Сантехника, сайт для людей
Ночевать я тоже буду там, так что он совсем избавится от меня.
Мать стояла с виноватым лицом, как бы прося у меня прощения за отца. Потом сказала:
— Все-таки нехорошо таить злобу. Отец не ругался.
— Ты быстроногий, — сказал он,— и будешь хорошо гоняться за скотиной. Животные слушаются тех, кто умеет быстро бегать. Пасти скот — работа нелегкая, и если ты с нею справишься, так справишься и кое с чем потруднее. Я сам это испытал. И скотина бывает зловредной, как прочие существа; если дать ей волю, она тебя загоняет. А ты нипочем не сдавайся — иначе тебе никакого уважения не будет. Хватай скотину за хвост и бей, тогда все сразу придет в порядок. Но смотри куда бьешь; корова дороже человека, со скотом всегда надо обращаться бережно!
Скотовод арендовал у муниципалитета выгон по ту сторону озера, между проселочной дорогой и местечком Лангеде. Выгон известен был под названием «Холм висельников», так как там проходил длинный каменный вал, где в старину стояли виселицы, — еще в те времена, когда каждое маленькое местечко имело свое лобное место и собственного палача. На выгоне попадались среди мусора и камней человеческие кости. За валом тянулись заросли вереска, чередуясь с луговинами, на которых я и пас свое стадо, состоявшее в первое лето из полусотни голов. Большая часть стада принадлежала моему хозяину. Тут были волы, телята, коровы, которые еще не отелились; некоторые коровы остались почему-то яловыми, хотя и ходили с быками. Трава на луговинах была тощая, и своих дойных коров хозяин здесь пасти не позволял. Кроме того, я пас скот, принадлежавший разным мелким крестьянам, дворы которых стояли вдоль дороги по обе стороны выгона. Эта чужая скотина паслась всегда особняком — в одиночку или попарно, как она привыкла стоять в хлеву. Хозяйское стадо не хотело знаться с чужими коровами, да и между собой животные не могли поладить, что доставляло мне много лишних хлопот.
Хотя я в полдень пригонял скот домой, мне все же давали и утром и после полудня большую корзинку с едой и крынку цельного молока — гораздо больше, чем я мог съесть и выпить. С высоты холма был виден наш новый дом, стоявший по другую сторону озера, и когда матери нужно было молоко, она вывешивала сигнал на стене около кухонной лестницы, а я в ответ махал курткой. Тогда Сине или Анна приходили за молоком, захватив для меня маленькую фляжку с горячим кофе. Пока я пил, сестра рылась в моей корзинке, где, кроме бутербродов, часто попадалось что-нибудь лакомое — пара яблок или блинчики.
— Мать просила тебе кланяться и сказать, чтобы ты не носил еду обратно, — сказала мне Сине в первый же раз. — Иначе тебе будут давать меньше.
Голода я теперь не знал, еды было вдоволь. Меня стали часто навещать городские мальчишки, вечно голодные и жадно смотревшие на мою корзинку; за бутерброд они охотно помогали мне пасти стадо. Вскоре у нас завелся и прейскурант в соответствии с качеством съестного: сыр и копченая колбаса ценились невысоко, разве только уж очень голодный мальчик соглашался больше двух раз прогнать скотину за кусок хлеба с сыром; за бутерброд с копченой колбасой гоняли чуточку дольше; а за бутерброд с ветчиной каждый мальчик с радостью проделывал это целых пять раз. Домашняя колбаса и жареная телятина ценилась в восемь прогонов.
Но все равно моего завтрака не хватало, чтобы расплатиться со всеми. Мы пасли стадо по очереди, но без всякой системы, и скотина доставляла нам порядочно хлопот. Поэтому нечего было опасаться, что я принесу домой остатки еды.
Вначале я немного скучал и, если удавалось, хоть ненадолго забегал каждый вечер домой. Особенно меня тянуло к младшим сестрам. Мать бывала утомлена и измучена после долгого трудового дня; она поворачивала меня во все стороны, смотрела — чистые ли у меня уши и не рваная ли на мне одежда, и потихоньку бранилась, пока чинила ее. Она не знала, о чем со мной разговаривать: я уже больше не был ее маленьким товарищем по работе, которому она все поверяла. Это очень огорчало меня. Но я кормил себя сам, и сознание этого поднимало мой дух.
