Когда мать знала, что за ней никто не наблюдает, она была способна часами простаивать, разглядывая отцовские бумаги, которые лежали в ящике стола. Казалось, мать хотела разгадать, действительно ли они сулят нам прекрасное будущее, или и на этот раз принесут разочарование. Только позднее, на Борнхольме, ей довелось узнать, что планы отца действительно представляли нечто ценное; но это сознание не сделало ее счастливой.
Как-то раз, субботним вечером, отец вернулся домой и сообщил, что с понедельника начнет работать десятником. Мать вела себя как-то странно. Секунду она простояла будто в столбняке, потом затрепетала и, как молоденькая, бросилась отцу на шею. Он осторожно стал освобождаться из ее объятий, но мать не отпускала его.
— Ну, тогда давай деньги!—сказала она, сама залезла к нему в карман и вытащила замшевый кошелек.
И отец даже не протестовал.
— Бог знает, что с тобой сегодня, — пробормотал он.
— Я хочу завтра позвать гостей, вот что со мной,— весело отвечала мать.—Хочу устроить пир для моего мужа.,
— Лучше бы купила мне несколько верхних рубашек, — заметил отец. — Ведь не может же десятник всю неделю носить одну и ту же рубашку.
— Я сама сошью их, — сказала мать. — У тебя будут хорошие рубашки, и тогда меняй их хоть каждый день, если захочешь.
— Совсем как король! — воскликнул я.
О том, что король меняет рубашку каждый день, а принцы через день, я знал от тети Лассен.
Мать мигнула мне, чтобы я помолчал.
На следующий день я и Георг с раннего утра побежали выполнять поручения матери: ей нужен был хлеб разных сортов, чтобы приготовить бутерброды. Потом мы надели праздничную одежду, и нас послали приглашать гостей на вечер: Оттербергов, семью тети Лассен и тети Трине. Ими и ограничивался весь круг наших знакомых.
— Вы непременно должны сказать тете Лассен, что отец сделался десятником, — напутствовала нас мать,— Тогда они наверняка придут.
Отец еще спал, — он так уставал за неделю работы, что с трудом просыпался в воскресенье.
Мы с братом не понимали, как это мать додумалась позвать на праздник в честь отца семью тети Лассен, которую он терпеть не мог. Но мы радовались поводу пойти к ним. У них было много игрушек, во всем чувствовался какой-то особый аромат чуждого нам мира, и это возбуждало нашу фантазию.
Тетя Лассен жила где-то в центре города, по соседству с дворцом, по-видимому на Фредериксгаде. Мы заходили к ней всего раза два, но от этого наш интерес к ее семейству только усиливался. Люди не могут удовлетвориться общением с теми, кто стоит ниже их. Тетя Лассен и ее семья занимали более высокое положение в обществе и были нашей гордостью.
Это было действительно важное знакомство. Оно приобщало нас к самым верхам. Дядя Лассен служил кучером у вдовствующей королевы и всегда носил красную ливрею. Уже тогда красный цвет пленял меня. Мне казалось, что это самый нарядный и благородный из всех цветов, и я не мог понять, почему сам король не ходит в красном, а одевает так лишь своих кучеров и лакеев. Как бы то ни было, когда дядя надевал красную ливрею и я садился рядом с ним, мне казалось, будто я нахожусь в обществе короля.
Тетя Лассен раньше имела какое-то отношение к королевской кухне, ее и теперь в особых случаях приглашали туда помогать. Лассены были пожилые люди. Дядя выезжал редко, больше все присматривал в конюшнях. У них была всего одна взрослая незамужняя дочь, служившая при дворе, самая важная из всей семьи и к тому же очень красивая.
Сам я в этом хорошенько еще не разбирался, но так утверждали взрослые. Я заметил лишь, что у нее высокая пышная грудь, которая произвела на меня сильное впечатление.
У нее была маленькая девочка, которая словно сошла со страниц волшебной сказки. Уже одно обращение с ней со стороны взрослых делало ее сказочной принцессой в моих глазах и в глазах брата. Она всегда носила белое платье, белые чулочки и туфли, совсем как принцессы в сказках Андерсена. Но вид у нее был равнодушный: когда мы восхищались ее чудесными игрушками, она, полузакрыв глаза, закидывала голову и произносила: «Фи!»
Эта маленькая девочка распоряжалась всем в доме, несмотря на то, что была не старше меня. Отец уверял, что дядя Лассен надевает красную ливрею и стоит за ее стулом, пока она кушает.
Да, Лассены были важные люди и, если уж говорить правду, совсем не принадлежали к нашему кругу. Тетя Лассен раз или два была у нас и приносила нам игрушки, которыми раньше играли сами принцы, но отец бросал их в печку, несмотря на наши слезы. Позднее я бывал у тети Лассен с матерью, а как-то раза два даже пробовал вместе с братом самостоятельно навестить их, но нас вежливо выпроваживали. Этим, собственно, знакомство и ограничивалось. Все же мать тянулась к ним, как к солнцу, — даже и здесь проявилась ее особая способность — извлекать многое из малого. Мы же, дети, охотно подражали ей: нам хотелось хоть немного скрасить свою жизнь.
