Помню, в конце концов я лег на землю, не в силах двигаться дальше. Этот день был такой долгий, — сказалось и нервное возбуждение, — и я заснул как убитый. Но до балаганов я все же добрался: мать отнесла меня в палатку со всякой снедью, где у нее были знакомые. Там я спал, пока они с Георгом развлекались.
У меня осталось еще одно воспоминание об этом необыкновенном дне: я просыпаюсь на стуле, мы уже дома, мать стоит передо мной на коленях и стаскивает ботинки; но глаза у меня снова слипаются.
В балаганах, о которых я мечтал, мне так ничего и не довелось увидеть — ни Петрушки, ни человека, глотающего огонь, ни канатного плясуна, — вообще никаких чудес. Но брат рассказывал об этом так живо, что мне под конец начало казаться, будто я сам видел все, — ведь я же предвкушал ожидавшие меня радости, а это подчас самое лучшее в жизни!
Сестренка любила отца. И я, когда был совсем маленьким, по-видимому, тоже любил его. Но с тех пор как я себя помню, мое отношение к нему изменилось: я стал его бояться, как мать и Георг. Отец редко бывал ласков с нами. Когда он приходил домой, мы не бросались к нему, а старались держаться в сторонке. Другие отцы весело встречали своих сыновей, когда те стремглав бежали им навстречу, а наш отец еще с порога начинал ворчать, — все ему было не так. Случалось, он приходил домой пьяный и тогда сразу же начинал расправляться с нами.
Впрочем, мы мало видели отца. Он уходил из дому часа в четыре утра, и когда возвращался вечером, то мать всегда заботилась, чтобы мы не попадались ему на глаза. Если он запаздывал, — а это случалось частенько, — то являлся в лучшем случае навеселе. Тогда в нем пробуждалась потребность заняться нашим воспитанием, и он чинил суд и расправу. Мать боялась его свинцовых кулаков и не смела вмешиваться. Но как она умела отговаривать и всячески отвлекать его! Ее добрая, чувствительная душа постоянно трепетала за нас, не хватало лишь смелости самой отразить удар.
В пьяном состоянии отец был не таким сердитым. Тогда-он походил на смешного и добродушного медведя, — не надо было только его раздражать. Обычно он прежде всего набрасывался на мать — в нем, видно, говорила нечистая совесть. Часто она и сама была в этом виновата — не могла вовремя замолчать.
Как я уже говорил, в соседний с нами подъезд переехала сестра отца, тетя Трине, с больным мужем и тремя детьми — двумя бойкими девчонками и мальчиком, который был слабоумный и к тому же ходил на костылях. Он косил глазами, а когда ему говорили что-нибудь неприятное, способен был запустить в голову костылем.
Дядя Матиас не вставал с постели, и вся семья жила на заработок тети: она мыла бутылки на пивоваренном заводе. Только один раз я видел дядю на ногах: он опирался на спинку кровати, пока ее оправляли; короткая рубашка почти не закрывала его ноги, страшно длинные и тонкие. Он всегда был мертвенно бледен и имел вид страдальца, как Христос на литографии, висевшей над маминым комодом. Сквозь редкую бороду просвечивала болезненная кожа, а когда он хрустел длинными пальцами (делал он это постоянно), казалось, они вот-вот выпадут из суставов. Мать называла дядю многострадальным человеком. Она говорила это с таким видом, что моя детская фантазия окружала его всякими ужасами.
Тетя Трине была маленького роста и еще темнее, чем отец, — черная, как смоль. С ее лица не сходила улыбка, как будто тетя жила в замкнутом волшебном мире, невидимом для остальных. Меня это удивляло, и я спросил мать, почему тетя Трине всегда такая веселая. Мать тяжко вздохнула:
— Ох, она такая бедняжка! Оставь ее в покое, ей и так порядочно достается.
— Не так уж ей плохо, — возразил отец. — Им там, на пивоваренном заводе, позволяют пить сколько угодно и даже брать с собой. Хоть бы притащила нам как-нибудь пару бутылок.
— Не знала, что ты уважаешь баварское пиво! — И мать украдкой насмешливо посмотрела на отца, который, сидя на диване, читал вполголоса газету.
— Водка здоровее, — ответил отец. — Сколько бы люди ни расхваливали это новомодное зелье, водка делается из лучшего датского зерна, и я привык к ней. Дома, на Борнхольме, каждый из нас получал порцию водки, даже дети. Видишь ли, это придает организму силу. Поэтому-то я и справлялся лучше других, когда служил на винокуренном заводе. Там мне приходилось иногда выпивать по целому литру в день!
Отец говорил, обращаясь больше к нам, детям, чем к матери. При этом он качал головой, и я понял, что он пьян. Георг тоже это заметил. И мы подавали матери знаки, чтобы она была осторожней. Лучше бы она поддакивала ему во всем, как это делали мы, или уж по крайней мере молчала.
