Под открытым небом
Повесть
Всю ночь провалялись мы на грязной палубе, в пустом загоне для скота, и когда пароход проваливался между волнами, чувствовалось сильное зловоние. Это была «Гордость Борнхольма»— коробка, болтающаяся на волнах, пароходишко с высокой надстройкой; вокруг всего корпуса шла крытая палуба. Судно доставляло скот в столицу; теперь оно было почти пустое, и его невероятно качало в открытом море. Каждый раз, как ветер с силой ударял в него, пароход резко кренило, и он с большим трудом выпрямлялся снова.
Мать тихо стонала, лежа на палубе и держа у груди нашу девятимесячную сестренку, которая, к счастью, пока еще была самой младшей. При каждом ударе волны матери становилось плохо, ее рвало желчью; она со страхом цеплялась за мое плечо и стонала: «Ох, помоги, умираю!» Я не знал, как помочь ей; а Георгу, который так хорошо умел подбодрять других, было не до того. Он лежал, опираясь на руку, и как только у матери начинался приступ рвоты, следовал ее примеру. Лицо у него позеленело.
— Да скоро ли мы приедем? — спрашивала мать, когда ей становилось легче. Я взбирался тогда по железному трапу и смотрел вдаль. Волны, с грохотом ударяя в борт парохода, время от времени обдавали палубу брызгами. Было темно, но впереди брезжила полоска слабого света.
— Теперь мы входим в последнюю тьму, — сообщил я, вернувшись назад.
Мать передернуло.
— Что с тобой? Уж не воображаешь ли ты себя пророком? — спросила она, дрожа. Георг же больно лягнул меня в ногу; прямо хоть близко к ним не подходи.
— Но я ведь видел, что мы плывем в ту сторону, где скоро начнется день, — сказал я со слезами.
Сам я был очень доволен своим выражением «последняя тьма»: оно как нельзя лучше подходило ко всей обстановке и казалось мне настоящей находкой. Но мать по-прежнему чего-то страшилась, поминутно вздрагивала и ежилась. Георг еще раз лягнул меня. Сестра Сине забралась в середину канатного круга и спала как ни в чем не бывало.
— А где отец? — вдруг спросила мать совсем уже бодрым голосом.
Один раз, поднявшись наверх, я видел его на корме в компании каких-то людей.
— Они пьют? — Мать пристально взглянула на меня.
Я только кивнул утвердительно, чтобы не сказать лишнего.
— Да, такие всегда найдут себе компанию. Совсем как масоны: в два счета перемигнутся. Им все нипочем.
— Их притягивает друг к другу, — вставил брат с гримасой.
— Слышите? — возмутилась мать. — Он еще острит!— И сейчас же ее вырвало.
— Да, да, — продолжала мать, глубоко вздохнув,— есть люди, которым все нипочем. И на дне бутылки они находят немало прекрасных слов; чего-чего только не наобещают эти молодцы, якобы для пользы человечества!
— Ну нет, отец уже перестал этим заниматься, — сказал Георг. Мать хотела ему ответить, но пароход снова качнуло, и тут им было уже не до разговоров.
Мы, малыши, чувствовали себя довольно сносно,— может быть, потому, что еще не совсем отвыкли от люльки. Сине соскользнула с канатного круга, но продолжала крепко спать; я тоже мог бы спокойно уснуть, если бы нервы мои не были слишком напряжены. Мы изредка ездили на катере в Клампенборг , но теперь я первый раз ехал на настоящем пароходе, по настоящему морю. Есть чему подивиться! До сна ли мне было! А тут еще заболел Георг. Наконец-то хоть раз в жизни я оказался крепче его, — этим нужно было пользоваться; и каждый раз, увидев наверху что-нибудь интересное, я бежал вниз и рассказывал об этом Георгу и матери.
— Ты встань и пойди со мной, — говорил я и хотел помочь брату подняться. Но Георг только качал головой; он даже не в силах был выругаться и сказать, что не собирается бегать за дураком.
— Ох, скоро ли мы приедем? — снова простонала мать.
Я вскарабкался по железному трапу на верхнюю палубу и сообщил, что мы идем прямо на какие-то дома, которые как будто висят на стене.
— Висят на стене, — передразнил Георг. — Это же Хасле , дуралей.
— Ну да, я знаю.
— А говоришь «дома». — Он скорчил кислую гримасу, но рвота помешала ему передразнить меня.
— Что они пьют там? — простонала мать между двумя приступами.
— Ничего особенного, только водку и пиво.
— А в карты играют?
— Нет, просто разговаривают.
Мать боялась, что отец растратит деньги, выданные нам на переезд.
Пока мы стояли в гавани Хасле, матери стало немного легче. Я помог ей приподняться и сесть. Она пощупала мне пульс, повернула меня лицом к иллюминатору, откуда пробивался дневной свет, и озабоченно посмотрела мне в глаза.
— Да у тебя лихорадка! —испуганно сказала она.— Уж не заболел ли ты?
