Но правосудия не будет до тех пор, пока мы сами не станем людьми, а до этого пройдут века. Подачки, брошенные нам последним королем, будут отняты у нас следующим. Но день придет, и в тот день, когда мы станем настоящими людьми, господь сойдет к нам и будет нашим заступником.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
В тот самый день, когда в Тингведлире на Эхсарау бедные жалобщики ждали раздачи казенной похлебки, хозяйка Брайд-ратунги поднялась с постели, позвала своих батраков и велела им оседлать лошадей, так как она собиралась уехать. Слуги сказали, что юнкер опять отбыл, а ни одна из оставшихся лошадей не годится под седло.
— Помните того коня, который в прошлом году стоял здесь привязанный к камню? Я еще приказала вам зарезать его.
Они взглянули друг на друга и ухмыльнулись.
— Отправляйтесь в Хьяльмхольт, разыщите эту лошадь на выгоне у судьи п возвращайтесь с нею ко мне.
Они явились с лошадью незадолго до полуночи.
Снайфридур была уже готова к отъезду. Приказав принести седло и надеть его на лошадь, Снайфридур закуталась в широкий шерстяной плащ с плотным капюшоном, ибо дождь шел не переставая, и велела одному из слуг помочь ей переправиться через реку. Ночью она собиралась ехать дальше одна. Погода была тихая и нехолодная, но моросил частый дождь. Едва только провожатый повернул обратно от широкой реки Бруарау, как лошадь заартачилась. Когда всадница пустила в ход хлыст, лошадь внезапно понесла, и Снайфридур едва не вылетела из седла. Лошадь бесилась довольно долго, и всаднице пришлось собрать все силы, чтобы удержаться в седле. Она судорожно ухватилась за луку седла, пока лошадь в конце концов не вырвала у нее из рук узду и, добежав до пустоши, не остановилась. Всадница била животное хлыстом, но лошадь лишь храпела, а когда ей надоело сносить удары, махнула хвостом и попыталась встать на дыбы. Наконец она снова понесла и вскоре опять принялась за старое: кидалась из стороны в сторону и чуть не сбросила всадницу. Снайфридур спешилась и погладила коня, но это не помогло. Все же всаднице удалось заставить его сдвинуться с места, однако по нраву ему был только галоп, причем время от времени он останавливался как вкопанный. Возможно, что Снайфридур была плохой наездницей. Внезапно перед лощиной, в которую впадал ручей, лошадь бросилась в сторону и затем прыгнула вниз. Всадница не удержалась в седле и перелетела через голову животного. Не успела она моргнуть, как уже лежала на земле. Она тут же поднялась и стряхнула с себя грязь и ил. Сама она, впрочем, не пострадала. В тумане громко и резко свистел кулик. Лошадь паслась па берегу ручья. Всадница снова, правда не без опаски, взобралась на лошадь, натянула поводья, похлопала животное по крупу и причмокнула. Но все было тщетно. Может быть, Снайфридур не умела обращаться с хлыстом. Одно было ясно: лошадь не двигалась с места. Она, казалось, ни за что не желала продолжать путь в этом направлении: артачилась и вставала на дыбы. Всадница снова спешилась, подошла к краю лощины и, сев на небольшой заросший мхом пригорок, обратилась к лошади:
— Ясно, чего и ждать от скотины, полученной от разбойника в возмещение убытков?
К счастью, никто не видел ее позора. Было раннее утро. Земля спала, но туман понемногу рассеивался. Солнце, видимо, уже взошло. Снайфридур подобрала юбки и двинулась в путь. От тумана пустошь казалась белесой, по-прежнему моросил дождь. Полураспустившаяся листва молодой березовой поросли так сильно благоухала в теплом влажном воздухе, что почти причиняла боль. Обувь Снайфридур не годилась для такого путешествия, ботинки ее пропускали воду. Юбки ее отяжелели от дождя, а мокрые березовые ветки путались у нее в ногах. Она часто спотыкалась и падала, но всякий раз вставала и брела дальше. На пустоши Блоскуг она промокла до нитки.
Когда она добралась до Эхсарау, было так рано, что даже пьяницы еще спали. И хотя она стояла на самом берегу, журчание холодной реки звучало в утренних сумерках приглушенно, словно издалека. На пастбище виднелось несколько стреноженных лошадей, стоявших с поникшими головами. Лошади спали.
Вокруг здания суда было раскинуто несколько палаток. Над жилищем судьи она увидела навес из парусины. Туда она и направилась. Стены были выложены заново, внутрь вела красивая дверь со створками из корабельных панелей, а к двери вели три ступеньки. Парусиновый навес над домом был двойной. Она постучала. На стук вышел заспанный слуга ее отца, и она по-
ОоО
просила его разбудить судью. Старый судья проснулся, и она услышала его хриплый голос: он спрашивал, кто пришел.
— Это я, дорогой отец,— сказала она тихо и прислонилась к косяку двери.