Мне пошло на пользу, что я не жил дома: теперь, со стороны, мне было виднее, что там происходило. Дома я редко видел отца и мать вместе; теперь же я мог мысленно наблюдать за обоими одновременно и сравнивать их. Это немного отдалило меня от матери и, наоборот, способствовало тому, что я начал снисходительнее относиться к отцу.
— Где отец?—спросил я как-то, забежав домой.
— Зачем он тебе? — поинтересовалась мать.
И вдруг я понял, что соскучился по нем.
— Ну что же, если хочешь его видеть, твое желание очень легко исполнить, — заявила мать.— Отца не так-то трудно найти.
Мне показалось, что в ее голосе прозвучала насмешка. Я подождал немного и поспешил назад, боясь, как бы мне не попало от хозяина. Но в воскресенье случилось непостижимое: отец сам пришел на пастбище! Сестры рассказали ему, что я сидел и ждал его; со мной он, правда, ни словом об этом не обмолвился, но я видел по его глазам, что он доволен. И вдобавок он принес для моего кнута палку, на которой сам вырезал узор.
Теперь роковой вопрос о смысле жизни меня больше не волновал, но у меня было над чем призадуматься: я еще не постиг секрета, как надо пасти скотину, и очень неуверенно обращался со стадом, — я, так сказать, полагался на случай. Корзинка, всегда полная еды, позволяла мне не спешить с решением этой проблемы; когда приходили городские мальчики, они пасли за меня скотину, а я в это время валялся на траве,— словом, я становился глупее и ленивее оттого, что у меня было много съестного. Когда же мальчики не приходили, оказывалось, что я ничему не научился и мне трудно управляться со стадом.
Сначала я боялся хозяина. Он был молод и холост, и его обвиняли в том, что он слишком требователен в работе. Но скоро я понял, что о нем судили неправильно. Он когда-то был солдатом, учился в сельскохозяйственной школе и вернулся домой с новыми идеями, а этого здесь не любили.
Скотоводческая ферма Харильдов некогда принадлежала торговому дому, имевшему большие земельные владения. С течением времени торговый дом одолели конкуренты, и от него осталась одна небольшая лавочка, в которой торговали родители Харильда. Ханс Харильд, мой хозяин, вернувшись года два назад с военной службы, получил всю землю и перевел скотоводческую ферму на западную окраину города, а его родители остались жить на прежнем месте. Молодой хозяин намеревался перестроить ферму и собрал большие запасы леса и камня.
Я спал на одной кровати со старшим работником Петером Ибсеном. Первое время я его очень боялся. Но мать поговорила с Петером и обещала стирать ему белье, за это он должен был будить меня среди ночи. Вообще относился он ко мне хорошо. Если же со мной случалась беда, он не сплетничал и приказывал девушкам-работницам не болтать об этом никому. Я жил в страхе, что весь город узнает о моем позоре. Петер был единственным постоянным батраком на ферме, для других работ хозяин нанимал поденщиков, которые на ночь уходили домой.
Случалось, что ко мне на пастбище приходили люди и расспрашивали меня о хозяине — доволен ли я едой, действительно ли он ругает работниц за то, что они не экономны, и тому подобное. Мне казалось, что я очутился в какой-то сказочной стране. Утром я вставал в пять часов, и мне давали вдоволь молока и всякой еды, а в моей корзинке, когда я уходил из дому около шести утра, всегда лежало не меньше десяти бутербродов. Тогда в деревнях ели много, гораздо больше, чем теперь, — еда должна была заменить и одежду и развлечения; и она оказалась единственным, в чем здесь никогда не было недостатка. Разумеется, лишь у тех, кто имел собственную землю.
