Что есть трудное? так вопрошает выносливый дух; скажите, герои, чтобы
взял я это на себя и радовался силе своей.
Не значит ли это: унизиться, чтобы заставить страдать своё
высокомерие? Заставить блистать своё безумие, чтобы осмеять свою мудрость?
Или это значит: бежать от нашего дела, когда оно празднует свою
победу? Подняться на высокие горы, чтобы искусить искусителя?
Или это значит: питаться желудями и травой познания и ради истины
терпеть голод души?
Или это значит: больным быть и отослать утешителей и заключить дружбу
с глухими, которые никогда не слышат, чего ты хочешь?
Или это значит: опуститься в грязную воду, если это вода истины, и не
гнать от себя холодных лягушек и тёплых жаб?
Или это значит: тех любить, кто нас презирает, и простирать руку
привидению, когда оно собирается пугать нас?
Всё самое трудное берёт на себя выносливый дух: подобно навьюченному
верблюду, который спешит в пустыню, спешит и он в свою пустыню.
Но в самой уединённой пустыне совершается второе превращение: здесь
львом становится дух, свободу хочет он себе добыть и господином быть в
своей собственной пустыне.
Своего последнего господина ищет он себе здесь: врагом хочет он стать
ему, и своему последнему богу, ради победы он хочет бороться с великим
драконом.
Кто же этот великий дракон, которого дух не хочет более называть
господином и богом? Ты должен называется великий дракон. Но дух льва
говорит я хочу .
Чешуйчатый зверь ты должен , искрясь золотыми искрами, лежит ему на
дороге, и на каждой чешуе его блестит, как золото, ты должен! .
Тысячелетние ценности блестят на этих чешуях, и так говорит
сильнейший из всех драконов: Ценности всех вещей блестят на мне .
Все ценности уже созданы, и каждая созданная ценность это я.
Поистине, я хочу не должно более существовать! Так говорит дракон.
Братья мои, к чему нужен лев в человеческом духе? Чему не
удовлетворяет вьючный зверь, воздержный и почтительный?
Создавать новые ценности этого не может ещё лев; но создать себе
свободу для нового созидания это может сила льва.
Завоевать себе свободу и священное Нет даже перед долгом для этого,
братья мои, нужно стать львом.
Завоевать себе право для новых ценностей это самое страшное
завоевание для духа выносливого и почтительного. Поистине, оно кажется ему
грабежом и делом хищного зверя.
Как свою святыню, любил он когда-то ты должен ; теперь ему надо
видеть даже в этой святыне произвол и мечту, чтобы добыть себе свободу от
любви своей: нужно стать львом для этой добычи.
Но скажите, братья мои, что может сделать ребёнок, чего не мог бы
даже лев? Почему хищный лев должен стать ещё ребёнком?
Дитя есть невинность и забвение, новое начинание, игра, самокатящееся
колесо, начальное движение, святое слово утверждения.
Да, для игры созидания, братья мои, нужно святое слово утверждения:
своей воли хочет теперь дух, свой мир находит потерявший мир.
Три превращения духа назвал я вам: как дух стал верблюдом, львом
верблюд и, наконец, лев ребёнком.
Так говорил Заратустра. В тот раз остановился он в городе, названном:
Пёстрая корова.



