— Чистейший виноград в жидком виде, — засмеялся он, закручивая пробку.
Хозяйка постелила гостям на полу. Летчик, как только коснулся подушки, сразу же заснул. Колбин долго ворочался с боку на бок, вздыхал. Потом включил карманный фонарик. Пучок яркого света запрыгал по стене и застыл наконец на портрете девушки. Колбин встал, перешагнул через летчика и подошел к стене. Данила, задремавший было, приоткрыл глаза и увидел, как он, вплотную приблизившись к стене, схватился за раму портрета.
— Евгений Николаевич, — тихо позвал он.
Колбин вздрогнул и круто обернулся.
— Фу, напугали вы меня, — сказал он, недовольный тем, что его захватили врасплох. — Понимаете, не дает мне покоя этот портрет, — как бы оправдываясь, продолжал он. — Эта женщина очень талантлива, и ее автопортрет превосходен.
Колбин закурил и растянулся на постели. Долго молчал.
— Вы спите, Данила Корнеевич?
— Нет, что-то не идет сон... Кто бы мог подумать, что за тысячи километров от Москвы, в камчатской глуши, мы увидим такие талантливые картины?
— Да, картины чудесны... Когда-то я был знаком с автором, — голос Колбина дрогнул. — В Москве была выставка ее картин. Одну картину, очень смелую и своеобразную, критика встретила в штыки. Она покинула Москву.
— И вы близко знали се?
— Смотря что под этим подразумевать, — по тону, каким это было сказано, Данила понял, что Колбин не хочет продолжать самим же начатый разговор о художнице. — Давайте спать, Данила Корнеевич, — он сладко зевнул и повернулся на бок.
Тишина.В отдалении, в комнате хозяев, пробили часы. Замирающий вдали мелодичный звон напомнил Даниле другое: далекие детские годы. Дом у подножия вулкана. Ручей с прозрачной холодной водой, настил из досок от крыльца к ручью. Отец сидит на корточках и пригоршнями жадно пьет воду. «Тятя, не надо больше», — это он, Данилка, теребит его за плечи. Отец медленно поворачивает лицо и долго смотрит на него, Данилку. «Эх, сына, сына, — говорит он, — опоганили мне душу, оплевали. — И, показывая на вулкан, сурово: — Погиб там хороший человек. Помни. А мать забудь. Она покинула нас». Данилке страшно и почему-то холодно, он вздрагивает и прижимается всем телом к отцу. Отец гладит его по голове широкой жесткой ладонью. «Ничего, сына, ничего», — успокаивает он. Они сидят, обнявшись. Сгущаются сумерки. Месяц, круглый, как мяч, купленный отцом, оторвался от вершины вулкана и осветил все кругом ровным светом. «Пойдем, сына», — и, подняв его, Данилку, на руки, отец понес его в дом.
Они улеглись спать рядом. Данилке многое хотелось узнать: почему вулканы дымят, почему погиб человек, почему его не спасли, почему ушла мама? «Спи, сына, спи. Потом я тебе все расскажу», — отвечает отец. Данилка слышал, как тикали стенные часы, как тяжело вздыхал отец. Лунный свет падал через окно. Фикус в углу, куда, как рассказывала мать, когда Данилка был совсем маленький, забирался по ночам какой-то бабай и прятал в мешок непослушных ребят, протягивал к свету широкие лапы.
Проснулся Данилка среди ночи потому, что кто-то разговаривал. Горела лампа на столе. Опершись локтем о стол, милиционер курил папиросу. Данилка знал милиционера, он часто приходил в школу и рассказывал смешные истории. Рядом с ним сидел незнакомый Данилке дядя. Зачем они пришли так поздно? Вошел отец — одетый и с котомкой за плечами. «Собрались,? Пару белья там, харчи...» — сказал незнакомый дядя. «Собраться-то собрался, да куда сына?» — беспомощно сказал отец: весь он ссутулился и как-то поник. У Данилки сжалось сердце. «Тятя!» — закричал он и заплакал. Отец взял его на руки. «Не плачь, сына. Я скоро вернусь». А он, Данилка, все теснее прижимался к нему. «Хватит, отпусти. Дядя ждет», — отец оторвал его от груди, поцеловал в губы и, смахнув слезу, шагнул к двери. На следующее утро Данилка вместе с милиционером отправился в село к матери. Данила тяжело вздохнул. Мать! Благословенна во веки веков.
Друг мой, ты, наверное, помнишь далекие детские годы. Деревня. Дом за околицей. Мать у печки. Она встала в тот день очень рано, чтобы напечь тебе в дорогу ватрушек. С котомкой на спине ты выходишь из дому и оглядываешь пыльную улицу, где прошли твое детство и юность, где впервые ты полюбил девушку. Мать идет рядом с тобой до околицы. Там она открывает ворота и на прощанье целует тебя. «Иди, иди!» — шепчут губы, а в глазах тоска, и у тебя к горлу подступает теплый комок, замирает сердце. Ты круто поворачиваешься и, смахнув первую мужскую слезу, быстро удаляешься от деревни... Впереди дорога. Это твоя дорога. Освещенная ярким августовским солнцем, она уходит далеко-далеко. Ты огля- дываешься назад: мать стоит у ворот и машет, машет белой косынкой. Прощай, юность!