Мальчики, которых привлекала больше моя корзинка, чем я сам, были ненадежными помощниками, в чем я убедился довольно скоро. Некоторые, получив бутерброд, сразу удирали, да еще, отбежав на приличное расстояние, показывали мне язык; другие, позавтракав, неожиданно вскакивали с испуганным лицом, кричали: «Мать зовет меня!» — и убегали или же, когда очередь пасти стадо доходила до них, делали вид, что бегут за скотиной, и больше не возвращались. Следовало кое-кого из них отвадить; с другими можно было иметь дело, соблюдая правило: сначала работа, потом плата. Но в результате моя дружина начала быстро убывать; возможно, я слишком строго требовал соблюдения уговора. Словом, в один прекрасный день я остался без помощников, как раз когда работы было по горло.
Вокруг моего пастбища часто бродили два приютских мальчика, но не осмеливались подойти ко мне. В этих краях приютские дети считались чем-то вроде чумных или прокаженных, к которым никто не хотел прикоснуться или даже приблизиться. Мать и меня убеждала не связываться с ними. Однажды, когда я никак не мог справиться со скотиной и с громким плачем метался с места на место, они вдруг вынырнули из-под обрыва, с южной стороны выгона, которой мне не было видно, пригнали убежавших туда телят, спокойно и ловко помогли мне собрать стадо и заставить его мирно пастись. Это было сделано с поразительным искусством; животные как будто поняли, что другого выхода у них нет. Теперь мы могли заняться корзинкой со съестным, но братья предложили выбрать для этого местечко повыше: «Скотина должна все время видеть своего пастуха». Этого я не знал и обыкновенно усаживался в тени или где-нибудь в укромном местечке, защищенном от ветра.
Отец мальчиков был рослый рыжеволосый человек, о котором рассказывали, что он вместе с женой голыми руками построил себе дом из камня и торфа за «Райскими холмами». Эта земля никому не принадлежала, и никто не интересовался ею; они платили лишь небольшой ежегодный налог муниципалитету — всего несколько крон. Но когда на каменистом участке выросло небольшое крепкое хозяйство, явился какой-то крестьянин и предъявил претензию на землю; он, мол, пас овец на этом участке в течение ряда лет, — во всяком случае достаточно долго, чтобы отнять дом у тех, кто его построил. Рослый рыжеволосый человек, стало быть, не имел никаких прав и начал поэтому ломать и крушить все, что только мог и что было создано им вместе с женой. За это он был по заслугам наказан и после того запил. Трудиться этот человек больше не хотел; когда власти предлагали ему работать, он громко смеялся и отвечал:
— Черт побери, община обязана кормить меня!
И так как община не могла отказать ему в попечительстве, то его вместе с семьей поместили в дом призрения.
Мать под тем или иным предлогом посылала ко мне сестру Сине, чтобы предостеречь от дружбы с новыми товарищами, но я заупрямился. Теперь я чувствовал себя самостоятельным и не желал больше, чтобы мной командовали. Вдобавок я нуждался в обоих мальчиках— в их обществе и помощи. Легко было домашним посылать мне поклоны и предписания прогнать этих приютских ребятишек! А кем заменить их, как обойтись без их помощи? Отношения с другими ребятами научили меня самостоятельно судить о людях; может быть, тут сказалась и унаследованная от отца склонность всегда идти против течения.
У обоих мальчиков был суровый и прямой характер, грубый и хриплый голос, а под глазами мешки; часто на их теле виднелись и следы отцовских кулаков. Они всегда торопились вернуться домой к тому времени, когда должен был прийти отец, чтобы мать не оставалась с ним одна.
От них я узнал много новых и полезных вещей. Они прекрасно умели вырезать из дерева кораблики, игрушечные плуги и тележки. Мы раскапывали мышиные норки и запрягали мышей в тележку, к которой приделывали колеса из катушек. Братья знали, в каких канавах и под какими заборами тайком несутся куры с соседних дворов,— поэтому у нас никогда не иссякал запас яиц. Мы складывали костер из вереска и коровьих лепешек и жарили яичницу на тонких плоских кусках песчаника. Требовалось много масла, чтобы яичница не подгорела; но Андреа намазывала масло на хлеб толстым слоем.