Под парусиновой крышей было сухо, несмотря на дождь. Вместо пола были настланы неструганые доски. Отец полулежал на подушках в кожаном спальном мешке. От подушек пахло сеном — это был благородный запах весной, когда сена ни у кого уже не было и в помине. На нем была ночная рубашка из плотной шерсти, шею он повязал платком. Лицо у старика было синее, а голова совершенно лысая. На лице выделялись слишком большой нос и мохнатые брови. К старости он совсем высох; щеки были изрезаны морщинами, а там, где некогда находился двойной подбородок, свисала складками кожа. Он спокойно взглянул на дочь.
— Что тебе надобно, дитя? — спросил он.
— Я хотела бы поговорить с тобой с глазу на глаз, дорогой отец,— ответила она также тихо, не глядя па него и не отходя от двери, к которой она устало прислонилась.
Он отправил слугу в палатку для челяди, а дочь попросил подождать немного на пороге, пока он оденется. Когда через некоторое время она вошла в комнату, отец уже встал. На нем были сапоги и толстый плащ. Голову украшал парик, а на безымянном пальце сверкало массивное золотое кольцо. Он взял понюшку из серебряной табакерки. Снайфридур подошла прямо к отцу и поцеловала его.
— Ну, ну,— сказал он.
— Я пришла к тебе, дорогой отец, вот и все.
— Ко мне? — переспросил он.
— Да, ведь человеку нужна опора, иначе он погибает.
— Ты всегда была своевольным ребенком.
— Дорогой отец, разреши мне помочь тебе.
— Дорогое мое дитя, ведь ты уже не ребенок.
— Я была больна, дорогой отец.
— Я слыхал об этом, но вижу, что ты поправилась.
— Как-то весной, отец, мои глаза застлала непроглядная тьма. Она окутала меня со всех сторон. Я потеряла силы и едва не умерла. Я не видела ничего, кроме тьмы. И все же я не умерла. Как это могло случиться, дорогой отец, что я осталась жива?
— Весной многие простужаются и все же выживают, дитя мое.
— Вчера какой-то голос шепнул мне, что я должна поехать к тебе. Кто-то сказал мне, что сегодня будут оглашены приговоры. И вдруг я совершенно выздоровела и встала. Дорогой отец, ведь, несмотря на это ужасное несчастье, наш род все же чего-то стоит? Не так ли?
— Разумеется, стоит,— сказал он.— Мои предки были превосходные люди. Твоя мать, благодарение господу, еще более знатного рода.
— Им не удалось согнуть нас, мы еще стоим на ногах, мы —-настоящие люди. Или, быть может, это не так, дорогой отец? Если на мне лежит какой-то долг, то это долг по отношению к тебе.
— Ты была тяжким испытанием для своей матери, дитя.
— Теперь я собираюсь поехать к ней вместе с тобой, как она и просила меня.
Он отвел глаза.
— Дорогой отец,— продолжала она,— надеюсь, что судебное решение еще не вынесено.
Ему неизвестно, ответил он, что она подразумевает под судебным решением, ибо настало такое время, когда никто в этой несчастной стране уже не понимает, что такое право. Он сам не знает, как назвать этот балаган, который здесь затеяли. Затем он спросил ее, как это ей взбрело на ум передать Брайдратупгу Магнусу Сигурдссону после того, как всем стало известно, что ложные обвинения против нее окончательно погубили его; вместо этого она должна была бы развестись с ним по всем правилам закона.
— Ты ведь знала, что здесь угрожают лишить имени и имущества людей, которые были куда осторожнее Магнуса и у которых было меньше недоразумений с новым начальством.— Затем он рассказал ей, что для вынесения приговора по этому делу назначены временно исполняющий обязанности судьи и еще два чиновника, ибо Арнэус требует, чтобы нанесенное ему оскорбление рассматривалось не только окружным судом, но и альтингом. До этого он не приступит к своим обязанностям.
— Дорогой отец,— спросила она,— какое наказание грозило бы мне, если бы обвинение Магнуса подтвердилось?
— Если женатый человек согрешит с замужней женщиной,— ответил он,— это карается лишением доброго имени и чести и с обеих взыскивают большой штраф в пользу короля. Если же у них нет денег, их наказывают плетьми.
— Ты разрешишь мне, дорогой отец, сказать на суде несколько слов?
— Тут слова не помогут. Что ты задумала?
— Я хочу так запутать дело, чтобы суд распустили и назначили новых судей, а тем временем честные люди успели бы послать к королю надежного гонца. Может быть, если того человека снимут, на его место не сразу найдется другой, который решится выдвинуть против тебя обвинение и лишить чести.
— Не пойму, о чем ты грезишь, дитя мое.
— Я намерена просить слова и потребовать, чтобы меня выслушали как свидетельницу по делу Магнуса. Я хочу признать на суде, что Магнус сказал правду в своем письме, зачитанном в скаульхольтской церкви.