Я был здоров, но от волнения, вызванного переездом, у меня стучало в голове и шумело в ушах. Я весь дрожал от ожидания; мои нервы были так напряжены, что во мне до сих пор живы тогдашние ощущения. И теперь еще, когда я вспоминаю об этом переезде, пол начинает ускользать у меня из-под ног, мне чудится зловонный запах, и я вижу мать, лежащую рядом с малюткой, — рука матери устало поддерживает пустую грудь, а сестра не перестает жадно сосать. Корабельный фонарь медленно качается над ними взад и вперед, бросая полоску света на Георга. Брат весь позеленел, он лежит, опираясь на локоть, и сконфуженно косится на меня, нахального мальчишку, который бегает как ни в чем не бывало, тогда как он совсем скис. Сине крепко спит между тюками, ее отбросило туда во время качки. В светлом квадрате двери появляется кок и начинает разводить огонь в плите. Котелки и кастрюли раскачиваются под потолком.
И вдруг ящики и тюки приходят в движение. Матери опять стало плохо, она валится на бок, как подкошенная. Кок знаками подзывает меня к себе в камбуз и дает мне жестяную кружку с каким-то питьем для матери, но я расплескал все, не успев донести. Пароход скачет по волнам, и кажется, что ты стоишь на спине дикой лошади; мне часто снилось, будто я мчусь на скакуне, а теперь подобное ощущение я испытывал наяву. Надо держаться покрепче, но предметы, за которые хватаешься, сами не стоят на месте; ящики и тюки перекатываются по палубе, будто хотят- передавить нас всех; матросы подбегают и спешат убрать их с дороги. Георг скатился к борту. Штурман стоит, наклонившись над матерью, и пытается влить ей что-то в рот. Ей кажется, будто она умирает, и она зовет отца. Я пускаюсь на поиски, цепляюсь за что попало, делаю большие прыжки, когда нет сильного крена, зову отца и заливаюсь слезами.
— Отец твой спит! — говорит кто-то. Я не вижу говорящего и не стараюсь его увидеть; для меня достаточно одного голоса.
— Ну, сейчас уж станет потише, — слышу я, — мы обогнули Северный мыс!
И действительно, пароход словно устал бороться со стихией и только лениво, медленно раскачивается.
— Есть хочешь? — спрашивает голос, и я вижу протянутую руку, а в ней большую булку. Рука странная, огромная и толстая, как подушка, пухлая и багровая. Она покрыта огненно-рыжими волосами и ржавыми пятнами и производит отталкивающее впечатление. Но от этого булка не становится менее вкусной.
— Ты, конечно, сказал «спасибо»?—спросила меня мать, когда я подбежал к ней и показал булку; она сидела выпрямившись и завертывала малютку в чистую пеленку. Поблагодарить я, по обыкновению, позабыл.
— Тогда пойди сейчас же и поблагодари, но сперва дай брату откусить кусочек.
На мое счастье, Георгу было не до еды, не то он сразу бы отхватил львиную долю. А если бы я вздумал придержать булку пальцем, он укусил бы меня, и мне пришлось бы уступить ему все целиком.
Человека того я отыскать не мог; я ведь не знал даже, каков он с виду.
Мать поднялась на верхнюю палубу и, сидя за трубой, защищавшей ее от ветра, смотрела на берег с таким выражением, будто перед ней была земля обетованная.
— Значит, мы будем жить на этой стороне острова,— сказала она бодрым голосом. — Здесь мне нравится; а по ту сторону только мрак и бури.
— Ну да, ведь мы были там ночью, и ветер сильно дул в ту сторону, — сказал брат.
— Ты вечно норовишь быть умнее всех, — прервала его мать. — Теперь мы ведь обогнули мыс. Видно, однако, что ты начинаешь приходить в себя.
Я тоже ожидал многого — вернее, всего — от нового места нашего жительства. И у меня было такое же ощущение, как у матери, — что мы теперь очутились совершенно в другом краю, в совершенно новой обстановке, далеко от Копенгагена, забыв о нашем прежнем житье-бытье. Все это я и хотел охарактеризовать, как «последнюю тьму», когда увидел впереди свет. Переселение— лучший выход для бедняка; когда жизнь складывается для него слишком уж тяжело, он бросает все и переезжает на другое место. Правда, мать в своей жизни переезжала не раз, но этого нельзя было сказать, глядя на нее, — так мечтательно смотрела она на берег, когда сидела, вся съежившись, на палубе и грелась у пароходной трубы. Она вообще никогда не падала духом, даже в самой глубокой старости, никакие разочарования не были ей страшны. Она могла утратить на минуту бодрое(ь, но затем вновь брала себя в руки и выглядела еще бодрее прежнего. Часто мне казалось, что разочарования только укрепляли ее светлый взгляд на жизнь; и в такие минуты меня всегда тянуло к ней, хотелось позаимствовать у нее бодрости.