Я сделал неожиданное открытие, что эти мальчики ходят ко мне не из-за еды. Они были оборванные, но сильные и упитанные; в этих местах пищи было достаточно для всякого, кто не стеснялся ходить и просить. Раза два в неделю мальчики совершали походы за продовольствием в глубь острова и иногда возвращались через пастбище, чтобы показать мне, сколько набрали. Хозяйки на хуторах не скупились.
— Почему вы не попросите, чтоб вам дали куртку или пару штанов? — спросил я.
— Нет, одежды никто не даст, ее донашивают сами; она ведь стоит денег.
С этим доводом я соглашался, — одежда стоила денег. На мне самом даже в зимнее время одежонка была неважная, да и ее в свое время долго носил мой старший брат. В доме же у нас не было такой еды, которая хоть отчасти возмещала бы недостаток одежды. Жирок на теле — совсем не плохая замена теплого пальто, но нам и еда «стоила денег». Я всегда мерз, да и теперь чувствителен к холоду, а эти ребята никогда не зябли. Я думал, что их поразительное бесстрашие объясняется именно этим свойством.
Они научили меня ловить гадюк, которых было много в этой местности. Гадюки и ужи зимовали под плетнем около Лангеде; майское солнце выманивало их наружу, и они грелись у плетня на косогоре, часто кучками по пятнадцать — двадцать штук; только с наступлением настоящего тепла они расползались по всему полю и прятались среди мелких камней и в вереске. Когда я гонялся за скотиной, мне случалось наступить на змею, и она бросалась на меня, но не успевала укусить, так как я быстро убегал. Зато у молодых телят порою сильно опухали лодыжки там, где шерсть была покороче, и они несколько дней после укуса ходили, понурив головы.
Ужей мы просто убивали, но для гадюк и смерти было мало. Они были опасны для людей, их укусы грозили верной смертью, если поблизости не оказывалось никого, кто мог бы высосать рану. У гадюк, как уСвизы и других ведьм, были полые зубы, а в них — яд из адского котла. Мучая гадюк, мы как бы наказывали самого сатану.
Для серьезной охоты мы вооружались длинными ореховыми палками, у которых один конец был расщеплен, и загоняли в щель клин, к которому привязывали веревочку;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Мать стояла с виноватым лицом, как бы прося у меня прощения за отца. Потом сказала:
— Все-таки нехорошо таить злобу. Отец не ругался.
— Ты быстроногий, — сказал он,— и будешь хорошо гоняться за скотиной. Животные слушаются тех, кто умеет быстро бегать. Пасти скот — работа нелегкая, и если ты с нею справишься, так справишься и кое с чем потруднее. Я сам это испытал. И скотина бывает зловредной, как прочие существа; если дать ей волю, она тебя загоняет. А ты нипочем не сдавайся — иначе тебе никакого уважения не будет. Хватай скотину за хвост и бей, тогда все сразу придет в порядок. Но смотри куда бьешь; корова дороже человека, со скотом всегда надо обращаться бережно!
Скотовод арендовал у муниципалитета выгон по ту сторону озера, между проселочной дорогой и местечком Лангеде. Выгон известен был под названием «Холм висельников», так как там проходил длинный каменный вал, где в старину стояли виселицы, — еще в те времена, когда каждое маленькое местечко имело свое лобное место и собственного палача. На выгоне попадались среди мусора и камней человеческие кости. За валом тянулись заросли вереска, чередуясь с луговинами, на которых я и пас свое стадо, состоявшее в первое лето из полусотни голов. Большая часть стада принадлежала моему хозяину. Тут были волы, телята, коровы, которые еще не отелились; некоторые коровы остались почему-то яловыми, хотя и ходили с быками. Трава на луговинах была тощая, и своих дойных коров хозяин здесь пасти не позволял. Кроме того, я пас скот, принадлежавший разным мелким крестьянам, дворы которых стояли вдоль дороги по обе стороны выгона. Эта чужая скотина паслась всегда особняком — в одиночку или попарно, как она привыкла стоять в хлеву. Хозяйское стадо не хотело знаться с чужими коровами, да и между собой животные не могли поладить, что доставляло мне много лишних хлопот.