— Только бы они нас не выгнали! — чуть ли не в десятый раз говорил брат, подымаясь по лестнице.
Так оно и вышло. Вернее, нас просто не впустили. Сквозь тонкую занавеску за входной дверью мы видели, как они ходили по квартире, но нам не отперли. Мне было жаль их: значит, они не попадут к нам в гости, — и я хотел хорошенько стукнуть в дверь ногой, но Георг удержал меня.
— Разве ты не понимаешь, что они отлично видят нас? — сказал он. — Именно поэтому-то они и не отпирают. До чего же ты глуп!
Да, я был глуп! В моей голове никак не укладывалось, что они видят нас и все же не открывают двери.
— Это потому, что мы недостаточно благородны для них, дуралей!
Тут я наконец понял. В первый раз в жизни я осознал, что значит принадлежать к низшему слою общества.
— Ну, я тогда возьму и обмочу им дверь, — сказал я рассердившись.
Но брат стащил меня вниз по лестнице, и мы поплелись домой.
Зато к нам пришли дядя и тетя Оттерберг и тетя Трине с девочками (мальчик ее учился в каком-то закрытом учебном заведении), и вечер прошел очень удачно. Мать дала нам на блюдечке немного зеленого мыла, и мы пускали мыльные пузыри около прачечной, а потом всех нас угостили бутербродами.
Когда мне пошел уже седьмой год, к нам как-то явился добрый и милый человек и взял меня за руку.
— Я пришел от общественности, которая для всех нас любящая мать, — сказал он.—До сих пор ты жил беззаботной жизнью под крылышком своих родителей. Теперь ты пойдешь в школу и со временем сможешь стать полноценным человеком и гражданином. Посмотри, вон там мы построили школу — настоящий дворец, точную копию самой жизни. Ты встретишь здесь все в уменьшенном масштабе и получишь возможность применить свои способности. Мы разовьем их, а то, чего в тебе недостает, постараемся привить. Ты станешь человеком в полном смысле слова. Ибо человек — это самое дорогое, самое ценное, что существует на свете. Поэтому ни одна частичка того, что в тебе есть, не должна быть утрачена. И мы начнем с самого основного. Прежде всего тебе нужна горячая ванна. Ты никогда раньше не мылся в ванне? Ну, так пора уж начать. После ванны бывает так приятно. Становишься удивительно чистым и очень хочется есть. Как, ты всегда голоден? Ну, у нас в школе ты будешь сыт! Наш лозунг: питание, питание и еще раз питание! А ты думал, мы будем пичкать тебя зубрежкой? Нет, зубрежку выдумал сам дьявол, чтобы убить свежий и восприимчивый детский ум. Здесь мы не будем делать ничего подобного. Мы не станем гасить огня! Мы стремимся зажигать, а не тушить, будем пробуждать все, что в тебе дремлет, заставим все цвести и приносить плоды. Но мы не предложим тебе духовной пищи, пока не позаботимся как следует о твоем детском организме, — мы не настолько бесчеловечны и не настолько глупы. Ты должен хорошенько и досыта кушать, а все остальное пока отложим. Быть сытым — как это хорошо! Разве ты никогда не испытывал этого? Пей же молоко, как новорожденный теленок; потом мы пойдем на луг, что около школы, посмотрим на коров, которые дают нам это чудесное молоко, и тебе позволят самому подоить их. Должно быть, удивительно занятно самому кормить корову и самому выдаивать прекрасное, жирное молоко,— эту лучшую пищу для всякого живого существа! Как, тебе давали только соску и процеженную кашицу? Ну да, раньше случалось, что у бедных женщин не было молока. Оно пропадало от непосильной работы и оттого, что они пили много холодной воды. Но мы не будем задумываться над прошлым, это слишком печальный и тяжелый этап. Теперь наслаждайся молоком, пей его, чтобы стать крепким и краснощеким. Тебе надо будет кое-чему поучиться, но, конечно, не сразу. Ты полечишь возможность учиться прекрасному, великому и необходимому, и твои глаза засияют, и сердце твое забьется сильно и радостно. Но сначала нам надо пойти к школьному врачу, он осмотрит тебя и возьмет твою кровь на анализ. Легкие не совсем в порядке, но мы их поправим. Это от непосильного труда и недоедания. Железы увеличены, в легких туберкулезные палочки; при скверных условиях жизни это означает гроб, кладбище! Но теперь нет больше бедности — мы, учителя, упразднили ее! В один прекрасный день мы выбросили розгу и катехизис и взялись за микроскоп и анализы крови. Мы показали детям в микроскопе, что гнездится в них самих и в их лохмотьях, — да, им пришлось принести даже клочки своего грязного постельного белья! И когда дети и родители неоднократно видели под микроскопом, как в этих лохмотьях кишат миллиарды всевозхможных бацилл и микробов, когда они почувствовали, как смерть подкрадывается к ним, они решили покончить со всем этим, и бедность исчезла сама по себе. Не говорите же, что просвещение не может оказывать революционизирующее воздействие.