Может быть, друг мой, ты по-другому прощался со своей юностью... Но твое детство и твою юность согревала мать. Она напутствовала тебя на большую жизнь. Ты сейчас уже взрослый, у тебя, может быть, дети, большие дела легли на твои плечи, но ты хорошо помнишь те далекие времена.
Данила тяжело вздохнул. Он не знал материнской ласки, не сиживал на теплых коленях матери, не напутствовала она его в жизнь. У него были суровое детство и суровая юность.
В отдалении опять пробили часы: мерно, торжественно. Данила приподнялся. Где он слышал эти звуки? Где? И если бы только он знал, если бы знал... Часы были те самые, которые много лет назад, так же, как сейчас, пробили четыре часа, в ту самую минуту, когда отца уводили из дому.
Данила оглянулся вокруг. По-прежнему лунный свет падал в окно. Была тишина. Спали товарищи...
После завтрака Данила и Колбин вышли из дому и по узенькой тропке, проложенной в глубоком снегу, направились к теплице. Все это сооружение стояло на высокой базальтовой подушке, словно гриб на стволе дерева, выступавшей из тела сопки. У подножия каменной подушки пролегла черная лента незамерзающего ручья. С того места, откуда ручеек делал крутой изгиб, шагали деревянные козлы; низенькие у ручейка, возле дома они достигли-высоты двух метров и несли на своих спинах дощатые квадратные трубы.
На каменную подушку путники поднялись по деревянной лестнице. Со стороны сопки к теплице, параллельно друг другу, были проложены такие же деревянные трубы, как и к дому. Ученые, не заходя в теплицу, пошли дальше и, поднявшись еще по одной лестнице, очутились на круглой площадке у входа в ущелье. В центре его клубился белый пар и, поднимаясь вверх, оседал на скалах и в виде изморози падал на площадку. Каменные карнизы, расписанные узорами инея, были самой причудливой формы.
— Вы читали «Божественную комедию»? — неожиданно нарушил молчание Колбин. — Не удивлюсь, если увижу чертей...
Его слова потонули в гулких раскатистых звуках. Казалось, что вдоль стен стоят невидимые люди-гиганты и громко переговариваются, сердясь на неожиданных посе'
тителей. Наконец голоса утихли, и в ущелье опять воцарилась мертвая тишина. Но стоило Колбину кашлянуть, как многократное эхо во всех вариантах повторило его голос.
Данила с удивлением рассматривал ущелье. Он его видел на одной из картин в доме. Там, где клубится пар, должно быть небольшое озеро и возле него домик. Взглядом пригласив Колбина следовать за собой, Данила двинулся в глубь ущелья. Скоро они очутились перед небольшим озером. Оно лежало в овальном каменном ложе, неглубокое, прозрачное, как кусок горного хрусталя. Поверхность гладкая, как хорошо отшлифованная мраморная плита, и по ней не разбегаются круги от всплесков рыбы. Озеро, в котором нет жизни! «Не отсюда ли брали герои сказок мертвую воду?» — подумал Данила. Но где же тогда живая вода ?
Колбин нагнулся к озеру и сказал:
— Сейчас определим температуру воды.
— Как же вы это сделаете? — с любопытством спросил Данила.
— Простым и древнейшим способом. — Колбин сунул палец в озеро и тут же его выдернул. — Ах, черт!
Рядом раздался звонкий смех. Данила от неожиданности вздрогнул и круто повернулся. Возле домика стояла девушка и, устремив глаза на Колбина, заразительно смеялась. Вместе с ней гулко смеялось ущелье.
Даниле показалось, что в ущелье сразу стало светлее и просторнее. На картине в доме была изображена эта же девушка с синими глазами, которая стоит перед ним с чуть откинутой головой и безудержно хохочет над Колбиным. Данила тоже засмеялся. Девушка медленно перевела взор на него и сдвинула черные брови. Взгляды их встретились. В глазах девушки Данила прочел и удивление, и любопытство, и еще что-то такое, от чего у него сильно забилось сердце.
Колбин, кончив дуть на пальцы, с удивлением уставился на девушку.
— Неужели это ты, Марина? — шагнул он к ней с протянутыми руками. — Здравствуй, дорогая. Ты просто помолодела...
— Вы ошиблись. Я не та, за которую вы меня принимаете, — холодно сказала она..
Из-за сопки вылетел вертолет и приземлился возле до-
ма. Открылась кабина, и оттуда высунулось смеющееся лицо молодого человека.
— Хозяйка, грузи огурцы, — крикнул он и, увидев девушку, приветливо взмахнул рукой: — Цветок Камчатки, здравствуй!
— Я лечу с тобой, — тоном, не допускающим возражения, сказала девушка.
— Сделаем, — весело ответил летчик.
В вертолет втащили несколько корзин со свежими овощами, и девушка легко поднялась в машину.
