Их не заглушало даже ликование девочек, радовавшихся тому, что они надолго покинули город и будут с мамой целыми днями бродить по лесу. Извозчик гнал коня крупной рысью, не подстегивая его кнутом, а только ловко щелкая им в воздухе. Пыль серыми клубами вырывалась из-под колес. Коляску подбрасывало на ухабах, скрипели рессоры, и тетя Саша, хватаясь за поручни из медных прутьев, вскрикивала:
— Анна, гляди за детьми! Не выпали бы! Ах, боже мой, я, кажется, продавила сиденье!
На даче их поджидала «бонна» Гортензия Львовна, тетя Саша наняла ее заочно, по рекомендации одной из своих заказчиц. Не спросила, ни сколько ей лет, ни какими именно талантами она обладает. На даче нужен человек на все руки. И печь протопить, и обед приготовить, и белье выстирать, и за девочками приглядеть. А Гортензия Львовна оказалась старухой. Она знала три языка, играла на пианино, которого на даче не было, могла, правда, не очень охотно, поставить самовар и поджарить яичницу,
в крайнем случае сварить суп и манную кашу, но решительно отказалась от стирки белья и тем более от топки печи. На ночь она вынимала искусственные зубы и опускала их в стакан с водой, пугая этим девочек. Волосы заплетала в косичку размером с мышиный хвостик, а поверх накладывала высокий шиньон.
— Ах, разве я знала, что это будет такое! — воскликнула тетя Саша, понаблюдав Гортензию Львовну за работой.— Но не могу же я человека сразу уволить, если сама наняла на все лето. Она дворничиха? Не то! Кухарка? Не то! Экономка? Тоже не то! Гувернантка? Говорю вам, не гувернантка! Будем ее считать бонной ?.
После городской сутолоки дача казалась тихой пристанью. . В ближайшем лесочке грустно куковала кукушка. На другом конце поселка петух старательно выводил свое «ку-ка-ре-ку!». Жучка, «снятая внаем вместе с дачей», ластилась к ногам девочек. Они тут же затеяли с ней игру. «Бонна» колдовала над самоваром, и тетя Саша подсказывала ей, что из привезенных покупок поставить на стол сейчас, а что приберечь на завтра.
— И договоритесь, Гортензия Львовна, с соседкой,— наставляла она,— чтобы девочкам приносили обязательно и утром и вечером парное молоко. Это самое лучшее лекарство на свете. Ах, если бы Ося жил здесь и пил каждый день парное молоко! Знает он или нет, что тетя Саша, снимая дачу, так рассчитывала на него?
И Анна, помогая ей в хлопотах, тоже подумала: «Ну почему бы Осе не дать самому себе передышку хотя бы на год? Подкрепить здоровье, успокоить нервы. Сколько его товарищей не выдержало, одни отошли совсем, другие соблюдают меру, ищут более безопасные формы борьбы. А эта постоянная жертвенность— к чему она приведет?» И еще ей подумалось, что со смертью Любови Леонтьевны оборвалась одна из главных ниточек, привязывавших Осю к дому. Дети? В какой-то степени — да. Но Ося знает, как знал и с первого дня, что они окружены самой сердечной заботой. Жена? С ней, только как с женой, он не способен разговаривать. А с другом? Он жаждет дружбы не такой, которая лишь остерегает. А подталкивать Осю на новые опасности она не может, ну просто не может, и все...
Но где же все-таки Ося? Он постучался ночью в окно лишь на четвертые сутки тревожных ожиданий.
Тихо, чтобы не разбудить детей, Анна надела платье, прокралась к двери и вышла во двор. Дубровинский стоял, прислонясь к березке. С ее листьев сыпались им на плечи капли прохладной росы.
— Ося, ты получил мою телеграмму? Ты все знаешь?
— Да, знаю. Телеграмму мне только вчера привезли в Москву, найти меня было не просто,— сказал Дубровинский, стараясь оберечь жену от сыплющихся капелек.— Мама, мама! Это было неизбежно, и все же — как больно! Прямо с поезда я пошел на кладбище. Отыскал могилу. Долго стоял над нею. Потом — сюда.
— А полиция за тобой не следит, Ося? В день похорон у меня на глазах жандармы арестовали кого-то прямо в вагоне. Я так боюсь за тебя! Ты заходи домой! Как ты догадался, что мы здесь?
— Смешно сказать, Аня, но меня в Костомаровку послал парикмахер, у которого я подстригался весной. Он попался мне на улице. Обрадовался. А я — не очень. Неприятная личность. Он все в подробностях описал мне. Похороны мамы. И какую именно дачу сняла тетя Саша. Мне не нравится его болтливость. Но я поверил ему. Дети здоровы?
— Здоровы. Пойдем, Ося, в дом. Ты ведь устал и голоден,
— Поднять всех на ноги! Если тебе не холодно, до утра побродим по лесу? — Анна согласно кивнула, и они, взявшись за руки, медленно побрели по тропинке.— Я так давно не был летом в настоящем лесу! Когда я шел сюда, в низинках скрипели коростели, на высоких полянках били перепела, и мне подумалось: станем стариками, уедем куда-нибудь далеко-далеко, в зеленую тишину. Хотя бы даже в Сибирь, которой сейчас так пугают,
— Пугают не зря. Там в ссылке погибло много хороших людей.