Мы дадим тебе прежде всего здоровое тело и научим правильно ухаживать за ним. А потом, мой мальчик, когда твой организм окрепнет, начнется серьезная работа, появятся высокие замыслы. Из тебя может выйти настоящий молодчина!..
Да нет, что же это пишет мой карандаш? Ведь это сплошная выдумка, от начала до конца! Единственное мое оправдание в том, что эти мечты могли бы и должны бы осуществиться.
Во всяком случае несомненно было одно: общество обратило свой взор на меня и брата и решило взяться за нас. К нам был послан не добрый и милый человек, а простая синяя повестка, при виде которой бедняка кидает в дрожь: в повестке значилось, что ребенок Георг Фредерик Андерсен достиг школьного возраста и должен явиться в определенный день в бесплатную школу на площади св. Ханса.
Тогда школа вообще пользовалась дурной репутацией, а бесплатная и подавно. Была ли эта школа хуже других, я не знаю. Во всяком случае мысль о ней наполняла меня тревогой, которая росла по мере того, как приближалось время учения. Георг — крепкий парень, но и он не радовался поступлению в школу. Как же должен был бояться я! Брат часто прогуливал уроки, так как у него не хватало мужества войти в двери этого ада, каким казалась Георгу школа. Я был его сообщником, и мы бродили по улицам, пока не кончалось время занятий, а потом шли домой, — таким образом, мать не могла догадаться, что Георг пропускает уроки. Но, разумеется, несмотря на все предосторожности, ему за это часто доставалось и от учителей и от родителей. И у меня не становилось легче на душе. Школа пользовалась дурной славой, и страдания Георга отнюдь не рассеяли мой страх.
— Раз так, я вовсе не пойду в школу, — заявил я однажды, выслушав рассказ брата о том, какие ужасы там творятся. — Ведь я уже умею читать.
— Это тебе не поможет, потому что ты читаешь не так, как надо, а это гораздо хуже, чем совсем не уметь. Учителя злятся на тех, кто выучился читать дома. Ты читаешь: комод, а это неправильно. Ты должен читать так: к — о = ко, м — о = мо, комод, иначе получишь линейкой по пальцам.
Я твердо решил совсем не ходить в школу. Когда наступит время, я сделаю вид, будто иду туда, а потом удеру и больше не вернусь домой. Разумеется, мне будет тяжело расстаться с родными. При одной мысли о том, что я никогда больше не увижу мать или сестру Сине, сжималось сердце, но стоило мне подумать о новой сестре или брате, которые могли появиться на свет, как я сразу успокаивался. Ведь я привык сам заботиться о себе и поэтому был уверен, что не пропаду.
В этот роковой день мое решение было тверже, чем когда-либо, и лишь благодаря чистой случайности оно не было осуществлено. В то утро мать особенно внимательно относилась ко мне и настроение у нее было серьезное. Когда она одевала меня, я ощущал ее прикосновения как ласку.
Я вышел из дому, испытывая затаенное чувство страха, и отправился по Королевской улице к выгону. Там пасся скот. Коровы трясли рогами и бродили с места на место; лошади дико носились галопом и лягались. На этот раз меня ничто не радовало: мне угрожала школа — и все остальное бледнело перед ней.
Я мог бы пойти кружным путем, минуя Триангль и Блегдамсвей. Идти там было гораздо интереснее: по одну сторону улицы сады за дощатыми заборами; рядом— литейные мастерские и строительные склады, тянувшиеся до самых озер. Мать советовала мне пойти этой дорогой. Но там была еще одна школа. Ни один мальчик с книгами в ранце не осмеливался пройти по Блегдамсвей мимо школы. Если мальчишки заметят меня, то вряд ли я сумею от них вырваться.
Непостижимая удача сопутствовала мне в этот день, и я счастливо миновал все опасности, но в конце концов все же случилась беда. Пройдя поле, я хотел свернуть в сторону, по Фелледвей, и пойти по направлению к Вестербро: там, где теперь находится Тиволи, было садоводство, и я знал, что садовникам всегда требуются мальчики-рассыльные. Но здесь я неожиданно натолкнулся на брата. Занятия в школе у него начинались на час раньше, чем у меня, теперь там как раз была перемена, и Георг решил пойти мне навстречу.
Не было никакой возможности убежать, и под защитой брага, державшего меня за руку, я прошел последний кусок пути и благополучно проскользнул в ворота, что казалось мне самым трудным делом. По дороге Георг меня поучал:
— Ты должен сидеть тихо, как мышь, тогда учитель, может быть, даже не взглянет на тебя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22