Ничего этого Дубровинский не знал, до России вести из-за границы еще не дошли. Он в споре с Рутенбергом ярился против Гапона уже потому, что своими глазами видел на улицах Петербурга груды кровавых тел и сам метался под пулями.
Впрочем, не знал в тот час и Рутенберг, с горячностью защищая Гапона, что всего лишь через год с небольшим именно он сам, Рутенберг, безжалостно расправится с Гапоном как с подлейшим из подлейших провокаторов.
Дубровинский шел и думал: какие развязные характеристики давал Рутенберг положению в РСДРП! Хотя, черт возьми, он во многом и прав! Особенно высмеивая попытки слепить что-то прочное из глины со сталью. Да, да, был этот грех, и очень тяжкий грех — примиренчество. Но сегодня с этим начисто будет покончено. Ради этого и созывается совещание на квартире Андреева: подтвердить, что не Плеханов, не Мартов, а Ленин, именно только Ленин способен вывести партию из кризиса...
Достигнув Садового кольца, Дубровинский еще раз внимательно огляделся: тревожного нет ничего. Было условлено, что связной будет ожидать его на трамвайной остановке, держа в левой руке на кукане сушеную воблу. Надо спросить: «На Самотеку пешком доберусь?» Тот должен ответить: «Трамваем быстрее. Как раз туда еду» — и при этом переложить кукан с воблой в правую руку.
Связного, со спины, Дубровинский увидел еще издали. Подошел, хотел тронуть за руку и задать свой вопрос, но —глазам не поверил — это же был Василий Сбитнев! Тот самый парень с гармошкой, что в поезде, идущем в Курск, беззаботно напевал: «Г-город Никола-пап-паев, французский завод...», когда Ося Дубровинский, ученик реального училища, с рассеченной кирпичом головой уезжал из охваченного холерной эпидемией села Кроснянского. Боже, сколько же это лет пронеслось! Наверное, пятнадцать, не меньше. Куда девался прежний ухарский вид Василия! Согнулся и в плечах словно бы стал уже, но он — это он, профиль его и бородка, как была, круглая, только теперь с легонькой сединой. Вот встреча!
И, вместо того чтобы произнести условные слова пароля, Дубровинский хлопнул Василия по плечу. Тот обернулся, спросил сухо и недоуменно:
— Вам что желательно, господин?
— Мне? Мне?..— Дубровинский поощрительно улыбался, слегка забавляясь тем, что Сбитнев по-прежнему смотрит на него сурово, видимо, недовольный — некий привязчивый «господин» может испортить условленную встречу.— Скажите, на Самотеку я пешком доберусь?
— На Самотеку?—повторил Сбитнев. И медленно добавил: — Трамваем быстрее.— Помолчал, словно чего-то выжидая, а потом нехотя обронил: —Как раз туда еду.
И тоже очень медленно переложил кукан с воблой из левой руки в правую. Вокруг них толпились люди, готовясь войти з трамвайный вагон, который, покачиваясь на рельсах, как раз приближался к остановке. Дубровинский сделал Сбитневу знак глазами: «Я понял». И первым вскочил на подножку. Сбитнев затерялся в другом конце вагона.
Пока трамвай катился и вызванивал, отпугивая пешеходов, перебегавших улицу где попало, Дубровинского точил червь сомнения. Неужели он сделал что-то не так? Почему Сбитнев на точно названный пароль отозвался холодно и неуверенно? Ну что не опознал в усатом «господине» желторотого реалиста — это вполне естественно. Ведь он-то, Ося Дубровинский, конечно, больше изменился, чем Василий. Разница возрастов сказывается. И тогда была ночь, слабый свет фонаря. И все-таки...
Он нарочно замешкался в вагоне, выжидая, сойдет или не сойдет на Самотечной площади Василий. Сошел. Значит, сомнения беспочвенны. Быстро настигнув Сбитнева, шагавшего к извозчичьему ряду, выстроившемуся вдоль чугунной ограды, он проговорил:
— Василий, я вас сразу узнал, а вы меня, видать, не узнали. Холерный год в Курской губернии помните?
Сбитнев тихо ахнул:
— Бог мой! Так, словно сквозь марлю, глянул я на вас, знакомое что-то проступило. А никак не подумал бы. Только зачем же по плечу вы меня хлопнули? Издали понятно: свои люди встретились. Это совсем ни к чему. Ведь черт их, филеров этих, знает. Вот я и напружинился. А вы, значит, туда, к Андрееву? Все там спокойно. Людей своих поблизости мы не ставили. Писатель знаменитый, какие у полиции могут быть подозрения? Гостей у него не перечтешь. Тем более сбор днем, в открытую, через парадное. А расставь людей — тут и дворники и околоточные.
— Да, все правильно, Василий. Главное, чтобы извозчик надежный.