О кафедрах добродетели



Заратустре хвалили одного мудреца, который умел хорошо говорить о сне
и о добродетели; за это его высоко чтили и награждали, и юноши садились
перед кафедрой его. К нему пошёл Заратустра и вместе с юношами сел перед
кафедрой его. И так говорил мудрец:
Честь и стыд перед сном! Это первое! И избегайте встречи с теми, кто
плохо спит и бодрствует ночью!
Стыдлив и вор в присутствии сна: потихоньку крадётся он в ночи. Но
нет стыда у ночного сторожа: не стыдясь, трубит он в свой рог.
Уметь спать не пустяшное дело: чтобы хорошо спать, надо бодрствовать
в течение целого дня.
Десять раз должен ты днём преодолеть самого себя: это даст хорошую
усталость, это мак души.
Десять раз должен ты мириться с самим собою: ибо преодоление есть
обида, и дурно спит непомирившийся.
Десять истин должен найти ты в течение дня: иначе ты будешь и ночью
искать истины и твоя душа останется голодной.
Десять раз должен ты смеяться в течение дня и быть весёлым: иначе
будет тебя ночью беспокоить желудок, этот отец скорби.
Немногие знают это; но надо обладать всеми добродетелями, чтобы спать
хорошо. Не дал ли я ложного свидетельства? Не нарушил ли я супружеской
верности?
Не позволил ли я себе пожелать рабыни ближнего моего? Всё это мешало
бы хорошему сну.
И даже при существовании всех добродетелей надо ещё понимать одно:
уметь вовремя послать спать все добродетели.
Чтобы не ссорились между собой эти милые бабёнки! И на твоей спине,
несчастный!
Живи в мире с Богом и соседом: этого требует хороший сон. И живи
также в мире с соседским чёртом! Иначе ночью он будет посещать тебя.
Чти начальство и повинуйся ему, даже хромому начальству! Этого
требует хороший сон. Разве моя вина, если власть любит ходить на хромых
ногах?
Тот, по-моему, лучший пастух, кто пасёт своих овец на тучных лугах:
этого требует хороший сон.
Я не хочу ни больших почестей, ни больших сокровищ: то и другое
раздражает селезёнку. Однако дурно спится без доброго имени и малых
сокровищ.
Малочисленное общество для меня предпочтительнее, чем злое; но и оно
должно приходить и уходить вовремя: этого требует хороший сон.
Мне также очень нравятся нищие духом: они способствуют сну. Блаженны
они, особенно если всегда воздают им должное.
Так проходит день у добродетельного. Но когда наступает ночь, я
остерегаюсь, конечно, призывать сон! Он не хочет, чтобы его призывали его,
господина всех добродетелей!
Но я размышляю, что я сделал и о чём думал в течение дня.
Пережёвывая, спрашиваю я себя терпеливо, как корова: каковы же были твои
десять преодолений?
И каковы были те десять примирений, десять истин и десять смехов,
которыми моё сердце радовало себя?
При таком обсуждении и взвешивании сорока мыслей на меня сразу
нападает сон, незваный, господин всех добродетелей.
Сон колотит меня по глазам и они тяжелеют. Сон касается уст моих, и
они остаются отверстыми.
Поистине, тихими шагами приходит он ко мне, лучший из воров, и
похищает у меня мысли: глупый стою я тогда, как эта кафедра.
Но недолго стою я так: затем я уже лежу.
Слушая эти речи мудреца, Заратустра смеялся в сердце своём: ибо свет
низошёл на него. И так говорил он в сердце своём:
Глупцом кажется мне этот мудрец со своими сорока мыслями; но я верю,
что хорошо ему спится.
Счастлив уже и тот, кто живёт вблизи этого мудреца! Такой сон
заразителен; даже сквозь толстую стену заразителен он.
Чары живут в самой его кафедре. И не напрасно сидели юноши перед
проповедником добродетели.
Его мудрость гласит: так бодрствовать, чтобы сон был спокойный. И
поистине, если бы жизнь не имела смысла и я должен был бы выбрать
бессмыслицу, то эта бессмыслица казалась бы мне наиболее достойной
избрания.
Теперь я понимаю ясно, чего некогда искали прежде всего, когда искали
учителей добродетели. Хорошего сна искали себе и увенчанной маками
добродетели!
Для всех этих прославленных мудрецов кафедры мудрость была сном без
сновидений: они не знали лучшего смысла жизни.
И теперь ещё встречаются люди, похожие на этого проповедника
добродетели, не всегда, однако, такие же честные, но их время прошло. И не
долго стоять им, как уже будут они лежать.
Блаженны сонливые: ибо скоро станут они клевать носом.
Так говорил Заратустра.