Но для этого у матери не хватало выдержки. Она презрительно усмехнулась:
— Вздор! Какая же у тебя сила сопротивления? Одна болтовня! Раз ты такой твердый, как говоришь, то почему же не можешь спокойно видеть бутылку?
Мы шикали на нее и тянули за платье, каждый в свою сторону. Я уже начал реветь, а Георг сердился.
— Мама, да замолчи же! Ну, пожалуйста, замолчи! Он и умолял и угрожал.
Отец засмеялся и кивнул головой.
— Замолчи, мать! Хэ! Если вы заставите ее замолчать, то Ханс йорген Андерсен угостит вас. Ну, да замолчи же, мама! — Он засмеялся, передразнивая нас.
— Что? Угостить детей? Вот это на тебя похоже! Пожалуй, еще захочешь, чтобы я была рабыней такого пропойцы, как ты, и молчала! Можешь убить меня, но я выскажу тебе всю правду!
Мать словно бросала ему вызов и была вне себя от возмущения.
Подействовала ли на отца эта угроза, не знаю, но он тяжело поднялся со стула.
— А! Так ты и смерти не боишься, будешь продолжать? А? Будешь? — Он остановился между диваном и столом. — Я думаю, мы поступим проще!
Мать вскрикнула и перебежала в угол за печку. Она легко могла выйти из комнаты, но вместо этого остановилась в углу, заслоняя лицо руками. Я не понимал ее и больше всего удивлялся, почему она не замолчит, а продолжает осыпать отца упреками. Мы бросились к нему и, невзирая на его железные кулаки, схватили за руки, умоляя оставить мать в покое. Казалось, он колебался одно мгновение, но слово «убей» подействовало, как удар кнута, и он отбросил нас в сторону.
— Убей! Убей же! Пусть дети видят, как ты истязаешь их мать! — кричала она, словно бросая ему вызов. Отец кинулся на нее, а мы с Георгом — на него и закричали. Он замахнулся на нас и задел меня по лицу рукой, так что я полетел на пол и ударился затылком о что-то твердое.
Когда я пришел в себя, то увидел, что лежу на диване, а мать, склонившись надо мной, смывает кровь с моего лица. Отца не было. Мать он не .тронул и, прежде чем уйти, поднял меня и положил на диван.
— Уж лучше бы мне самой от него досталось!—со слезами говорила мать, умывая меня.
— Да, теперь-то легко говорить, — ворчал Георг. — А сама не можешь выдержать удар, умеешь лишь языком болтать.
Отец говорил правду, — он был рожден в пьяном угаре. Во времена его детства на острове Борнхольм гнали самогон. Конечно, водку уже не хлебали вместо супа ложкой, как это делалось в страдную летнюю пору в дни молодости моего деда, но и женщины и дети — все распивали самогон; дети брали с собой в школу по полбутылке водки. Это и теперь еще практикуется в некоторых частях Шварцвальда, а также кое-где в Швейцарии. Женщины за обедом пили водку наравне с мужчинами. Дедушкина семья особенно славилась умением гнать прекрасную домашнюю водку, а также и тем, что редко кто из них пьянел. Анэ Миккельсен, племянница отца, в течение многих лет выпивала почти ежедневно пол-литра. Дедушка пил столько же, пока ему не перевалило за шестьдесят. Тут скряга проснулся в нем и одержал верх над пьяницей — конечно, после жестокой внутренней борьбы, — и он совсем перестал пить. Братья и сестры отца все были падки на спиртное.
Я все-таки не верю, что пьянство передается по наследству, что в самих клетках человеческого организма может быть заложена потребность в алкоголе. Если бы это было так, то датский народ, который лет полтораста тому назад сплошь пьянствовал, давно бы уже вымер. Против пьянства велось много фальшивой и ошибочной агитации. Редко бывает, что только наследственная страсть заставляет человека прибегать к водке, чаще всего — это потребность скрасить свое существование. Человека трудно отучить от водки, только пугая его мрачными последствиями и предсказывая ему уродливое потомство, которое будет страдать водянкой. Ведь дома у него бегает детвора, и если не поить детей водкой, а кормить как следует, они растут вполне здоровыми, хотя отец каждый день прикладывается к бутылке. Большинство детей бывает зачато в пьяном угаре, но, несмотря на это, они рождаются жизнеспособными.
Вырождение нельзя объяснять только пьянством, а если тут и существует связь, то вырождение является причиной, а не следствием. Вино служит для поднятия тонуса организма. Распространяющееся среди низших классов воздержание от вина не является следствием агитации трезвенников. Эта воздержанность тесно связана с тем, что жизнь рядового рабочего теперь наполнилась новым содержанием: идеями, за которые он борется, и чувством человеческого достоинства.