— Это гранит. Не из ряда возьмем. Наш стоит в переулке. Они шли по слабо хрустящему снегу, после легкой утренней метелицы еще не очень притоптанному, и Сбитнев рассказывал, что он за эти пятнадцать лет многое перевидал. Жил и в Одессе, и в Екатеринославе, и в Ростове-на-Дону, и в Воронеже. Работа на верфях, и водопроводчиком, и кровельщиком, и у горячих печей. Два раза в тюрьму садился, был и на Севере, в ссылке. На подпольной работе. А сейчас есть законный паспорт и прописка, все как полагается. И служба: сменным слесарем при насосной станции. Конечно, поручения от Московского комитета...
Сбитнев вдруг засмеялся:
— Извините, товарищ Иннокентий, говорю, будто роль в театре разыгрываю. Привык к ней. Надо. На виду ведь я сейчас у людей. Так в комитете решили. А вообще дома очень увлекаюсь переводами. И с английского и с немецкого.
— Ну, тут мы с вами коллеги! — воскликнул Дубровин-ский.— Особенно люблю математику,
— А я ненавижу. Предпочитаю историю... Вот мы и дошли. Он сделал знак рукой, и из переулочка им навстречу тронулась обындевевшая лошадка, запряженная в обычные извозчичьи санки.
— Садитесь на ходу, товарищ Иннокентий,— торопливо проговорил Сбитнев.— Куда везти, он знает. А прощаться не будем, я прямо пойду.
Дубровинский вскочил в санки, бойко заскользившие вдоль Цветного бульвара, и, чуть оглянувшись через плечо, заметил, что Сбитнев почему-то затоптался на месте, бросился было к ближним воротам, а потом быстрым шагом пересек наезженную дорогу, перемахнул через чугунную ограду и затерялся между могучими, осыпанными снегом липами.
Было без пяти одиннадцать, когда Дубровинский поднялся по крутой, не очень-то чистой лестнице на третий этаж дома Шустова в Средне-Тишинском переулке, где снимал себе квартиру Леонид Андреев, и позвонил, как было условлено, два раза подряд, а затем, помедлив, еще один раз, коротко.
Открыл ему лакей, одетый небрежно, плохо причесанный, спросил скучающим голосом:
— К кому изволите?
— Из Питера к Леониду Николаевичу,— опять-таки по условию ответил Дубровинский.
И лакей, приняв от него одежду, сдерживая зевоту, показал жестом, куда пройти.В большой полутемной комнате с редко расставленной мебелью старинного фасона, над которой господствовали орехового дерева огромный шкаф и еще круглый стол с массивными точеными ножками, поместившийся как раз посредине, Дубровинский не сразу разглядел собравшихся. Ему показалось, что их здесь всего лишь двое или трое. Но тут же с разных сторон посыпались восклицания, приветствующие его появление, и, хорошенько осмотревшись, он успокоился. Блестяще! Из одиннадцати членов ЦК не хватает только Любимова, Квятковского и Красина. Но Любимов в Смоленске и не подтвердил возможность своего приезда. А Квятковский, только было названо его имя, и
сам как раз позвонил, а затем появился на пороге. Румяный, потирая полные, круглые щеки.
— Виноват, кажется, я последний.— И посмотрел на часы.— Против назначенного времени опоздал на девять минут. Но, знаете, никак не решался войти, все фланировал по улице. Что-то неладно...
— А что именно? — быстро спросил Дубровинский.
— В том-то и дело, что сам не знаю. Ничего определенного, а...
— Случай, когда пуганая ворона куста боится,— отозвался с дивана, стоявшего в сторонке, Крохмаль.— Вам, Александр Александрович, полицией запрещено появляться в столицах, вот и мерещатся на каждом углу филеры. Я, тертый калач, решительно заявляю, что сегодня здесь удивительно спокойно.
— Товарищи,— вдруг вмешалась в разговор Александрова. Она стояла у окна и, отогнув край шторы, смотрела вниз, на улицу.— Сейчас проехал на извозчике, не останавливаясь, Красин. Правда, я видела только спину, но убеждена, что это он, Его воротник, шапка. Почему он мимо проехал?
— Это серьезно, Екатерина Михайловна,— сказал Гальперин, вразвалочку подойдя к окну и вместе с Александровой через щелку в шторе оглядывая улицу так, словно на ней могли отпечататься следы проехавшего Красина.— Воротник и шапка у Леонида Борисовича весьма примечательны, и человек он в Еысшей степени осторожный.
— Так что же нам, разойтись быстрее? — с нервическим оттенком в голосе спросил Розанов и пересел от стенки к столу, забарабанил пальцами.— Иосиф Федорович, вы договаривались о квартире, решайте.