— Когда мы состаримся, в Сибирь уже не будут ссылать. Туда люди поедут сами и с радостью, потому что это прекрасная страна. О ней с восторгом недавно мне рассказывала Наташа, а она из тех мест. В гибели хороших людей виновата не земля сибирская, виновата ссылка. Она убивает душу, а если убита душа, остальное уже не имеет значения.
— Ося, а ты уверен, что в Сибирь перестанут ссылать раньше, чем для нас с тобой наступит старость?
— Конечно, Аня! Мне нынче в августе исполнится всего лишь двадцать девять лет. Ты просто не подумала, что впереди у нас огромнейшее время, а дни самодержавия сочтены,
— Да, я не подумала,— сказала Анна.
Она подумала, но о другом. Революция подавлена, самодержавие перешло в наступление, уничтожает последние остатки объявленных свобод; и если Трепова в народе называли зверем, то Столыпина зовут «вешателем». Но эту мысль она оставила при себе. Ей не хотелось с первых минут встречи затевать спор, который, она знала, не будет закончен согласием. Надо заставить
себя и Осю говорить о чем угодно, только не о политических событиях.
— А кто такая эта Наташа? — спросила она рассеянно, полагая, что этим уведет разговор в сторону.— Что она рассказывала о Сибири?
— Да тут получилась немного забавная история,— ответил Дубровинский и надломил ветку орешника, пропуская вперед жену. Они вступили в лесную чащу.— В Москве проходила областная конференция. Предполагалось, что приедет Ленин. Но его задержали неотложные дела в Петербурге. Он попросил, чтобы поехал я,— потому и скорбная телеграмма твоя, Аня, искала меня так долго. Вхожу и слышу — за спиной у меня переговариваются: «Ленин. Это Ленин». Представь мое положение в такой момент! Оборачиваюсь, но я ведь не знаю, кто сказал эти слова. И негоже вслух заявлять неведомо кому: «Товарищи, вы ошиблись!» А по ходу конференции выступать мне как представителю Петербургского комитета совершенно необходимо. Обсуждается наш конфликт с Центральным Комитетом. Вопрос наиважнейший. Люди ждут выступления Ленина. Каково говорить мне! Называюсь Макаровым — паспорт у меня на Макарова сейчас — и вижу на многих лицах полнейшее недоумение. Но выступил все же, Наташа потом сказала, что я хорошо, убедительно выступал, мне аплодировали...
— Да кто же такая эта Наташа? — снова спросила Анна, верная своему замыслу не разжигать спора, хотя ее заинтересовала совсем не Наташа, а конфликт Петербургского комитета, значит, Ленина, с Центральным Комитетом, значит, со сторонниками Плеханова и Мартова.
— Это Конкордия Самойлова. Она была докладчиком по итогам съезда.
— И что же рассказывала она о Сибири? —спросила Анна, уловив момент, когда Дубровинский запнулся, разглядывая в полутьме, где лучше обойти густую заросль шиповника.
— О Сибири? Она, знаешь, из Иркутска, училась там в гимназии. Совсем поблизости от этого города кедровая, вековая тайга. А красавица Ангара, озеро Байкал...— Он поманил жену за собой.— Сюда, Аня! Дай руку,— помог ей перешагнуть через валежину.— Ты знаешь, что означает «думское» министерство? Это же в чистом виде кадетское министерство! Дума, в которой засилье кадетов, если бы даже дать ей такое право, конечно, назначит министров, вполне угодных верховной власти. Стало быть, мы, поддерживая лозунг этого «министерства», практически будем поддерживать кадетов, Трепова, царя! Вот ведь до какой нелепости можно дойти...
И он с жаром стал рассказывать о том, что Петербургский комитет, а за ним и многие другие организации приняли резолюцию принципиального несогласия с тактикой ЦК по отношению к Думе. А коль скоро ЦК ныне выражает волю лишь меньшинства партии, создается неизбежный конфликт между ее большинством и центральными учреждениями. Этот конфликт не может быть разрешен иначе, как созывом экстренного Пятого съезда...
Увлеченный своим рассказом, он шел и шел в глубь леса. Анна едва-едва успевала за ним.
Летние ночи короткие, начинался рассвет, со стороны деревни донесся призывный звук рожка — это пастух собирал на выгон коровье стадо.
— Ося, а я подосиновик нашла! — вскрикнула Анна.— Смотри, какая у него красивая красная шляпка! Вот девочкам будет радость: папа пришел, грибов набрал!
Дубровинский остановился. Плечи, ноги — мокрые от росы, Аня тоже вся мокрая. А тепло, хорошо! Он несколько раз глубоко вздохнул всей грудью, так, что кольнуло в правом боку, И засмеялся. Вот уж действительно позвал в лес, а сам и леса не видит. Стал глазами обшаривать поляну и тоже заметил близ корня старой березы гриб на необыкновенно толстой ножке,
— Не хвастайся, Аня, и я нашел подосиновик.— Он подбежал, сорвал его и подал жене.— Эк, толстяк какой! Банкир!