О потусторонниках


Однажды и Заратустра устремил мечту свою по ту сторону человека,
подобно всем потусторонникам. Актом страдающего и измученного Бога
показался тогда мне мир.
Сном показался тогда мне мир и поэтическим творением Бога:
разноцветным дымом пред очами божественного недовольника.
Добро и зло, и радость и страдание, и я и ты всё показалось мне
разноцветным дымом пред очами Творца. Отвратить взор свой от себя захотел
Творец и тогда создал он мир.
Опьяняющей радостью служит для страдающего отвратить взор от
страдания своего и забыться. Опьяняющей радостью и самозабвением казался
мне некогда мир.
Этот мир, вечно несовершенный, отражение вечного противоречия и
несовершенный образ опьяняющая радость для его несовершенного Творца, таким
казался мне некогда мир.
Итак, однажды устремил и я свою мечту по ту сторону человека, подобно
всем потусторонникам. Правда ли, по ту сторону человека?
Ах, братья мои, этот Бог, которого я создал, был человеческим
творением и человеческим безумием, подобно всем богам!
Человеком был он, и притом лишь бедной частью человека и моего Я: из
моего собственного праха и пламени явился он мне, этот призрак! И поистине,
не из потустороннего мира явился он мне!
Что же случилось, братья мои? Я преодолел себя, страдающего, я отнёс
свой собственный прах на гору, более светлое пламя обрёл я себе. И вот!
Призрак удалился от меня!
Теперь это было бы для меня страданием и мукой для выздоровевшего
верить в подобные призраки; теперь это было бы для меня страданием и
унижением. Так говорю я потусторонникам.
Страданием и бессилием созданы все потусторонние миры, и тем коротким
безумием счастья, которое испытывает только страдающий больше всех.
Усталость, желающая одним скачком, скачком смерти, достигнуть конца,
бедная усталость неведения, не желающая больше хотеть: ею созданы все боги
и потусторонние миры.
Верьте мне, братья мои! Тело, отчаявшееся в теле, ощупывало пальцами
обманутого духа последние стены.
Верьте мне, братья мои! Тело, отчаявшееся в земле, слышало, как
вещало чрево бытия.
И тогда захотело оно пробиться головою сквозь последние стены, и не
только головою, и перейти в другой мир .
Но другой мир вполне сокрыт от человека, этот обесчеловеченный,
бесчеловечный мир, составляющий небесное Ничто; и чрево бытия не вещает
человеку иначе, как голосом человека.
Поистине, трудно доказать всякое бытие и трудно заставить его вещать.
Скажите мне, братья мои, разве самая дивная из всех вещей не доказана ещё
лучшим образом?
Да, это Я и его противоречие и путаница говорит самым правдивым
образом о своём бытии, это созидающее, хотящее и оценивающее Я, которое
есть мера и ценность вещей.
И это самое правдивое бытие Я говорит о теле и стремится к телу, даже
когда оно творит и предаётся мечтам и бьётся разбитыми крыльями.
Всё правдивее научается оно говорить, это Я; и чем больше оно
научается, тем больше находит оно слов, чтобы хвалить тело и землю.
Новой гордости научило меня моё Я, которой учу я людей: не прятать
больше головы в песок небесных вещей, а гордо держать её, земную голову,
которая создаёт смысл земли!
Новой воле учу я людей: идти той дорогой, которой слепо шёл человек,
и хвалить её, и не уклоняться от неё больше в сторону, подобно больным и
умирающим!
Больными и умирающими были те, кто презирали тело и землю и изобрели
небо и искупительные капли крови; но даже и эти сладкие и мрачные яды брали
они у тела и земли!
Своей нищеты хотели они избежать, а звёзды были для них слишком
далеки. Тогда вздыхали они: О, если б существовали небесные пути, чтобы
прокрасться в другое бытие и счастье! тогда изобрели они свою выдумку и
кровавое пойло!
Эти неблагодарные они грезили, что отреклись от своего тела и от этой
земли. Но кому же обязаны они судорогами и блаженством своего отречения?
Своему телу и этой земле.
Снисходителен Заратустра к больным. Поистине, он не сердится на их
способы утешения и на их неблагодарность. Пусть будут они выздоравливающими
и преодолевающими и пусть создадут себе высшее тело!
Не сердится Заратустра и на выздоравливающего, когда он с нежностью
взирает на свою мечту и в полночь крадётся к могиле своего Бога; но
болезнью и больным телом остаются для меня его слёзы.
Много больного народу встречалось всегда среди тех, кто предаётся
грёзам и одержим Богом; яростно ненавидят они познающего и ту самую младшую
из добродетелей, которая зовётся правдивость.
Они смотрят всегда назад, в тёмные времена: тогда поистине мечта и
вера были другими вещами, неистовство разума было богоподобием, а сомнение
грехом.
Слишком хорошо знаю я этих богоподобных: они хотят, чтобы в них
верили и чтобы сомнение было грехом. Слишком хорошо знаю я также, во что
сами они верят больше всего.
Поистине, не в потусторонние миры и искупительные капли крови, но в
тело больше всего верят они, и на своё собственное тело смотрят они как на
вещь в себе.
Но болезненной вещью является оно для них и они охотно вышли бы из
кожи вон. Поэтому они прислушиваются к проповедникам смерти и сами
проповедуют потусторонние миры.
Лучше слушайтесь, братья мои, голоса здорового тела: это более
правдивый и чистый голос.
Более правдиво и чище говорит здоровое тело, совершенное и
прямоугольное; и оно говорит о смысле земли.
Так говорил Заратустра.



О презирающих тело


К презирающим тело хочу я сказать моё слово. Не переучиваться и
переучивать должны они меня, но только проститься со своим собственным
телом и таким образом стать немыми.
Я тело и душа так говорит ребёнок. И почему не говорить, как дети?
Но пробудившийся, знающий, говорит: я тело, только тело, и ничто
больше; а душа есть только слово для чего-то в теле.
Тело это большой разум, множество с одним сознанием, война и мир,
стадо и пастырь.
Орудием твоего тела является также твой маленький разум, брат мой; ты
называешь духом это маленькое орудие, эту игрушку твоего большого разума.
Я говоришь ты и гордишься этим словом.
1 2 3 4 5 6