– Ола. Ола.
И нубийка заплакала, доверчиво прижалась к груди пожалевшего ее человека. И, чувствуя горечь в его словах, запричитала:
– Ола-а! Ола-а!
– Ты повторяешь ее имя? Разве тебе известно, кто она? – спросил удивленный мастер.
Нубийка подняла на него печальные, как у олененка, глаза.
– Ола-а – плохо. Ты плачешь, значит, тебе ола, – ответила она, слизывая с губ слезы.
Лог улыбнулся, тыльной стороной руки утер ей щеку.
– Ола – девушка, – объяснил он. – Дочь царя Агая.
Нубийка отшатнулась, замахала перед его лицом бледно-синими ладошками.
– Ты не можно любить царицу! – горячо возразила она. – Ты простой, раз не бог. Ты любить рабыню, так можно, а царицу нельзя.
За стенами послышались голоса, и мастер определил, что Агай и старейшины вышли от Когула.
– Прощай, Ледия. – Лог отодвинул завес, быстро вышел.
– Тебе с ней будет нет хорошо! – донесся до него горький возглас нубийки.
Лог обогнул юрту и оказался перед Агаем. Хромой сармат что-то говорил царю, откланивался. Наконец все было сказано, и Агай зашагал прочь от юрты царевича. Скил кивнул Логу, и они втроем направились за царем. Подошли к воинам, держащим повода коней, сели в сёдла и тихо пересекли сарматский лагерь, направляясь к своему городищу.
По пути царь пожелал заглянуть в мастерские Лога. Увидев владыку, подручные мастера, а их теперь было около двухсот, бросили работу и замерли у своих мест. В сопровождении Лога и старейшин царь обошел мастерские, остановился возле обнаженного по пояс столетнего старца. У ног его дымились, остывая, только что вытряхнутые из форм трехлопастные наконечники.
– Как здоров, Садар? – поинтересовался Агай. – Совсем ты что коваль сделался.
Старик постучал разливным ковшом по форме, сбил с него шлак и окалину, аккуратно положил на землю, выпрямился, глядя на царя выцветшими от долгих лет глазами.
– А ты, однако, совсем молодой, – ответил он, улыбаясь запавшими в беззубый рот губами.
Царь посмотрел на длинный ряд печей, стоящих под открытым небом, на груды отливок, поковок и на людей, делающих все это. Пахло перегорелым железом, угаром несло от горнов, в которых белым нестерпимым накалом исходили звонкие древесные угли.
– Зачем ты здесь, Садар? – спросил он. – Тебе не дают хлеб рожденные тобой?
Старец задумался над вопросом. Его сын, лет семидесяти, грязной тряпкой обтирал костлявую отцову спину.
– Как не дают, царь? Хлеб дают. – Старик разгладил жидкую бороденку. – Только мне уже не сесть на коня, а я так думаю – с персидами на нас пойдут и мидийцы. Так пусть за меня полетят в них мои стрелы. Хорошо умру тогда. Не стыдно будет глянуть в лицо царю моему Агакаю.
– Все еще служишь ему? – Благодарно кивнул Агай. – Как можно столько лет отсутствующему?
– Не своей смертью помер Агакай. Совсем молодой был, значит, жил бы и теперь. Выходит – царствует еще, – ответил старик. Как же мне, конюху его, не ушедшему с ним тогда, теперь не служить владыке? Вот и коня, уж которого и не помню, держу для него. Кони мрут от старости, а мне и веку нет что-то. Ты, царь, как я соберусь к Агакаю, вели коня, которого сейчас выхолил, со мной положить. Царев он. Ему и отведу.
Агай молча положил руку на острое плечо старца, склонил голову. Потом обошел печи и приказал продолжить работу. Снова загрохали молоты, зашипело железо, зеленым пламенем заплескалась в ковшах растопленная медь.
Владыка остановился, наблюдая, как два кузнеца плющили раскаленный добела брусок железа. Он на глазах вытягивался в полосу, из-под молота снопами брызгали желтые звезды. Наковальня тяжко стонала, рождая на избитой спине новый меч.