Хотя я в полдень пригонял скот домой, мне все же давали и утром и после полудня большую корзинку с едой и крынку цельного молока — гораздо больше, чем я мог съесть и выпить. С высоты холма был виден наш новый дом, стоявший по другую сторону озера, и когда матери нужно было молоко, она вывешивала сигнал на стене около кухонной лестницы, а я в ответ махал курткой. Тогда Сине или Анна приходили за молоком, захватив для меня маленькую фляжку с горячим кофе. Пока я пил, сестра рылась в моей корзинке, где, кроме бутербродов, часто попадалось что-нибудь лакомое — пара яблок или блинчики.
— Мать просила тебе кланяться и сказать, чтобы ты не носил еду обратно, — сказала мне Сине в первый же раз. — Иначе тебе будут давать меньше.
Голода я теперь не знал, еды было вдоволь. Меня стали часто навещать городские мальчишки, вечно голодные и жадно смотревшие на мою корзинку; за бутерброд они охотно помогали мне пасти стадо. Вскоре у нас завелся и прейскурант в соответствии с качеством съестного: сыр и копченая колбаса ценились невысоко, разве только уж очень голодный мальчик соглашался больше двух раз прогнать скотину за кусок хлеба с сыром; за бутерброд с копченой колбасой гоняли чуточку дольше; а за бутерброд с ветчиной каждый мальчик с радостью проделывал это целых пять раз. Домашняя колбаса и жареная телятина ценилась в восемь прогонов.
Но все равно моего завтрака не хватало, чтобы расплатиться со всеми. Мы пасли стадо по очереди, но без всякой системы, и скотина доставляла нам порядочно хлопот. Поэтому нечего было опасаться, что я принесу домой остатки еды.
Вначале я немного скучал и, если удавалось, хоть ненадолго забегал каждый вечер домой. Особенно меня тянуло к младшим сестрам. Мать бывала утомлена и измучена после долгого трудового дня; она поворачивала меня во все стороны, смотрела — чистые ли у меня уши и не рваная ли на мне одежда, и потихоньку бранилась, пока чинила ее. Она не знала, о чем со мной разговаривать: я уже больше не был ее маленьким товарищем по работе, которому она все поверяла. Это очень огорчало меня. Но я кормил себя сам, и сознание этого поднимало мой дух.
Мне пошло на пользу, что я не жил дома: теперь, со стороны, мне было виднее, что там происходило. Дома я редко видел отца и мать вместе; теперь же я мог мысленно наблюдать за обоими одновременно и сравнивать их. Это немного отдалило меня от матери и, наоборот, способствовало тому, что я начал снисходительнее относиться к отцу.
— Где отец?—спросил я как-то, забежав домой.
— Зачем он тебе? — поинтересовалась мать.
И вдруг я понял, что соскучился по нем.
— Ну что же, если хочешь его видеть, твое желание очень легко исполнить, — заявила мать.— Отца не так-то трудно найти.
Мне показалось, что в ее голосе прозвучала насмешка. Я подождал немного и поспешил назад, боясь, как бы мне не попало от хозяина. Но в воскресенье случилось непостижимое: отец сам пришел на пастбище! Сестры рассказали ему, что я сидел и ждал его; со мной он, правда, ни словом об этом не обмолвился, но я видел по его глазам, что он доволен. И вдобавок он принес для моего кнута палку, на которой сам вырезал узор.
Теперь роковой вопрос о смысле жизни меня больше не волновал, но у меня было над чем призадуматься: я еще не постиг секрета, как надо пасти скотину, и очень неуверенно обращался со стадом, — я, так сказать, полагался на случай. Корзинка, всегда полная еды, позволяла мне не спешить с решением этой проблемы; когда приходили городские мальчики, они пасли за меня скотину, а я в это время валялся на траве,— словом, я становился глупее и ленивее оттого, что у меня было много съестного. Когда же мальчики не приходили, оказывалось, что я ничему не научился и мне трудно управляться со стадом.
Сначала я боялся хозяина. Он был молод и холост, и его обвиняли в том, что он слишком требователен в работе. Но скоро я понял, что о нем судили неправильно. Он когда-то был солдатом, учился в сельскохозяйственной школе и вернулся домой с новыми идеями, а этого здесь не любили.
