Слова ключницы и весь ее бодрый вид успокоили его. Постанывая, он повернулся на живот.
Паабу позвала Мооритса посветить. Мальчик боязливо подошел, держа в руке длинную сосновую лучину, пахнущую смолой. Пальцы у ключницы были нежные, вызывающие доверие, и все же от прикосновения к ранам Хинда затрясло, закорчило. Он старался подавить стоны, ему было стыдно перед ключницей и Мооритсом.
Нужно поговорить с Паабу.
Кто она и что?
По сути, она была никто и ничто, ее привезли прошлой осенью на пробу, подойдет ли в жены, как это по старинному обычаю порой делали. Но Юхан умер, чего ей еще было ждать? Она была свободна, могла остаться, а могла и уйти, это уж как ее душе было угодно. Странно, что она никуда не уходила, торчала в Паленой Горе, как печной столб, как мировой столп.
По правде говоря, что бы Хинд без нее делал?
Но он никак не решался заговорить, все тянул. Чтобы не спугнуть Паабу. Чтобы она не вспорхнула, как птица,
поднятая с гнезда, которая сначала чурается его, а потом и вовсе покидает насиженное место. Если это случится, развалится то последнее, что здесь еще было. Кто здесь радетельница и устроительница, кто работница и хозяйка?
Однако Хинд так ничего и не сказал Паабу, ничего, кроме слов благодарности. Он стыдился самого себя, своего убожества и униженности. Душа и тело были побиты, в рубцах. И он снова полез наверх, на колосники, где лежал часами без слов, без движения, лежал на животе, уткнувшись лицом в мягкую шубу, и думал, думал.
Сонм причудливых видений проходил перед его внутренним взором. Чаще всего он видел себя посреди заснеженного поля, на ровной дороге, отбившегося от спиртного обоза, от своих спутников.
Возницы исчезли за поворотом в придорожной корчме. Его же воз застрял в снегу, дровни опрокинулись на бок, и он ощутил, как тяжелая сорокаведерная бочка накатилась на него. Бочка каталась туда-сюда, прямо отплясывала у него на спине, и он ничего не мог поделать, только скрипел зубами и хрипел.
Он старался не думать о хозяйстве, словно этой Паленой Горы не было вовсе.
Может, ее действительно не было? Одно только название, звук, заснеженное поле с тяжелой винной бочкой? Сам он выдумал Паленую Гору или его отец, угольщик и кузнец, по прозвищу Черные Жабры, потому что всегда был в саже и копоти? Или ее выдумал какой-нибудь предок, живший триста, а может, и больше лет назад, во всяком случае так давно, что горизонт преданий и воспоминаний растворился в седых сумерках?
Из каморы доносился стук ткацкого стана, как песнь судьбы. Там работала Паабу. Если бы не было Паабу, то не было бы и хутора. Она — его надежда и опора. Ее нужно здесь удержать.
Но как?
Полторы лошади и полтора друга — Паабу и Мооритс. И новая шуба. Это было все, с чем ему приходилось начинать. Отец Мюллерсона начинал еще хуже, если верить словам сына, который мог кое-что прибавить, вернее, убавить, слова такого барина не стоило принимать всерьез — наверняка во времена старого Мюллерсона работы на мызе было гораздо меньше, ведь она год от году становилась тяжелей. Такого времечка, как сейчас, никогда раньше не было; старые- то времена завсегда лучше, а про шведские и говорить не
приходится, тогда крестьянин мог пожаловаться самому королю, ежели господа наступали на горло.
Два раза ключница вызывала его на свет, к печке, чтобы посмотреть и помазать салом спину.
Душа не заживала так скоро, как тело.
Хинд переговаривался с батраком с колосников, распоряжался, руководил. Яак выслушивал его слова молча, с непроницаемым видом.
Дескать, да, смогу, сделаю, схожу.
А у самого в голосе слышалось безразличие и тягота.
Уж не смеялся ли он втихомолку над хозяином?
Слабый, снедаемый сомнениями хозяин снова зарывался лицом в шубу: нет, не под силу ему хутор!
Жизнь разом показалась такой безнадежной.
И снова накатилась бочка, только кости затрещали.
Худое время рождало неотвязные пьянящие мечты. Чего не хватало в жизни, то со всей силой и блеском восполняла мечта.
И на Яака нашло наваждение.
Когда по округе прошел слух о том, как Хинд, бросившись на колени, просил на суде, Христом-богом заклинал, чтоб его не делали хозяином, он от удивления просто онемел. Где это слыхано, чтобы отказывались от хутора?
У него возникла идея. Самая дерзкая и грандиозная за всю его жизнь.
Ежели Хинд не хочет, даже боится быть хозяином, то почему бы не стать им Яаку Эли? Пусть у него нет состояния и скотины, пусть он должен пять рублей. Разве не выходили, бывало, и раньше в хозяева бедные батраки? Не далее как в прошлом году вместо спившегося хозяина Коннуского хутора поставили простого батрака.
И эта мысль переросла в наваждение, радужные фантазии вихрем закрутились в голове, заставили батрака ночью ворочаться на койке, днем, за работой, рассеянно смотреть по сторонам. Если бы он был хозяином, если бы он сам...