И теперь я прижался к ней, разделяя ее радостное стремление к новой жизни. И мне будущее тоже представлялось хорошим, только я не умел объяснить почему. Мать же сразу заметила, что и земля здесь плодороднее, и климат мягче, чем там, где она жила раньше.
— Таких огромных деревьев не было даже в нашем парке, когда я была еще девочкой, — сказала она, показывая пальцем на скалистые берега. — И вот увидишь, у них в садах растут настоящие тутовые деревья. А у нас даже государственный советник не мог их вырастить, как ни старался.
Я хорошо знал семью государственного советника по рассказам матери, которая в молодости была у него служанкой. Все наиболее значительное и необычайное в жизни связывалось с тем, как это оценивал государственный советник, а если в чем-либо превосходило его оценку, то считалось просто чудом. Следя за светлым взглядом матери, прислушиваясь к ее бодрому голосу, я внимательно смотрел на все, что она мне указывала. И новая страна вставала передо мною, озаренная светом. Различить отдельные предметы, охватить весь горизонт я не мог. Все впереди сливалось в какой-то светящийся туман, от которого глазам становилось больно. Но все было полно очарования, все обещало новую жизнь.
После почти суточного путешествия мы наконец прибыли на место. Приезд в городок Нексе, где мы собирались поселиться, живо и ярко запечатлелся в моей памяти. Круглый мол, вдававшийся в море и похожий на продольно разрезанную колбасу, огибал бухту. По краю мола бежал человек, размахивая руками; штурман бросил в него канатом с петлей, как будто хотел поймать его арканом. Затем показалась и самая гавань с угольными складами и пакгаузами. Сияло солнце, а на берегу, глазея на нас, толпились люди. Некоторые кричали что-то непонятное и устанавливали сходни. Один мальчик лег животом на причальную сваю и вертелся на ней; всякий раз как его лицо поворачивалось к пароходу, он показывал мне язык. Тогда я многообещающе погрозил ему кулаком, а Георг ударил меня по руке и сказал:
— Брось, он ведь гораздо старше тебя! Я сам с ним расправлюсь.
Теперь, когда путешествие закончилось, Георг стал вести себя по-прежнему.
Мать заплакала, когда мы ступили на незнакомую землю; повернувшись ко всем спиной, она стояла и сморкалась, а люди глазели на нас и переговаривались. Подошел какой-то мужчина и подал отцу руку; на его бледном лице выделялась жидкая черная бородка. Вместе с ним мы пошли в город. Говорил он тихо, почти шепотом, так что приходилось напрягать слух. По дороге он спросил отца: «Обрел ли ты Иисуса Христа?» Этот вопрос очень заинтересовал меня, я впервые слышал, чтобы спрашивали о таких вещах; вдобавок сам человек лицом напоминал Христа, изображения которого висели у нас в школе.
Это был столяр, школьный товарищ отца, я это хорошо знал; он-то и посоветовал нам приехать сюда и подыскал для нас жилье. Но вопрос его испугал меня; и прошло немало времени, пока я привык смотреть на него, как на обыкновенного человека.
На задворках старого дома, принадлежавшего красильщику, у самого моря, стоял ветхий, ни на что не годный сарайчик; его кое-как приспособили под человеческое жилье — для сдачи внаем! Здесь мы и поселились— в двух маленьких каморках с кухней. Жилье было жалкое, гораздо хуже нашей копенгагенской квартиры, и мать ворчала. Когда с моря дул свежий ветер, волны заливали прибрежную тропинку, проходившую под самыми нашими окнами, обдавали брызгами стену и оконные стекла; похоже было, что мы сидим в кормовой каюте шхуны, врезавшейся в берег. Когда дул восточный ветер, белые хлопья пены ударяли в окна, и нас, мальчиков, это забавляло; но мать после морского путешествия потеряла всякий интерес к морю.
— Неужели он не мог найти для нас жилье в каком-нибудь переулке? Сиди здесь в стороне от всего; живого человека никогда не увидишь, даже стука телеги не услышишь — кругом одна вода да грязные задворки!
На этот раз под словом он подразумевался не отец, а тот набожный столяр, который должен был подыскать жилище и поместил нас здесь, — может быть, потому, что красильщик тоже был из «святых».
Холодно бывало здесь в ветреную погоду. На чердачке, где спали мы с Георгом, даже черепичная крыша оказалась со щелями, дуло отовсюду. Да и внизу мы не могли согреться; стены были выложены в полкирпича и обшиты деревом, а печкой служило старое прогоревшее чудовище, пожиравшее все, сколько бы топлива в него ни совали.
— Вот рыжая чертовка, — говорила мать, — она доведет нас до работного дома!
На самом деле никакого топлива для печки не покупалось, но нам, детям, приходилось немало потрудиться, чтобы собрать сухие водоросли и коровий навоз, натаскать хворосту и выброшенных морем обломков.
— Да вы-то хоть погреетесь около этого чудища, — говорила мать, когда мы, запыхавшись, возвращались со своей ношей. — А я здесь не вижу никакой радости, попала сюда из огня да в полымя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22