«Прав старец, – думал Агай. – Кому поклялся служить, тому и верен. А что жизнь растянулась, как сыромять под дождем, не его вина. А где могила отца моего? Никто не видел и не знает. Мидяне-изменники хоронили, а где и как?»
Отлетевшая чешуйка окалины ударилась о щеку Ага я, и он очнулся от задумчивости, глядя на оторопевших кузнецов.
– Куйте смело, – извинил он их ласковым словом. – Хорош будет меч. Мне его пришлите.
Ободренные кузнецы снова замахали молотами. Царь отошел от них к старейшинам.
– Ну, мастер, – сказал он Логу. – Вижу, постарался. Отливщиков набрал славных. Сколько же отольют к весне?
– Двести тысяч наконечников будет, – твердо пообещал Лог. – Кроме них, еще сработаем шлемы, панцири, мечи. Луков уже есть сотня. Пятьдесят мастеров готовят их. К сроку управимся.
Агай провел взглядом по старейшинам.
– Слышали?
Разглядывая новооткованный меч, Скил посоветовал:
– Ты возвысь его, владыка. Поставь старейшиной. Над ними. – Он бросил меч в кучу других, повел рукой по мастерским. – Я бы ему пожаловал золотой шнур на шапку!
Оставленный с другими, белолобый рысак Ксара призывно заржал, забил настоявшимися ногами, всплыл на дыбы. Два воина повисли на нем, ухватив за узду. Ксар улыбнулся.
– Ты рассмешил моего коня, Скил, – заговорил он, поблескивая мелкими зубами. – Отдай заодно мастеру свой панцирь и шлем и, да простит меня владыка, царскую конницу. Ну зачем ему высокая честь? Он и без того высок.
Скил промолчал. Ничего не сказал и Агай. Он подошел к своему коню и, когда воины подсадили его в седло, поманил мастера.
– Я доволен тобой. – Царь перебрал в руках витой повод. – Шнур золотой не награда. А за стрелы твои – жди милости. Скил советовал послать тебя в Ольвию к эллинским мастерам. Слова его я впустил в свои уши. Съездишь, умения наберешься.
Мастер встряхнулся. Медленно, как во сне, поднял он руки, обхватил шею царского коня и поцеловал его в большой, дерзкий глаз.
– Царь, царь! – зашептал он. – Многие искусства хочу познать для себя и народа нашего. Пользу в том вижу великую.
Агай кивнул и тронул коня. Мастер сделал несколько шагов, потом рознял руки и стоял, ошеломленный обещанием, глядя вслед отъезжающему владыке.
Старейшины сидели в царском шатре. Угощал их Агай на славу. Наевшись, разместились у очага, дружески пускали по кругу витой ритон, окованный ясным серебром, беседовали. По скифскому обычаю вино не разбавляли водой: пустая эллинская забава.
Агай был тих и ласков. Союз с сарматами, смотр войска, юноши, ставшие воинами, дружная работа в кузне и теплый, весь в солнце, хоть и осенний, день – все это настроило его на добрый лад.
Кун появился к вечеру, как всегда, внезапно. Казалось, он не вошел в шатер через дверь, а возник у очага сразу, из ничего. Агая всегда поражала и пугала такая способность начальника стражи. И сейчас, неожиданно увидев его рядом, он шевельнул плечами, чувствуя меж лопатками холод, будто кто просунул под кафтан и пришлепнул к спине настывшую ладонь.
– Тысяча и еще половина есть, кто достоин быть в особом крыле, – доложил Кун, пристально глядя на Агая. – Еще Когул снялся. Ушел к Танаису. Я далеко провожал.
Ксар привстал с места, недоуменно разглядывая Куна. Скил тоже недоверчиво крутил головой.
– Как так – тысяча и еще половина? – прищурился Агай. – Мне говорят, и я слышу: скифы разучились метать стрелы!
– Сколько же тогда ты выбрал из моих? – грозно спросил Ксар. – Их сто шестьдесят тысяч, и каждый, бьет без промаха, как сокол зайца!