— Да это же не подосиновик, тебе повезло, это белый гриб, боровик! Ты, оказывается, ничего не смыслишь в грибах. Этак наберешь и мухоморов!—Анна забавлялась его растерянностью.— А еще мечтаешь под старость жить в лесу! Ося, Ося!
— Ну и что же,— проговорил он.— Ты ведь будешь со мной... И выбросишь найденные мной мухоморы.
— Если бы ты позволил мне это всегда делать! — вырвалось у Анны.
— Ты не считаешь правильной позицию Петербургского комитета?— Дубровинский понял ее иносказание.— Почему? Пятый съезд совершенно необходим, надо же в конце концов добиться такого положения, чтобы партией руководило ее большинство.
— Да, конечно, Пятый, Шестой, может быть, даже Десятый,— с раздражением сказала Анна,— словом, до тех пор собирать съезды, пока Ленин не станет во главе партии, а умницы Плеханов, Мартов и Аксельрод не будут разбиты в прах.
— Ленин и сейчас стоит во главе партии,— возразил Дубровинский,— но будет лучше, когда вместе с ним во главе партии окажется и Центральный Комитет, а меньшинство — эти твои «умницы» — не будут диктовать свою волю большинству. Если бы ты видела и слышала, Аня, с какой душевной болью говорит Ленин о своем разладе с этими людьми,— действительно, умницами! — как он стремится привлечь их на свою сторону...
— Для этого нет надобности испытывать душевную боль,— перебила Анна,— достаточно кой в чем пойти им навстречу,
— Это как раз то, что в свое время делал я. По недомыслию.
Не знаю человека более чуткого и внимательного, чем Владимир Ильич, и когда ты...
— Ося, прости, я вовсе не хотела принизить его как человека., Если это нечаянно прозвучало так, беру свои слова назад, я знаю, как ты его любишь и веришь ему. Ты с возмущением цитировал Плеханова: «...вопрос в том, кто из нас доведет дело революции до конца; я утверждаю, что не Ленин». Ося, может быть, я мно-го беру на себя, но я утверждаю то же самое, что и Плеханов.
— Придет время, когда и Плеханов возьмет свои слова обратно.
— Тогда возьму и я свои слова. Но, Ося, мы, кажется, отошли так далеко, что не успеем вернуться, все встанут, поднимется тревога...
И последующий разговор она умело перевела на разные маленькие заботы по дому.Девочки пришли в восторг, увидев входящего во двор отца. Гортензия Львовна скрылась в дальней комнате и там перед зеркалом долго прихорашивала свой шиньон. Тетя Саша, всплакнув и посмеявшись от радости, бросилась к соседям покупать на обед курицу. Тем временем Анна приготовила утренний чай.
— Ося, тебе надо хорошо отдохнуть,— сказала она, когда завтрак был закончен.— Я постелю на веранде.
Он согласился. Но тут же к нему прибежала Таля, стала совать в руки азбуку с картинками и просить, чтобы он рассказал, что в ней написано.
— Таленька, а ты хочешь сама прочитать?
— А я не умею,— сказала Таля.
— А я научу,— сказал Дубровинский.
Они увлеклись составлением трудного слова «мама», потом принялись писать его, но тут появилась Верочка с куклой и потребовала поиграть с нею в лошадки.После обеда, где коронными блюдами были лапша с курицей и пышный омлет, все, кроме Гортензии Львовны, пошли снова в лес. Девочки визжали и смеялись, с ними вместе смеялся и Дубровинский, целиком уходя в их счастливый мир.
Анна корила себя за то, что утром не смогла удержаться, вступила в ненужный спор, отравив тем самым Осе несколько хороших часов. Нет, нет, пусть, что ли, старость скорее приходит! Тогда в самом деле можно будет вот так просто бродить по лесу и собирать грибы.
— Папа; ты с нами теперь насовсем? — спросила Таля, когда усталые и обожженные солнышком они вернулись с прогулки.
— Я долго-долго буду с вами, золотые мои малышки,— ответил Дубровинский. А сам определил: пожалуй, еще дня четыре он дома с ними может побыть. Товарищи поймут его.
Но прошло только два дня. Тетя. Саша ушла в город, пообещав вернуться к вечеру и привезти чего-нибудь вкусного. Уложив девочек спать, хотя летнее солнце еще высоко держалось на небе, Анна занялась штопкой их чулочков. Гортензия Львовна во дворе поливала цветы. Дубровинский, сидя на лавочке возле куста жасмина, в полудреме наблюдал, как толкутся в теплом воздухе комары — верный признак устойчивой хорошей погоды.
Он услышал: скрипнула калитка, потом прошуршали по тропинке чьи-то быстрые шаги, раздались приглушенные голоса. Появилась Гортензия Львовна.
— Иосиф Федорович,— позвала сна шепотком, прикладывая палец к губам,— вас хочет видеть некий господин. Себя не называет, а настаивает: «Очень важно!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124