Однажды вечером, когда Паабу позвала его в хлев помочь перетащить теленка в закут, он обронил как будто невзначай:
— Наш хозяин вознамерился все бросить и податься в теплые края. Давеча на суде сказывал.
— Ах так,— чуть слышно промолвила Паабу.
— Тебя он с собой не возьмет, и не надейся. Там, куда
он собрался, и без тебя баб хватает, там один мужик может жен иметь, сколько пожелает.
Вылизанный матерью теленок изо всех сил пытался подняться на свои тоненькие, с белыми копытцами ножки и не мог, знай заваливался на бок.
— Славный бычок, только силенок маловато,— засмеялась девушка, кивнув на теленка.
Батрак угрюмо молчал.
Той же ночью Мооритс видел сон.
Волк гнался за Хиндом, а тот, тяжело дыша, мчался по косогору на болото, оказавшееся вдруг озером. Хозяин бросился от волка в воду и поплыл, а вода была мутная. Мооритс и Паабу кинулись за ним, странно, что они совсем не боялись волка, все звали и кричали: «Вылазь, вылазь из воды!» Волк исчез из глаз, Хинд же, отфыркиваясь, проговорил: «Вода теплая, я побуду еще».
И тут же исчез под водой, Мооритс нырнул за хозяном.
Однако на болоте вместо полой воды оказался глубокий снег.
Однажды, когда Паабу снова врачевала его спину, Хинд спросил:
— Ты что же, не хочешь домой, в Пюхасте?
— Кто меня там ждет?.. А ты никак прогнать меня хочешь?
— Может, отец тебя ждет... или мать, откуда я знаю...— смущенно произнес хозяин.
— У них куча детей на шее, не знают, как их-то прокормить.
— Значит, в Паленой Горе останешься?
— Разве я не осталась уже?
— Я это к тому, что на следующей неделе юрьев день,— продолжал Хинд задумчиво, — ты досталась Паленой Горе после Юхана, мы никогда не спрашивали, хочешь ли ты тут остаться. Что ты сама-то думаешь?
— Я же сказала, что меня никто не ждет,— ответила Паабу неторопливо и немного погодя с тревогой в голосе добавила: — А вот ты, слыхать, говорил на суде, будто хочешь хутор бросить.
Хинд долго молчал и наконец ответил со вздохом:
— Вроде говорил... А теперь вот не знаю...
Что ему было сказать? Чего он хотел от ключницы?
А когда он повернул голову, чтобы взглянуть на Паабу, девушки уж и след простыл, ушла в камору.
В груди у Хинда вспыхнула искра надежды. А что, если... И он, тихо радуясь, полез на колосники — думать.
А в каморе все стучал и стучал ткацкий стан.
Теперь он как-то особенно отдавался у Хинда в душе. Будто стук каблука, пробивающего лед.
Когда же наконец этот лед души тронется?
Он с тоской глядел в закоптелый потолок.
БУНТ
С юрьева дня на хуторе помимо Яака стали работать Ааду Кригуль с женой из Алатаре и девица по имени Элл, которую Хинд выговорил себе на лето, правда, с небольшими сомнениями, потому что ходили слухи, будто бы она нечиста на руку. Хинд не верил всяким деревенским сплетням: уж так повелось, что чем беднее человек, тем дурнее о нем слава.
Все, за что бы он теперь ни брался, приобретало в его глазах особенное значение. Может, даже чересчур. Это страшило и радовало одновременно. Страшила боязнь, что не справится. Радовали весна и искра надежды. И откуда она только взялась?
Между тем настало время весенних работ. Из Германии, невиданное дело, в мызу привезли новые плуги. В них и запрягли барщинников. Изголодавшиеся лошаденки еле ноги переставляли.
Яак отбыл на пахоте один день, вернулся вечером с мызы домой и, не проронив ни звука, завалился на койку.
Утром он не вставал, как его ни будил хозяин.
Хинда заело. Он сдернул с батрака овчинную шубу и заорал
— Пора на работу идти!
Яак и ухом не повел, знай сопел дальше.
— Может, он захворал,— предположила Паабу.— Вчера даже к еде не притронулся.
— Притворство одно, а не болезнь, — процедил Хинд сквозь зубы и приподнял койку, чтобы стряхнуть Яака с постели.
Батрак уцепился за край.
— Дай поспать,— прорычал он.
— Ах, поспать! А кто на работу пойдет?!
— Сам пойдешь! — и Яак повернулся к нему спиной.
В глазах хозяина вспыхнула ярость. Он схватил батрака и попытался поднять его силой. Но Яак, поглядывая из-под
приспущенных ресниц, расслабился, и тяжелое тело выскользнуло у Хинда из рук.
Хозяин бился с ним долгое время. Но, так ничего и не добившись, оставил батрака в покое.
И, стиснув зубы, сам отправился с лошадьми на мызу.
Какой же он хозяин, если трудовое воинство его не слушается! Суд присудил Яаку выплатить пять рублей за Лаук, Хинд в знак примирения сшил батраку шубу. Ведь у Яака гоже жизнь не легкая, из года в год одно и то же.