Царь поднял руку, успокоил Ксара, строго ожег взглядом заговорившего было Скила. Начальник стражи стоял невозмутимо, нацелив заросшее лицо только на Агая.
– Как отбирал? – опустив глаза, недовольно спросил царь.
Кун помялся.
– Чучело персида на коня посадил, горло белой тряпицей обмотнул, – глухо ответствовал он. – Двести махов от стрелка. Конь бежит. Кто попал в тряпку – налево, кто в бок или голову – плохо. Направо ставил. Так отбирал.
Старейшины медленно поднялись на ноги, оглушенно молчали. Даже Агай часто заморгал, пытаясь представить услышанное.
– Ай-хай! – выдохнул Скил. – На двести махов в тряпицу на горле?!
– Лжец! – взревел Ксар. – В щит попадет не всякий, а тут – в шею!
Кун метнул в него глазами, будто заколол.
– Ты отбирал? – Самодовольно ухмыльнулся. – Почему так говоришь?
Наступила тишина. Агай захохотал, закашлялся, потом утер слезы, сам налил в ритон вина, подал Куну.
– Садись и пей, – пригласил он. – Отныне ты старейшина над пахарями…
– Царь!
– Не перечь. Не скоро оставишь меня и отправишься на Борисфен. Туда ускакал вестник с печальными словами. Он же и скажет им, что ты теперь их водишь. Мастеру передай, пусть на шлеме твоем сделает золотой обод старейшины. А пока сам будешь над отобранными стрелками. При мне держать их станешь.
Кун с облегчением выпустил из груди запертый воздух. Верный владыке, он испугался назначения на Борисфен, а значит, и скорой разлуки с Агаем. Теперь все оставалось по-прежнему, это успокоило его.
Ксар заерзал на своем месте, не вытерпел, попросил:
– Отпусти, владыка. Пойду взгляну на сверхметких.
Агай кивнул. Ксар поднялся, но прежде чем выйти, опустил руку на плечо Куна.
– На Мадия место сел. Вот тебе моя рука. – Он присел на корточки. – Вот и плечо мое.
Кун положил свою на плечо Ксара. То же проделал с Куном и Скил. Так трое старейшин некоторое время и сидели, обнявшись на глазах Агая. Когда Ксар вышел, Кун спохватился, виновато доложил:
– Прости, владыка, забыл о важном. Старая лиса, хромой сармат, в кузню приходил мышковать. Наконечник спрятал. Мастер отобрал, выгнал. Хорошо гнал. Пустой уехал сармат.
– Вот как? – Царь засунул руки под тяжелый пояс, задумался. – Плохо, что он видел их… Почему Агафарсис прислал ко мне мальчишку, которому вредно поручать дела царства и теперь и потом? Хромой тоже как рыба. Как его ухватить умом? Вроде видишь, а он все равно под водой. Сунешь руку, думая по локоть, а утопишь до плеча и никак не достал… Иди, Кун, мастера призови. К предсказателям загляни. Жду их, скажи, ночью. Сон бежит от меня.
Кун оставил их вдвоем. Агай долго молчал, потом указал на вход во вторую половину шатра.
– Пусто там стало, холодно. Смех ее вместо очага был. – Он устало провел ладонью по лицу, ухватил бороду в горсть, пропустил через кулак. – Отправил, а спрятал ли? Дух безумия выел ее сердце и крепко поселился в оболочке. С мечом на него как пойдешь?
– Владыка, – Скил опустил лохматую голову. – Ты говоришь о любви.
– Так это называют, – согласился Агай. – Слова предсказателей, людей, сильных мудростью богов, не дают мне покоя. Видишь ли тоску мою?
– Вижу, владыка.