Скотоводческая ферма Харильдов некогда принадлежала торговому дому, имевшему большие земельные владения. С течением времени торговый дом одолели конкуренты, и от него осталась одна небольшая лавочка, в которой торговали родители Харильда. Ханс Харильд, мой хозяин, вернувшись года два назад с военной службы, получил всю землю и перевел скотоводческую ферму на западную окраину города, а его родители остались жить на прежнем месте. Молодой хозяин намеревался перестроить ферму и собрал большие запасы леса и камня.
Я спал на одной кровати со старшим работником Петером Ибсеном. Первое время я его очень боялся. Но мать поговорила с Петером и обещала стирать ему белье, за это он должен был будить меня среди ночи. Вообще относился он ко мне хорошо. Если же со мной случалась беда, он не сплетничал и приказывал девушкам-работницам не болтать об этом никому. Я жил в страхе, что весь город узнает о моем позоре. Петер был единственным постоянным батраком на ферме, для других работ хозяин нанимал поденщиков, которые на ночь уходили домой.
Случалось, что ко мне на пастбище приходили люди и расспрашивали меня о хозяине — доволен ли я едой, действительно ли он ругает работниц за то, что они не экономны, и тому подобное. Мне казалось, что я очутился в какой-то сказочной стране. Утром я вставал в пять часов, и мне давали вдоволь молока и всякой еды, а в моей корзинке, когда я уходил из дому около шести утра, всегда лежало не меньше десяти бутербродов. Тогда в деревнях ели много, гораздо больше, чем теперь, — еда должна была заменить и одежду и развлечения; и она оказалась единственным, в чем здесь никогда не было недостатка. Разумеется, лишь у тех, кто имел собственную землю.
Мальчики, которых привлекала больше моя корзинка, чем я сам, были ненадежными помощниками, в чем я убедился довольно скоро. Некоторые, получив бутерброд, сразу удирали, да еще, отбежав на приличное расстояние, показывали мне язык; другие, позавтракав, неожиданно вскакивали с испуганным лицом, кричали: «Мать зовет меня!» — и убегали или же, когда очередь пасти стадо доходила до них, делали вид, что бегут за скотиной, и больше не возвращались. Следовало кое-кого из них отвадить; с другими можно было иметь дело, соблюдая правило: сначала работа, потом плата. Но в результате моя дружина начала быстро убывать; возможно, я слишком строго требовал соблюдения уговора. Словом, в один прекрасный день я остался без помощников, как раз когда работы было по горло.
Вокруг моего пастбища часто бродили два приютских мальчика, но не осмеливались подойти ко мне. В этих краях приютские дети считались чем-то вроде чумных или прокаженных, к которым никто не хотел прикоснуться или даже приблизиться. Мать и меня убеждала не связываться с ними. Однажды, когда я никак не мог справиться со скотиной и с громким плачем метался с места на место, они вдруг вынырнули из-под обрыва, с южной стороны выгона, которой мне не было видно, пригнали убежавших туда телят, спокойно и ловко помогли мне собрать стадо и заставить его мирно пастись. Это было сделано с поразительным искусством; животные как будто поняли, что другого выхода у них нет. Теперь мы могли заняться корзинкой со съестным, но братья предложили выбрать для этого местечко повыше: «Скотина должна все время видеть своего пастуха». Этого я не знал и обыкновенно усаживался в тени или где-нибудь в укромном местечке, защищенном от ветра.
Отец мальчиков был рослый рыжеволосый человек, о котором рассказывали, что он вместе с женой голыми руками построил себе дом из камня и торфа за «Райскими холмами». Эта земля никому не принадлежала, и никто не интересовался ею; они платили лишь небольшой ежегодный налог муниципалитету — всего несколько крон. Но когда на каменистом участке выросло небольшое крепкое хозяйство, явился какой-то крестьянин и предъявил претензию на землю; он, мол, пас овец на этом участке в течение ряда лет, — во всяком случае достаточно долго, чтобы отнять дом у тех, кто его построил. Рослый рыжеволосый человек, стало быть, не имел никаких прав и начал поэтому ломать и крушить все, что только мог и что было создано им вместе с женой. За это он был по заслугам наказан и после того запил. Трудиться этот человек больше не хотел; когда власти предлагали ему работать, он громко смеялся и отвечал:
— Черт побери, община обязана кормить меня!