Вертолет взревел, и не успели Данила и Колбин опомниться, как он скрылся за сопкой.
— Действительно, Цветок Камчатки, — сказал летчик самолета, на котором летели ученые. — Вы ее не узнали? Это ее портрет висит в домике у нашей хозяйки. Только на портрете она выглядит старше.
Колбин промолчал. Данила впервые видел его таким расстроенным.
Данила посмотрел на сопку, за которой скрылся вертолет. Сопка была круглая и голая, как бритая голова. Понизу ее стягивал зеленый воротник кедрового стланика. Чем ближе к подножию, тем гуще и плотней становился лес. Тайга простиралась до гряды дымчато-голубых сопок, и лишь вблизи дома была равнина, укрытая белым снегом. Дом стоял на хорошем месте. И человек, выстроивший его, теплицу, подсобные помещения, бесспорно обладал незаурядными инженерными способностями.
К концу дня снова прилетел вертолет; на этот раз за учеными.
Колбин поудобнее уселся в мягкое кресло и с удовольствием закурил. Приключение подходило к концу, и он не жалел об этом. Ему очень хотелось поскорее добраться до станции, чтобы можно было раздеться, лечь в постель и отдохнуть по-человечески.
— Вы женаты? — спросил он Данилу.
— Нет.
— Слава богу, и я нет. Значит, некому тревожиться из-за нашей задержки. Ну, я, пожалуй, вздремну немного. — Колбин откинулся на спинку кресла и вытянул ноги. — Разбудите меня, Данила Корнеевич, когда покажутся Лимры. Впрочем, вы, может, сами хотите поспать?
— Какой там сон, — махнул рукой Данила,
— Это потому, что вы еще слишком молоды, — снисходительно заметил Колбин. «Как странно, — думал он, глядя на Данилу, — хочет уйти из Академии. Вот чего бы я никогда не сделал на его месте...»
В Академию наук Евгений Николаевич попал лишь после того, как два года проработал на вулканологической станции. В тридцать два он стал кандидатом наук, — кто может желать лучшего? И сейчас он никак не мог понять своего спутника, упускающего такое счастье. С этими мы-слями он заснул, а Данила протер запотевшее стекло и стал глядеть на залитую лунным светом долину и леса. Когда показались огни Лимры, он разбудил Колбина, и они вместе стали смотреть, как вырастают очертания домов. Вертолет пошел на снижение.
— Большой поселок, — сказал Колбин. — Последний раз я в Лимрах был восемнадцать лет назад. Тогда в поселке не было даже электрического освещения. Каганец и керосиновая лампа...
Пролетев над пустынными улицами, вертолет приземлился на окраине поселка, возле аккуратных белых коттеджей вулканологической станции. Как только дверцы машины открылись, подошел человек в унтах и черном полушубке.
— Я завхоз вулканологической станции. Мне приказано встретить и устроить вас. Вы не пострадали в пути?
— Нет. Как видите, все целы и невредимы, — ответил Колбин.
Летчик вертолета попрощался с учеными. Завхоз повел московских гостей в дом для приезжих. Данила устроился в небольшой комнате. Колбин занял лучший номер во второй половине коттеджа.
— Благодарю, — сказал он, окинув взглядом комнату с письменным столом и мягким диваном, — здесь можно работать.
— Вам больше ничего не нужно? — спросил завхоз.
— Нет.
— Тогда, как говорят: добро пожаловать в Лимры.
— Спасибо.
Завхоз вышел. Колбин открыл чемодан, бросил пижаму на спинку стула и расстегнул молнию на сумке с туалетными принадлежностями. Умывшись, он с удовольствием растянулся на кровати с белоснежными простынями.
Глава третья
ВУЛКАНЫ ПРОБУЖДАЮТСЯ
Вулканы! Вулканы!
Сколько вы таите в себе буйной силы и энергии. Две тысячи лет назад мореплаватели увидели, как на одном из островов в Тирренском море гора выбрасывает густые клубы дыма и раскаленные камни. Мореплаватели решили, что здесь ход в подземелье — в жилище бога огня Вулкана. С тех пор вы и получили свое название.
Вулканы!
Не вы ли много веков подряд поражаете воображение человека, возбуждая в нем страх и суеверие? Не вас ли в средние века считали местом вечного наказания великих грешников? Не Фудзияма ли является священной горой в Японии? Не о вас ли сложены мифы, легенды, истории?
Вулканы!
Сколько бед вы принесли человечеству! В семьдесят девятом году нашей эры вы уничтожили три античных города. В 1783 году засыпали пеплом и лавой лучшие луга Исландии, и пятая часть населения погибла от голода. В 1883 году в Индонезии взорвали остров Кракатау и подняли огромную морскую волну, которая уничтожила множество кораблей и прибрежных деревень на Яве и Суматре. А судьба цветущего города Сен-Пьера с тридцатитысячным населением на острове Мартинике? Он был сожжен пепловой тучей в течение нескольких минут.
Длинен список ваших жертв за многовековую историю человечества. Но придет время, и человек скажет: хватит вам бесноваться и разрушать, работайте на нас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29