– Решил я… Пусть мастер выберет себе жену. Сам выберет. Сколько у нас их! Гладких и резвых, как кобылицы. Дочь известим. Гнев ее падает на кого? Знаю, гордая. Отвернется от замутившего разум и из сердца вон… Многое могу я повелеть человеку, а тут не вижу выхода другого. Жесток я? Да. Зато дочь поставлю на путь предков и мастера сохраню. Ты, старейшина, накинь узду на свое нетерпение. Сама к тебе придет. Говорила: «Я за надежный, пусть иззубренный меч».
Скил разглядывал свои ладони. Делал он это с таким вниманием, будто впервые увидел их и нет для него сейчас дела важнее.
– Уши закидало грязью? – Царь тронул его за локоть. – Или летящий конь моего разума заступил в сурочью нору?
– Нельзя ему у нас брать жену.
– Почему?
– Ола не поверит, что он сам взял ее. Да и мастер не без языка – расскажет. И гнев ее упадет на тебя, царь. «Как позволил? – спросит. – Заговор завел и исполнил!» Так скажет. Гордая она, это верно. Сильная. Но трудно пережить одну измену, а как сразу две? Умрет она. – Скил потемневшими глазами посмотрел на Агая. – Мастера женить можно, но за твоей спиной. Правильно будет.
– Что придумал? – Агай покосился на Скила. – Ты мудр, говори.
– Советовал я тебе отправить его в Ольвию, а сегодня сам ты ему пообещал. Вот и пошли поскорее. Хватит нам торговать у эллинов эти вот кубки, чаши, зеркала из передразнивающего железа-электрона. Много у них секретов и все станут нашими. Мастер быстро все переймет. Но, отправляя его, не пожалей золота. Эллины любят золото, а к золоту липнет плохое. Кто он, Лог? Человек, творящий дивное. Такие есть и в Ольвии, и все они почему-то пьяницы. На желаниях своих супонь не затягивают, должно, потому хомут нравственности у них всегда на боку. А Логу жить с ними и видеть их такими. Он скоро погрязнет в пороках, впадет в блуд, а сердце, утопшее в вине, слабо на память и верность. – Скил передохнул, утер со лба пот. – А потом… Потом его окрутит какая-нибудь эллинка и станет женой. Ола сама не простит ему измены. Ты не будешь виноват.
– Хитер, – ласково проговорил Агай. – Утопающий в вине слаб на верность и память?
– Ты хотел убить его в сердце Олы? Вот и случай. Отправить мастера в Ольвию – сделать доброе дело, а недоброе случится само по себе.
– Будет так! – решил Агай. – Но… как с луками?
– Мастер сам уже их не делает, только смотрит. Это смогу и я, – ответил Скил. – К весне все успеется. Будут луки и наконечники, готов будет и мастер – извращен, пьян и с женой эллинкой. Потом мы призовем его назад, но царевна уже будет за тем, кого ты сам назовешь зятем.
– Будь по-твоему. Хорошо придуманное, надо хорошо исполнить. А кого назову зятем, ты знаешь. Предсказатель перепутал слова богов, смутил меня.
– Твоя воля, царь, – учтиво кивнул Скил, радуясь, что все устраивается, как надо, как он и обещал Оле. А встречу им устроить будет просто.
Они сидели, глядя на огонь. Входил и выходил слуга, наблюдающий за светильниками, иногда в шатер долетало протяжное «О-а-а!». Это перекликалась бессонная царева стража. От прыгающего пламени очага по лицам старейшины и Агая двигались свет и тени, отчего казалось, что сидящие друг перед другом люди яростно гримасничают. Поставленный у трона светильник, наоборот, горел ровно, не колеблясь. От его света на подлокотниках трона и чаше, брошенной на сиденье лежали тихие, золотые ободки. Царь о чем-то думал, вертя в руках двузубую вилку. Но вот до его слуха долетели голоса. Он прислушался, узнал в одном голос Куна. Скил тоже услышал, повернулся боком к входу. Смущенно, но не робко вошел мастер. За спиной его Кун задернул ковер, исчез.
– Подойди и садись, – не сразу пригласил Агай.
Лог приблизился к очагу, присел между царем и Скилом.
– Я знаю о хромом сармате, – сказал Агай.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33