало
маленькое острое пламя.
Дима сглотнул и сел, вцепился чуткими пальцами в фужер. Оказывается,
ему налили еще. Шут, наверное, позаботился. Он отпил.
- Такая сказка, - хрипло выговорил он.
Все молчали. Непонятно было, что говорить, как вообще вести себя
после такого удара. Потом Ромка, продолжая обнимать Таню за плечи, кисло
сказал:
- Лескова начитался, а впрок не пошло, французских колоний в
Архангельске вообще не было. Что губит, - он усмехнулся с превосходством;
он тоже нащупал волну, только волна была совсем иная, - что губит наших
творцов культуры, так это их вопиющая неграмотность. Болбочут - а нет,
чтоб в справочниках сперва порыться...
- А впечатление производит! - тут же встала на защиту Лидка.
- На таких же неграмотных! - отрезал Ромка, презрительно покосившись
на часовщицу. - Да будет вам известно: у русских ведьм никогда не было
хвоста! Никому в голову не пришло бы искать... А! Что ни фраза - то
путаница! Еще проверить надо, сказочник, кто тебя самого-то приворожил!
"Немецкая волна", небось? Али "Европа свободная"?
Напряжения как не бывало. Все, кроме Евы и Лидки, засмеялись
облегченно, хотя и чуть натянуто еще. Громче всех смеялся, конечно, Шут.
Он шатко встал, пошел по комнате, весь сотрясаясь, крючась, бессильно
взмахивая руками, потом просто рухнул на пол и покатился, визжаще регоча и
дрыгаясь. Ромка презрительно смотрел на него с высот сарказма, затем
отвернулся, и тогда Шут проворно подкатился к нему. Не переставая
заходиться в смехе и колотить ногами воздух - все уже стали с
беспокойством поглядывать в его сторону - Шут пихнул Ромку каблуками под
обе коленки сразу. Ромка повалился, как сноп. А Шут уже стоял над ним и
протягивал руку дружеской помощи.
- Ох, прости, задел... Право слово, так к месту сказано... Прости, я
случайно!
Ромка поднялся сам. Опять коротко глянул на Шута с презрением, сгреб
партнершу и попер плясать.
Все успокоилось. Шут изящно отряхнулся и взял Диму за руку:
- Стэнд ап, плиз, лет'с попляшем.
Дима неожиданно встал, таращась в сумрак. Его познабливало.
- Боюсь, не выйдет, - голос еще чуть хрипел.
- Фстат, сфолош! - рявкнул Шут голосом блокфюрера и сволок Диму к
затерянному в углу креслу. Гулко бухнулся. Дима опустился на подлокотник.
- И заржали молодцы, как на случке жеребцы, - пробормотал Шут
задумчиво. Дима ждал. - Друг мой, - веско, словно патриарх, проговорил Шут
из темноты. - Я потрясен, и не я один. Ваша храбрость сравнима лишь с
Дон-Кишотовой, а мастерство непревзОйденно, - он так и сказал в высоком
штиле: "непревзОйденно", а не "непревзойдЕнно". - Беда, однако, в том, что
вы переживаете. Вы никогда не говорите просто, а все время переживаете,
изливаете душу. Сие недопустимо. Вы отдаете душу на поругание шушере, а
шушера обязательно будет бить душу, ибо органически душевности не выносит,
и дело для вас кончится утратой способности генерировать душевность.
Нельзя размениваться. Бисер перед свиньями метать в наше сложное и
прекрасное время очень легко, ибо свиней пруд пруди, но невыгодно - КПД
нулевой. Не советую, мнэ-э... съедят.
- И пусть едят, - пробормотал Дима.
- Полно чушь-то молоть! Прибереги свой пыл для дела!
- Не притворяться - это и есть дело.
- Слова - это не дело. Слова всем обрыдли. Приберегай душу для
поступков, Дымок.
- Ты мне свою систему предлагаешь, - сказал Дима. - А у меня своя.
Наверное, только она для меня и возможна.