И так как община не могла отказать ему в попечительстве, то его вместе с семьей поместили в дом призрения.
Мать под тем или иным предлогом посылала ко мне сестру Сине, чтобы предостеречь от дружбы с новыми товарищами, но я заупрямился. Теперь я чувствовал себя самостоятельным и не желал больше, чтобы мной командовали. Вдобавок я нуждался в обоих мальчиках— в их обществе и помощи. Легко было домашним посылать мне поклоны и предписания прогнать этих приютских ребятишек! А кем заменить их, как обойтись без их помощи? Отношения с другими ребятами научили меня самостоятельно судить о людях; может быть, тут сказалась и унаследованная от отца склонность всегда идти против течения.
У обоих мальчиков был суровый и прямой характер, грубый и хриплый голос, а под глазами мешки; часто на их теле виднелись и следы отцовских кулаков. Они всегда торопились вернуться домой к тому времени, когда должен был прийти отец, чтобы мать не оставалась с ним одна.
От них я узнал много новых и полезных вещей. Они прекрасно умели вырезать из дерева кораблики, игрушечные плуги и тележки. Мы раскапывали мышиные норки и запрягали мышей в тележку, к которой приделывали колеса из катушек. Братья знали, в каких канавах и под какими заборами тайком несутся куры с соседних дворов,— поэтому у нас никогда не иссякал запас яиц. Мы складывали костер из вереска и коровьих лепешек и жарили яичницу на тонких плоских кусках песчаника. Требовалось много масла, чтобы яичница не подгорела; но Андреа намазывала масло на хлеб толстым слоем.
Я сделал неожиданное открытие, что эти мальчики ходят ко мне не из-за еды. Они были оборванные, но сильные и упитанные; в этих местах пищи было достаточно для всякого, кто не стеснялся ходить и просить. Раза два в неделю мальчики совершали походы за продовольствием в глубь острова и иногда возвращались через пастбище, чтобы показать мне, сколько набрали. Хозяйки на хуторах не скупились.
— Почему вы не попросите, чтоб вам дали куртку или пару штанов? — спросил я.
— Нет, одежды никто не даст, ее донашивают сами; она ведь стоит денег.
С этим доводом я соглашался, — одежда стоила денег. На мне самом даже в зимнее время одежонка была неважная, да и ее в свое время долго носил мой старший брат. В доме же у нас не было такой еды, которая хоть отчасти возмещала бы недостаток одежды. Жирок на теле — совсем не плохая замена теплого пальто, но нам и еда «стоила денег». Я всегда мерз, да и теперь чувствителен к холоду, а эти ребята никогда не зябли. Я думал, что их поразительное бесстрашие объясняется именно этим свойством.
Они научили меня ловить гадюк, которых было много в этой местности. Гадюки и ужи зимовали под плетнем около Лангеде; майское солнце выманивало их наружу, и они грелись у плетня на косогоре, часто кучками по пятнадцать — двадцать штук; только с наступлением настоящего тепла они расползались по всему полю и прятались среди мелких камней и в вереске. Когда я гонялся за скотиной, мне случалось наступить на змею, и она бросалась на меня, но не успевала укусить, так как я быстро убегал. Зато у молодых телят порою сильно опухали лодыжки там, где шерсть была покороче, и они несколько дней после укуса ходили, понурив головы.
Ужей мы просто убивали, но для гадюк и смерти было мало. Они были опасны для людей, их укусы грозили верной смертью, если поблизости не оказывалось никого, кто мог бы высосать рану. У гадюк, как уСвизы и других ведьм, были полые зубы, а в них — яд из адского котла. Мучая гадюк, мы как бы наказывали самого сатану.
Для серьезной охоты мы вооружались длинными ореховыми палками, у которых один конец был расщеплен, и загоняли в щель клин, к которому привязывали веревочку;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22