Знаю, что должен... Но я столько потерял...
И еще можешь потерять. Можешь все потерять, настаивал голос.
Что — все?
Воздух... Жизнь...
Ладно, не перечисляй, известно, что ты хочешь сказать. И не угрожай.
Через какое-то время разговор возобновился.
Ничего у тебя не получится с этим ливом. Зачем ты взвалил на себя ношу, которая тебе не по силам?
Не взвалил я, он сам явился.
Ра боролся с собой. И Уме тоже боролась. И никому не было проку от этой борьбы, разве что только им самим. После всего, что стряслось, и лив этот вряд ли был самой подходящей находкой, ведь и в его истории мало было веселого, что могло бы поднять настроение, помогло бы забыть собственную беду. Рождение Акке затягивалось, он никак не хотел приходить в этот мир, будто догадываясь, какие тяжкие испытания его ожидают.
Ра хотел разделить его на части, такие мелкие, какие только возможно, а потом снова собрать. Ведь и Акке, этого честного мужа, тоже раздирали внутренние противоречия. И так случилось бы с любым, кто попал бы в его обстоятельства. С одной стороны — все старое, ливское, родное, языческое, с другой — монастырь с его садом, божьим словом и христианской кротостью. Он не мог не разрываться на куски. Даже в том случае, если не был особенно впечатлительным. Наверняка он нес в себе конфликт между своим и чужим, между свободой и рабством. Этот человек нес в себе трагические противоречия, он был поставлен перед выбором.
Всю зиму провозился он с Акке, а результат был неутешительный: работать не мог, а без работы было и того хуже, он не находил себе места, как дес, неожиданно потерявший хозяина. То и дело он сбивался на воспоминания, рылся в мелочах, переживал случившееся. Это было мучительно. Потому и принял он приглашение Йоханнеса, совсем чужого ему человека, как нечаянную радость.
Ближе к весне у них с Уме произошел такой разговор:
— Ни о чем другом просто не могу думать.
— Всю зиму возишься ты со своим ливом. Оставь его в покое на время, вот увидишь, дело поправится.
— Я-то бы оставил... А подсознание все к нему возвращается. Ни наяву, ни во сне нет покоя. Не кто-то ведь за меня думает, а я сам...— Голос его прервался, но он в ярости продолжал:— И никому до этого дела нет, хоть на перекрестке кричи!.. Понимаешь ты меня?! Ничего мы не можем изменить! - Он почти кричал.
Темно стало в мире, вспомнились ему слова блаженного Августина. Темно нам двоим. Но он ничего не сказал, пожалел и о том, что сорвалось с языка. Он увидел, как застыло лицо Уме, как ввалились у нее щеки. Он отвернулся. У него внутри будто запеклось что-то. Холодным обручем сжало сердце и давило все сильней. Им завладели страх и отчаяние
Я должен это забыть. Забыть и зарыть в себе, как тогда на улице зарыли наконец траншею коллектора.
Но забыть было для них выше сил. Ведь там же, поблизости, на тихой соседней улочке в один из осенних вечеров все это и случилось.
Ра тогда как раз готовился к работе над своим ливом В старом номере «Языка и литературы» он нашел статью профессора Лео Тийка, где тот сравнивал имена эстонцев с острова Сааремаа и фризов с Гельголанда. Поразительно, что многие из них совпадали с именами ливов, которые при водит Генрих Латвийский. Если вдуматься, в этом нет ничего удивительного, это лишь подтверждает тот факт, насколько подвижны, общеприняты были мужские имена и сколь интенсивны были связи древних ливов с их соседями. В тот октябрьский вечер он и нашел имя своему ливу: монаха-проповедника Августина он назвал Акке. Уме была в ателье, кончала какой-то заказ. Ра и Юри были дома. Мальчик в тот вечер играл на улице.
Когда стемнело, часов в восемь, он собрал бумаги и, потягиваясь, встал из-за стола. На улице шумел ветер, в подвале их панельного дома работал насос, и стук его передавался по панелям кверху. Было время вести Юри домой, мыть, кормить и укладывать спать. Мальчик еще не пришел. Со двора под окнами, где они обычно играли, голосов не было слышно, только чья-то машина тихо подъехала к дому и встала в ряд других машин, их в последнее время расплодилось столько, что вечером, возвратившись из города, они забивали всю дорогу, некоторые теснились даже на тротуаре. Так что все пространство перед домом превратилось в одну огромную автостоянку. Где уж тут играть детям, даже асфальтовые дорожки между домами, предусмотренные свободной планировкой района, и те были полны движения.
Наверное, Юри ушел играть к Мареку, он часто туда ходил. Марек жил от них через пару подъездов, это близко, так что Ра, отправляясь за сыном, даже шапку надевать не стал. Бодро и весело, с прояснившимся лицом, как всегда, когда работа подвигается, он сбежал по лестнице и вышел на улицу. Дул резкий октябрьский ветер, ночью могло и подморозить, одинокий месяц проглядывал из-за облаков. Неожиданно громко хлопнула за ним дверь без пружины, когда он вошел в подъезд, где жил приятель сына; сверху отбрасывали мертвенно-синий свет лампы дневного света. Нет ничего хуже, чем эти голые подъезды и лестницы.