Он врал. Не было у него системы, он вел себя, как получалось. Но Шут
этого понять не мог. Он пожал плечами и сказал задумчиво:
- Оно, конечно, красивше, - помолчал. - Пускай мечтатель я, мне во
сто крат милей довольства сытого мои пустые бредни... Мой голос одинок, но
даже в час последний служить он будет мне и совести моей. И вместо
подлости, и вместо славы мелкой я выбираю в сотый раз мой гордый путь под
перестрелкой горящих ненавистью глаз... Что ж, ненависть врагов -
прекрасное топливо, но ведь донкихотов не ненавидят, над ними ржут...
Впрочем, я это уже говорил. Берегитесь, друг мой. Если вам дороги разум и
жизнь, держитесь подальше от трупяных болот.
- Хорошо, - Дима улыбнулся. - Но думаю, покамест это мне...
- Да-а?! - взбеленился Шут. - А вот когда на зачете шеф
посмотрит-посмотрит на твою авангардистскую мазню и скажет: "Лавр-руха,
служи нар-роду!" Что ответишь?
Дима засмеялся.
- Ржать будешь потом, - нетерпеливо прервал его Шут. - Мне-то,
естественно, скажешь, что и делаешь это, в отличие от многих и многих, в
поте лица малюющих алые стяги... И это будет неправда. Непритворная. А вот
ему?
- Черт его знает... - Дима скребанул затылок. - Наверное, что, вот,
стараюсь, вот, учусь... вот, лукавый попутал...
- И это конец нашего спора, - проговорил Шут.
- Почему?!
- Ты позврослел. Когда человек донкихотствует в безопасных дозах, в
безопасной обстановке, вне людей, от коих зависит его будущность, это,
знаешь ли, добрый знак. Человек приспособился. Человек не пропадет.
- Софистика, - пробормотал Дима. - Что-то ты меня, - он улыбнулся, -
совсем запутал.
- Дур-рак ты, светик, - ответил Шут, с кряхтением поднялся и,
горбясь, ушел.
О господи, подумал Дима устало и опять вспомнил про Нее. Стало совсем
паршиво, захотелось по шпалам броситься в Питер. Он тут сидит, а Она,
может, ждет. Сил нет сидеть! Он сидел.
Он достал блокнот, время скоротать, но тут же спрятал. Ему уже
случалось писать в подпитии. Казалось, он наконец-то создает нечто
настоящее. Непохожее. Свое. Наутро он заколеровал все ровным изумрудным
цветом.
Правда, потом напустил желтовато-зеленого туману, в котором смутно
угадывались не то скалы, не то оплавленные руины. Задумчиво водя кистью,
родил в нижнем углу фаэтонца Иайу с синими глазами на пол-лица, сухими,
твердо отсверкивающими, будто кристаллическими. Гениальные глаза летели
вперед, на зрителя, а маленькое, как у узника Освенцима, лицо и узкие
плечи с золотой герцогской цепочкой отставали бог знает на сколько
парсеков... Он писал так, как видела душа, а не как велела заданная тема
или, того хуже, образец... Дима вспомнил, как на копийной практике
смалевывал "Гэсэр-хан", и почувствовал, что пора еще выпить. Любимая
картина надолго ему опротивела.
За столом никого не было, кроме Евы, бессильно уронившей голову в
ладони. Бронзовые кудри пенились по обнаженным плечам и по скатерти, а
одна прядь даже залетела в фужер, на дне которого рубиново поблескивало
вино. Дима взял этот фужер - прядь мокро проползла по стеклу и пала,
пришлепнувшись к засыпанной крошкой скатерти. Ева не шевелилась.
В школьные времена Ева нравилась Диме. Но она курировала половину
парней класса, о чем Дима поначалу и не подозревал, с одинаковой легкостью
оделяя лаской на темной, затхлой лестнице и отличников, и двоечников, и не
делала для Димы исключения. Надо же, они с Лидкой еще дружат...
Все плясали. Ромка - подальше от свечи, и из темноты раздавались
болотные звуки. Зато Шут развлекался со своей Гаянэ, как юный пионер,
громко смеясь, не виляя задом, и что-то рассказывал, жестикулируя и почти
не придерживая партнершу. Это Лидка держалась так, будто Шут был
спасательным кругом, а она тонула. С завистливой тоской глядя на них. Дима
медленно допил вино и поставил фужер на прежнее место.
Ева встрепенулась. Подняла гордую голову на лебединой шее и
уставилась на Диму почти Иайиными по размерам глазами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26