— Ужасно слышать такие вещи,— сказал судья Эйдалин.— Твоя сестра и ее муж епископ написали твоей матери, что эти обвинения — грубейшая ложь, да это и так каждому ясно. Да п кто подтвердит такое показание?
— Я попрошу, чтобы мне разрешили дать клятву.
— Я полагаю, что честь моя не выиграет, если, спасая ее от когтей врагов, я приплету к этим юридическим кляузам репутацию моей дочери. Тем более что клятва, которую ты хочешь принести во вред Арнэусу, будет ложной.
— Это дело не твое личное, а всей нашей родины. Если с вами, теми немногими, кто не пал духом в годину бедствий, станут обращаться как с какими-то отщепенцами, если род наш повергнут в прах, если в Исландии не будет больше настоящих людей, то скажи, зачем тогда были все эти страдания на протяжении многих веков?
— Плохо ты знаешь своего отца, если воображаешь, будто в моих правилах прибегать к лжесвидетельству, чтобы выиграть дело. Мне страшно слышать, что мое дитя предлагает мне такую помощь, которой не принял бы последний из негодяев. Разумным мужчинам не понять, до чего может додуматься несчастная женщина. Я охотно признаю, что по своему несовершенству допускал подчас ошибки. Но я христианин, а христианин выше всего ставит спасение своей души. Если кто-либо, с ведома другого лица, приносит в его пользу ложную клятву, оба навсегда лишаются вечного блаженства.
— Даже если они своим преступлением могут спасти честь родины?
— Да, даже если бы им так казалось.
— Ты когда-то учил меня, дорогой отец, что такая скрупулезность называется arts casuistica l. К черту такое искусство!
Голос его звучал холодно и хрипло:
— Я рассматриваю твои слова как плод фантазии жалкого существа, которое по собственной вине упустило свое счастье и поэтому не в состоянии уже отличать позорное от честного и которым движет лишь desperatio vitae 2. Покончим с такими речами, дорогое дитя. Но раз уж ты прибыла сюда — одному богу ведомо зачем,— то я позову своих людей, велю им развести огонь и приготовить нам чай, ибо утро уже настало.
1 Искусством казуистики (лат;.).
2 Отчаяние (лат.).
— Дорогой отец,— взмолилась она.— Подожди, не зови никого. Я еще не все сказала тебе. Я еще не сказала тебе правды, а теперь я это сделаю. Мне не придется лжесвидетельствовать. Всю ту зиму, что я провела в Скаульхольте, я состояла в преступной связи с Арнэусом. Я приходила к нему по ночам.— Она говорила медленно и глухо, съежившись у двери и не поднимая глаз.
Он откашлялся и пробормотал еще более хрипло:
— Такое показание не имеет силы в суде, и тебе не разрешат принести клятву. Женатые люди часто лгут в подобных случаях, чтобы добиться развода. Тут нужны свидетели.
— Весной,— продолжала она,— с ведома моей сестры и зятя, ко мне явился человек, чтобы поговорить со мной об этом деле. Это была высокопоставленная особа — тот самый человек, который потом зачитал в церкви обвинение против меня. Я бы не удивилась, узнав, что он сам писал это письмо, не без ведома и одобрения моей сестры Йорун. Во всяком случае, пастор Сигурдур Свейнссон слишком умный человек, чтобы согласиться прочитать в святом месте документ, не имея на то веских оснований, и он знал, что делал. Однажды ночью он чуть не поймал меня на месте преступления. К тому же я еще зимой поняла со слов сестры, что она платила служанкам, чтобы те следили за Арнэусом. Так что этих свидетелей легко представить.
Судья долго молчал, прежде чем ответить. Наконец он сказал:
— Я старый человек и твой отец. В нашем роду подобного еще не слыхивали, но в роду твоей матери было несколько безумных, и если ты не прекратишь эти речи, то тебя, мне думается, придется причислить к ним.
— Аурни не станет опровергать мои показания. Он сложит с себя обязанности судьи.
— Если бы даже Арнас Арнэус был отцом твоего сына и если бы его застали на месте преступления не только пастор и служанки, но и епископ и супруга епископа, то и тогда такой человек не успокоился бы, пока не добыл бы у князей, императоров и пап свидетельства, что ты прижила ребенка с каким-нибудь бродягой. Я хорошо знаю его род.
— Дорогой отец,— сказала она, взглянув на него,— неужели ты хочешь, чтобы я не раскрывала рта? Разве твоя честь тебе совершенно безразлична? Неужто ты не дорожишь своими шестьюдесятью хуторами?
— По-моему, не столь позорно стоять с поднятой головой средь бела дня перед негодяем, сколь иметь дочь, которая согрешила с этим негодяем во тьме ночной, хотя бы она и наводила на себя поклеп. Ты знаешь, дитя, что, когда ты убежала из дому и вышла замуж на юге за ничтожнейшего человека — хотя твоей руки просил один из самых богатых пасторов, высокоученый версификатор Сигурдур Свейнссон,— я молчал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55