Вверху он на миг остановился перед дверью. Изнутри не доносилось ни звука, ни шороха. Это показалось странным, обычно мальчишки шумели так, что стены дрожали. Неуверенно он нажал на кнопку звонка. Мать Марека, высокая сухопарая женщина, появившись на пороге, вопросительно уставилась на него, моргая своими небольшими серыми глазками. Вид ее встревожил Ра. Оказалось, о Юри она ничего не знает. Но он все же спросил:
— Юри не появлялся здесь?
— Нет... Но погодите минутку, я спрошу у Марека.
Появился смуглый мальчик в очках.
- Марек, Юри не приходил?— спросила мать.
— Когда?
— Когда меня дома не было.
— Вечером вы ведь играли на дворе, я из окна слышал,— с какой-то странной боязнью спросил Ра.
— Играли.
— Куда же он делся теперь?
— Не знаю...— тянул мальчик, уставясь в пол.
— Марек, скажи, где Юри остался, видишь, папа его бес побоится,— нажимала мать.
— Он на улице остался.
— Где на улице?
— В канаве,— неохотно признался Марек.
— В какой канаве? — побледнел Ра.
— На Садовой, в канаве, ну...— мальчик задрожал всем телом.
— Да объясни же наконец, как было дело,— насела на не го мать.
— Юри играл там... И я тоже там был, в канаве... Юри сказал: давай сделаем убежище... вот-вот война начнется... нас тут никто не найдет...
— Ну, и дальше?
— Я нашел палку... Дал ему...
— Говори!
— А Юри стал песок... или землю... что там было... копать...
— Говори все как было!— испуганно повторила женщина.
Запинаясь, едва не плача, мальчик продолжал:
— Земля обвалилась, Юри там остался... Его не видно было...
— О боже! Почему же ты сразу не сказал, как домой пришел? — перепугалась женщина. — Это же было час назад! О боже!
— Боялся... — Мальчик бурно расплакался.
Ра сбежал вниз. Откуда взялись только силы... Садовая была недалеко, тут же за панельными домами начинался старый деревянный город. Проходя мимо пару дней назад, Ра видел, что улицу перекопали широкой, глубокой канавой, чтобы менять канализационные трубы; там и сейчас призрачно высился устрашающего вида экскаватор с опущенной стрелой и поставленным на землю ковшом. Оглядев траншею взглядом опытного мелиоратора, он не нашел места, которое грозило бы осыпью, это была твердая минеральная почва, где ничего не могло случиться.
Не могло, а все же случилось.
Пробежав дальше, он увидел осыпь. Обрушился край канавы шириной в два-три метра. Он спрыгнул вниз и стал разгребать песчаную почву руками. Рыл изо всех сил — Юри мог быть здесь, и прошло уже больше часа! Потом выскочил
из канавы — нужна лопата! Бросился через дорогу в дом, без шапки, пиджак расстегнут, длинные седоватые волосы развеваются на резком осеннем ветру; черный пес бросился на него и вцепился в штанину, повис на нем как репей, не давая двигаться дальше. Из-за дома вышел навстречу сгорбленный старик.
— Лопату! Пожалуйста, скорее! — прохрипел Ра.
— Окоп, что ли, копать?
— Сына засыпало!
— Тогда плохо,— сказал старик и заспешил, прихрамывая, к подвалу.
Именно эти слова, сказанные не на шутку обеспокоенным чужим человеком, с полной ясностью донесли до сознания Ра, что произошло непоправимое, погасив последнюю искру надежды, еще теплившуюся в нем.
Разговор за пару дней до отъезда в деревню:
— Раз мне с этим не справиться...
— Что ты имеешь в виду? Что жизнь кончена? — спросила Уме.
— Раз вместе нам не справиться...
— Справимся поодиночке, хочешь сказать?
— Надо же на что-то надеяться. Раз вдвоем невмоготу, лучше уж в одиночку.
— А если не поможет?
— Тогда поможет небытие.
— Ты так думаешь?— испугалась жена.
— Это уж точно,— подтвердила Ра.— Небытие и есть забвение.
Помолчав немного, он добавил:
— И тебя ведь мучит эта квартира. И ты ведь стараешься тут почти не бывать, не можешь забыть. Совсем в подвал переселилась, к истуканам своим глиняным.
— У меня у самой все время такое чувство, будто голова глиной набита.
— Вот и переселилась к себе подобным. А я со своим Акке не могу к ливам переселиться на Койву, ведь их больше в природе нет. Уже сотню лет назад полностью ассимилировались.
— Но агроном-то твой не ассимилировался, туда можешь поехать.
— Поеду к нему на чердак, попытаюсь забыть. И забыться. Там наверху, к солнцу поближе, вдруг и поможет...
— Тут-то ты к солнцу еще ближе — девятый этаж, под самой крышей.