Конечно, для подрастающего поколения среда в этом смысле играет огромную роль. Не легко бывает бороться с дурными привычками. Если все вокруг пьют, то можно привыкнуть к пьянству и думать, что так и должно быть. Но необходимо бороться и восставать против дурных нравов и обычаев, особенно если человек родился, подобно мне, с чувством протеста в крови, можно сказать, ворчуном по природе. Кроме того, необходимо обладать достаточной силой воли, чтобы противостоять этому искушению, — а это, конечно, бывает не так уж часто. Увлечение пьянством иногда можно объяснить своего рода «геройством», но молодому парню, только вступающему в жизнь, угрожает серьезное разочарование, если он будет искать героев среди пьяниц. Водка ведь тоже имеет свою романтику, и одержимый пристрастием к ней может совершать настоящие подвиги. Но, к счастью, у нас гораздо чаще встречаются молодые люди, которые презирают пьянство, уважают себя, стремятся добиться чего-нибудь в жизни.
Как я уже говорил, наш род с отцовской стороны с давних пор буквально купался в алкоголе; что касается родственников по материнской линии, то сведения о них до меня не дошли. Из всех нас, братьев и сестер, оставшихся в живых, один только Георг питал слабость к спиртному, что, несомненно, соответствовало всему его духовному складу. Мы, остальные шестеро детей, никогда не страдали этим пороком. С самого раннего возраста мы ненавидели алкоголь, это проклятие никогда не имело над нами власти. Но при этом, однако, ни один из нас не был сторонником «движения трезвенников». Напротив, все мы иной раз не прочь были выпить стаканчик. Здоровое начало в человеке всегда торжествует. Именно это здоровое начало помогло нам правильно решить вопрос об алкоголе. Это, пожалуй, одна из самых серьезных проблем, которые жизнь ставит перед человеком, вынужденным бороться с холодом. Мы прибегали к водке только как к согревательному средству и не считали ее единственным наслаждением в жизни.
В детстве я совершенно не переносил алкоголя в любых его видах, просто терпеть не мог водку. С годами я сделался более терпимым, но часто физическое отвращение к водке проявлялось и позднее. Я более или менее примирился с алкоголем, когда понял, откуда идет это увлечение. Жизненные наблюдения подсказали мне, что пьянство является скорее следствием, а не причиной тяжелого человеческого существования. Однако сам я не мог проглотить ни капли водки. Когда я обучался сапожному ремеслу, то наблюдал, как пили мастеровые: бутылки пускались вкруговую по нескольку раз в день. Я охотно бегал за водкой и сам добавлял несколько эре за свою делю, хотя был очень беден. Но как только доходило до выпивки, у меня ничего не получалось: стоило мне поднести бутылку ко рту, как появлялось ощущение тошноты. Это была бессознательная реакция организма; впоследствии она исчезла. Теперь мне кажется, что водка чудесно пахнет, — запах ее гораздо лучше, чем вкус. Однако меня тошнит каждый раз, когда от кого-нибудь несет перегаром, этот запах способен довести меня до исступления.
К сожалению, я, как назло, всегда наталкиваюсь на пьяных, мне на них просто везет. Даже на самой многолюдной улице, где друзья и враги проходят мимо, не замечая друг друга, блуждающий взгляд какого-нибудь горького пьяницы непременно остановится на мне. Идет этот пьяница, шатаясь, по противоположной стороне, бормочет что-то себе под нос, опустив голову; кругом черно от людей, но он никого не замечает — улица для него пуста. В надежде, что на сей раз мне удастся пройти благополучно, я пытаюсь укрыться среди других пешеходов. Но когда пьяный подходит ближе, всегда с неизменной точностью повторяется одно и то же: как будто его кто толкает — он подымает голову и пересекает улицу, шагая прямо ко мне, а затем подымает руку и показывает на меня. Тогда я возмущаюсь и устраиваю скандал, собирается толпа. Вот что происходит со мной при виде пьяного! Как часто я мечтал, чтобы пьяницу, пристающего ко мне, переехала машина и тем самым прервалась бы наконец цепь пьяниц, врывающихся в мое существование.
Если я и сейчас возмущаюсь злоупотреблением алкогольными напитками, то это отнюдь не значит, что я — их абсолютный противник. Я нахожу неправильным лишать наше существование тех удовольствий, которые служат красоте и здоровью, лишь потому, что некоторые ими злоупотребляют. В 1894 году, когда я заболел туберкулезом и врачи отказались лечить меня, я поехал на юг, и тогда в не меньшей степени, чем воздух и солнце, мне помогло поправиться итальянское вино. Оно заставляло мою кровь быстрее бежать по жилам и возбуждало аппетит. Так как же не ценить напиток, которому я обязан жизнью? А что ценишь тем никогда не злоупотребляешь!
Пьянство называют общественным злом, и называют вполне справедливо, однако не в этом главное. В первую очередь пьянство — это, так сказать, проявление, симптом какой-то болезни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22