Дубровинский погладил усы, задумчиво сделал несколько шагов по комнате. Шаги были неслышны, их заглушал толстый ковер. Припомнился недавний разговор со Скитальцем, когда тот уверял, что нет в Москве более безопасной квартиры, чем квартира Андреева, и сам писатель потом, давая радушное согласие, сказал энергично: «Милости прошу, дорогие, милости прошу! Будете как у Христа за пазухой. Занимайтесь сколько вам угодно и чем угодно, только,— он засмеялся весело, заразительно,— не взорвите нечаянно дом. Где тогда жить я буду? Ну, да вы. народ разумный, не эсеры свирепые». Припомнилось и предостережение Сбитнева, что, мол, не надо бы на народе хлопать его по плечу: «Черт их, филеров этих, знает». И еще: почему так заметался Сбитнев, когда остался один у чугунной ограды Цветного бульвара? Не иначе, заметил к тот миг слежку и попытался шпика увлечь за собой. Стало быть, не очень-то в Москве безопасно. Красина нет до сих пор. Вероятно, в самом деле проехал мимо. Человек он многоопытный. Что ж, разойтись? Ну, а если тревога
необоснованна? И проехал мимо кто-то другой? Когда и как удастся опять всем вместе собраться? Явных признаков слежки в глаза никому не бросилось. Все правила конспирации соблюдены, появлялись поодиночке, собирались в течение часа, приходили с разных сторон...
— Товарищи, я думаю, начинать нам свое заседание в паническом настроении негоже,— сказал Дубровинский, твердо оста-новясь посреди комнаты.— Розанов спрашивает: не разойтись ли быстрее? Кто еще присоединяется к нему?
Ответом была тишина. Только Носков в дальнем углу комнаты слегка кашлянул.
— В таком случае, товарищи, прошу всех к столу,— пригласил Дубровинский. И сам, подавая пример, взял стул и уселся. Вытащил из бокового кармана согнутую пополам тетрадь, бросил перед собой.— Поговорить нам нужно о многом, но коль мы не свободны от некоторой тревоги, я призываю всех говорить сжато. Лично я вношу в повестку дня два вопроса...
— Может быть, нам следовало сперва определить, кто будет председательствовать сегодня?—перебила его Александрова и посмотрела на Носкова.— Против вас, Иосиф Федорович, я ничего не имею.
— И я не имею,— сказал Гальперин.— Но я предлагаю в председатели Владимира Александровича, поскольку...
— Позвольте, Лев Ефимович,— заслонился ладонью Носков,— к чему это?
— ...поскольку вы единственный член ЦК, избранный еще на съезде,— поторопился вставить Розанов.
— Не кажется ли вам, товарищи, что мы пока занимаемся суесловием?—проговорил Сильвин.— А время идет.
— Мы уже начали было, и можно бы продолжать,— немного стеснительно сказал Карпов, самый молодой из всех собравшихся.— Но если правильнее вести собрание Владимиру Александровичу, пусть ведет он.
— Давайте проголосуем,— предложил Квятковский.— Выдвигалось две кандидатуры...
— Если говорить точно, выдвигалась только одна кандидатура, Носкова,— вскипела Александрова.— Ее назвал Гальперин, а что касается Дубровииского, сна никем не выдвигалась. Мои слова еще не означали...
Вошел лакей Андреева, теперь уже и причесанный и застегнутый на все пуговицы, в белых перчатках. Остановился у двери, картинно склонив голову к плечу.
— Леонид Николаевичч просил передать вам, господа,— проговорил он торжественно и как бы удваивая букву «с» и «ч»,—-что он чувствует себя не вполне здоровым, лежит в постели и не может вас лично приветствовать. Он также просил передать вам, господа, что вся его квартира находится в полном вашем распо-
ряжении. Что прикажете подать, господа: чай, кофе, коньяк, ликер? С чем бутерброды?
Это прозвучало так неожиданно и так контрастно по отношению к бурно завязавшемуся спору о председателе, что все неудержимо захохотали. А лакей стоял, пытаясь изобразить у себя на лице виноватую улыбку, и искренне терялся в догадках: что жз он такое сморозил, отчего все так дружно смеются? Он ведь очень точно выполнил приказ хозяина.
— Спасибо, спасибо, дорогой! — через силу, борясь со смехом, наконец выговорил Гальперин.— Передай нашу благодарность Леониду Николаевичу. А нам ничего не нужно. Впрочем, если можно, через часок подай по стакану чая и бутерброды с икрой и сыром.
Лакей поклонился и вышел.
— Ну что же, вернемся к нашим баранам? — спросил Крохмаль. А сам, прикрыв ладонью губы, все еще посмеивался.
— Мы на баранов и похожи сегодня,— сердясь, заметил Сильвин.
— Дабы не терять впустую время, председателем объявляю себя,— изображая это как шутку, сказал Дубровинский, Ему хотелось как-то предотвратить новую вспышку нелепого спора. И главное, приступить к работе.— Сегодня для дела так будет лучше. Есть ли возражения? Прошу извинить меня, Владимир
Александрович!
Александрова подняла руку:
— Я претив. Но не потому...
— Кто еще против?—спросил Дубровинский. И оглядел собравшихся.— Против больше нет. Владимир Александрович, пожалуйста, ведите наше заседание. А я буду докладывать. И готов потом написать протокол. Первый вопрос: об отношении ЦК к созыву Третьего съезда.
— Это давно решено и засвидетельствовано в соответствующих документах! — вскрикнула Александрова.— Вопрос снимается с повестки дня!
— Кто еще против? — в той же интонации, как и первый раз задавая подобный вопрос, Дубровинский обратился сразу ко всем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124