— Да... Но тут несчастье стряслось... И ты ведь тут быть не хочешь.
— Надо квартиру менять... Тут столько воспоминаний... Игрушки остались... избавиться бы от этой черной птицы.
— И от себя тоже.
— Ты всегда все видишь в самом черном свете.— Уме вся сжалась.
— Я ведь вижу, что ты хочешь мне помочь... А чего не вижу, то чувствую... Мы ведь пытались... но... — К горлу у него подступил комок. Он попытался успокоить жену: — И я хотел тебе помочь... Мы оба... Но это все... сильнее нас. Ничего не поделаешь.
Внизу Айя укачивала сына:
Киса-киса, мур-мур-мур, Айн у нас теленочек, маленький козленочек...
Ра поднял голову над рукописью, прислушался. Он ясно представил себе, как хозяйка сидит там над плетеной кроваткой, качает ее и, складывая губы бантиком, поет вместо колыбельной первые приходящие на ум слова. И ребенок улыбается беззубым ротиком, а десны у него уже набухли, и зубки скоро проклюнутся, точно ростки.
Болезненный комок подкатил к горлу. Он отвернулся к стене, уставился на обои. На них был простой спокойный узор: белые веточки на светло-коричневом фоне.
— Маслом огонь пытаюсь погасить, чувствами — мысль, а ливом — собственного сына,— пробормотал он с надрывом.
Жена пришла проводить Ра на автобус. Обычно это ему не нравилось, в проводах ему всегда чудилось что-то бесповоротное, но на этот раз он был доволен.
— Попробуем так, раз нельзя по-другому,— вздохнула Уме, протянув ему свою крепкую руку.— Только... только...— Лицо у нее совсем окаменело.
— Попробуем. Надо же что-то делать, — ответил Ра, стоя среди отъезжающих.
Что-то осталось невысказанным.
Как там Уме справляется в своем подвале, как она любовно называл свое ателье, где обычно работала, среди глиняных голов, в валенках, в толстой вязаной кофте, в подвале, где в железной печурке с вечно неисправным дымоходом горел, удушающе чадя, торфяной брикет? И в этакой-то каморке она
должна чувствовать себя счастливой, развивать эстонское искусство. Она и была там по-своему счастлива. Десяток лет назад, когда Ра покончил с мелиорацией и, передав свой экскаватор новому человеку, решился наконец с накопленными на канаве деньгами сделаться писателем, что бы из этого ни вышло, он снял угол у дальнего родственника. Там едва можно было повернуться, но было так тихо, что у него, привыкшего за годы работы к шуму экскаватора, все время звенело в ушах. И Уме оказалась в том же доме — желтом, двухэтажном, на каменном фундаменте, построенном в начале века. Так они там и работали, скульптор и писатель, он в доме, она в подвале. Уме имела дело с глиной, и к земле, конечно, она была ближе. Спустившись однажды с фанерным ящиком в подвал за торфяным брикетом, Ра услышал из-за какой-то двери радостный, звонкий смех. Смех этот так его тронул, что он не придумал ничего лучше, как постучаться в эту дверь. В валенках, в ватнике, в белом платке в красный горошек, среди разбросанных по полу комьев глины там стояла девушка — она тогда ему показалась молоденькой девчонкой — и смеялась.
— Укрепила слабо! — сказала она вместо приветствия.— Пока на обед ходила, полголовы отлетело вместе с формой.
Это был бюст одного государственного деятеля, юбилей которого собирались скоро отмечать. Оставшиеся полголовы напоминали учебное пособие по анатомии, только вместо мозгов проглядывал кусок металлического стержня.
— У вас тут печка дымит. Можно, и я подымлю немножко?— спросил Ра и раскурил трубку, не переставая разглядывать полуобвалившийся бюст и его создателя. Пока он проделывал все это, скульпторша в свою очередь разглядывала его.
— У меня вид не больно веселый, спугнул я ваш смех,— пожалел Ра.
— Пожалуйста, возьмите трубку в рот.
Ра исполнил просьбу девушки. Та разглядывала его какое- то время, потом сказала:
— А знаете, не вылепить ли нам курильщика?
— Ну что же, я не против.— Ра был польщен.— Хоть сейчас.
— Нет, сейчас нельзя, мне надо этого деятеля закончить, а потом и примемся...
Во мне, внутри — застывшее озеро.
Нехотя он взял ручку, придвинул к себе бумаги, те немногие листки — все, что он смог написать в эту трудную зиму
и теперь здесь. Смехотворно мало, но все же какое-то начало, точнее — несколько набросков.
Он внимательно перечел все написанное.
Лес, солнце, река. Уходящий вдаль пейзаж. В отдалении хутор старейшины в полдневной истоме. Хрюкающая мохнатая свинья посреди двора. Синеющая полоска леса, извилистая дорога в северную сторону, в землю эстов. Само по себе неплохо, но могло быть, а могло и не быть. О человеке — ни единого слова. Во всяком случае так, как ему хотелось бы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20