Но то, что он выкинул сегодня, просто бунт.
И что самое страшное, батрак превосходил его силой, это было ясно уже тогда, на масленицу, когда Паабу уехала в церковь и они с Яаком остались вдвоем.
Может, все же надо было отказать Яаку в юрьев день? Но ведь работники на дороге не валяются. До сих пор Яак исправно выполнял все заданные ему работы, хотя хорошим работником его не назовешь.
Батрак был его ровесником, лишь на один год старше. Поэтому Хинд втайне надеялся, что Яак поймет, над чем он бьется и о чем радеет, может, со временем даже другом станет.
Только надеялся он понапрасну.
Это была еще одна мечта, в которую ему хотелось верить. Еще одно заблуждение.
За последнюю неделю весняк высушил взгорок, и Хинд увидел, что новый тяжелый плуг, которым Яак вчера пахал, местами только поцарапал землю, местами вовсе не тронул поле. Словом, вспашка никуда не годилась, глаза бы на нее не глядели. Хинд стал еще сумрачнее. Так вот почему Яак притворился усталым — его страшила пахота.
И в самом деле на эту вспашку тошно было смотреть.
Однако Хинд уже знал, что и у него выйдет не лучше. Когда он запряг лошадей в плуг, на него снова накатило знакомое ощущение — куда бы он ни повернулся, отовсюду на него катилась бочка.
Хомут заскрипел, веревочные подпруги на свалявшихся боках лошадей натянулись, коняги нехотя тронулись с места, Хинд навалился на плуг. Барщинный день начался.
Он и сам никогда еще не пахал плугом, все сохой.
А это было нелегко — и скотине, и человеку. Это тебе не сохой ковырять. Плуг пахал гораздо глубже, руки с непривычки млели, лошади покрывались испариной, слабые от весенней бескормицы.
Хинд то и дело переводил дух и лошадям давал передышку Он и в прежние годы ходил на барщину, пахал, боронил, убирал сено, хлеб. Он, правда, был не ахти какой работник, но справляться-то справлялся. Пару раз отец даже похвалил его. От мызного-то подгонялы доброго слова не дождешься. По-ихнему никогда не выходило так, как надо. Мыза — голод не голод — обновляла плуги, бороны, гнала спирт. А как лошади управятся с тяжелым плугом, это уж дело хозяйское.
Вот она, жизнь-то.
Оставит он хутор, уйдет в батраки или в бобыли, разве не придется ему пахать? Еще как придется, только к брани кубьяса прибавится еще и хозяйская.
И все-таки...
В небе заливались жаворонки, пахло сырой, свежевспаханной землей, за плугом в поисках личинок и червяков прыгали птицы. Шаг за шагом, борозда за бороздой становилось поле черным.
И Лалль набиралась опыта. Привыкла пахать в паре с мерином, вести борозду.
Время от времени наторелый мерин оглядывался назад, словно проверяя: всерьез ли понукает хозяин и не просвистит ли кнут? Хинд не больно-то подгонял рабочую скотинку, берег своих лошадей, ведь они его друзья, его опора.
Поздним утром на пашне появился кенгуский Хендрик. Кубьяс был приземистый, кряжистый мужик, горластый, как большинство людей маленького роста, на голове у него была войлочная шляпа, в руке палка. Не проронив ни слова, не поздоровавшись, протопал он мимо Хинда, обошел пашню, потыкал тут и там палкой и побежал дальше. Потом круто повернул назад и двинулся прямо к паленогорскому хозяину.
Его грозный вид не сулил ничего хорошего.
— Работать не умеешь! — рявкнул он во все горло, так что лошади вздрогнули.— Точно свинья рылом поковыряла.
— Да это батрак, вчера...— начал было Хинд.
Однако Хендрик и ухом не повел, еще пуще раскричался: .
— Тебя что, не учил отец, как пахать надо? Все за собачь- 1 ей верой гонялся, нет чтобы сына пахать научить. Теперь 1 этот собачий сын и работать толком не умеет.
У Хинда потемнело в глазах, кровь ударила в голову. I
Бочкой накатила бешеная злоба.
Он схватил Хендрика за грудки и тряхнул его что было сил.
Кубьяс опешил. Но тут же его тяжелая суковатая палка прошлась по коленям паленогорского хозяина.
— Ну погоди, парень, это тебе даром не пройдет, погоди у
меня, вот снимут с тебя шкуру, узнаешь! — пригрозил он и так же поспешно ушел, как пришел.
От этого удара Хинд захромал, колено заныло.
В душу закрался страх: он взбунтовался против мызного надсмотрщика! Это ему даром не пройдет.
И не прошло.
У винокуренного завода Хендрик повстречал управляющего. С хрипом и свистом в легких выслушал тот кубьяса и затем спросил:
— Ну и что ты ему сказал?
— Сказал, что он пашет, будто свинья землю роет.
— И он тебя тряханул?
— Ну да.
Мюллерсон опустил веки и просвистел, опираясь рукой о седло:
— И больше ничего не сказал?
— Ничего.
— Ну-ну! Признавайся, что ты ему еще сказал?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17