Мы потягивали коктейли, а разговор снова и снова возвращался к несчастьям Бориса.
Жан Сурум заночевал у нас в номере. Назавтра они с Борисом с утра поехали к морю позагорать, искупаться — день обещал быть теплым, солнечным,— а я остался в номере, ожидая Роситу Альварес. Она приехала в полдень и, как было предсказано Борисом, пришла в восторг от наших комнат. Осмотрев все, она воскликнула:
— Да, Анатолио, здесь можно жить!
— Это верно,— согласился я,— жаль, у нас на фронте нет таких удобств.
— Надо учиться у мадридцев,— сказала Росита.— Недавно читала в газете, что в Мадриде устроили конкурс на лучшее по комфорту бомбоубежище. И знаете, кто занял первое место?
— Нет, не знаю.
— Один архитектор. У него в убежище был паркетный пол и пианино...
— Откуда он все это натаскал?
— Из разрушенных домов.
— Слишком большие удобства на фронте излишни,— заметил я.— С ними трудно расставаться.
— Но зачем жить в грязи и мокнуть под дождем, когда можно устроиться с комфортом? Я тоже хочу жить с комфортом. Больше не поеду на фронт с санитарным поездом.
— И чем же думаете заняться?
— Отец обещал устроить в какой-нибудь госпиталь в городе. Он это может, у него много друзей. В конце концов не все ли равно, где работать. Врачи повсюду нужны, в Валенсии тоже.
— Росита, на фронте врачи нужнее, чем здесь,— сказал я.— И потом, у вас есть опыт, другому на вашем месте придется трудно.
— Ничего, пускай помучается,— отрезала она.— Сейчас столько развелось шкурников, симулянтов.
— Вы преувеличиваете,— возразил я.— Но даже если это так, мы с вами еще решительней должны бороться за победу. Война требует смелости, отваги. Трусы никогда не побеждали. Побеждали смелые. И вот вы тоже испугались. Чего, бомбежки?
— Не я испугалась,— тихо сказала Росита,— моя мама испугалась. Когда узнала, что разбомбили наш эшелон, она строго-настрого запретила мне ездить на фронт. Но не сидеть же мне сложа руки. И... тогда я решила... работать в Валенсии,— почти прошептала она.— Здесь тоже будет нелегко, Анатолио. На Валенсию тоже что ни день — налеты. Столько раненых, убитых. Я останусь здесь. Это лучше, чем ничего... По крайней мере буду приносить какую-то пользу...
За окном, словно стая голодных гиен, завыли сирены. По улице побежали в укрытия люди. Ударили зенитки, в небе появились дымки разрывов.
— Идемте в убежище,— сказал я, но она отказалась.
— Давайте останемся, Анатолио. Что будет, то будет. Надоело бегать от смерти. Пускай сама бегает от меня. Останемся.
— Останемся,— согласился я, в душе порадовавшись храбрости Роситы.— А вы смелая женщина.
Росита усмехнулась.
— Видимо, вы принадлежите к тем, кто считает смелость даром исключительно мужским? А вам известно, сеньор Анатолио,— продолжала она холодно,— что в начале войны целые батальоны женщин-анархисток сражались с марокканцами в парке Каса-дель-Кампо, и сражались, как тигрицы. Даже когда их резали кинжалами, били прикладами, они не сдавались. Испанки всегда были отчаянно храбры. Дева из Сарагосы не менее знаменита, чем Жанна д'Арк. О, вы плохо знаете испанок, сеньор Анатолио.
Желая подзадорить Роситу, я весело отпарировал:
— А вот вы, сеньорита, наследница Сарагосской девы, испугались первой же бомбежки и хотите покинуть свой пост.
Росита побледнела. Закусив губу, меча глазами злые искры, она на мгновение застыла в глубоком и мягком
кресле, потом величаво поднялась и сказала дрожащим голосом:
— Сеньор Анатолио, мне искренне жаль, что я отняла у вас время. Я не желаю быть с вами столь же груба, сколь вы были со мной, и потому не стану дольше утруждать вас своим присутствием.
Я рассыпался в извинениях, ст&л всячески уговаривать ее остаться, но Росита была неумолима. На улице все еще гремели зенитки. Я выглянул в окно, город казался вымершим. И только Росита с гордо поднятой головой шагала по опустевшей улице в сторону вокзала.
Черт меня дернул так глупо шутить, ругал я себя. Ведь Росита вовсе не из тех, кто пугается первой бомбежки. Убежала из монастыря и под наведенными дулами ружей бесстрашно крикнула: «Да здравствует республика!» И если она решила остаться в тылу, конечно, тут виновата ее мать.
После отбоя я отправился на поиски своих друзей. Я знал, они где-то на пляже Пуэбло-Нуэво-де-Мар. Это было недалеко, километрах в десяти от центра, и я сначала шел пешком, желая поближе познакомиться с Валенсией. После суровой, мужественной красоты Мадрида Валенсия, несмотря на следы бомбежек, напоминала легкомысленную красавицу южанку, решившую вопреки всему веселиться до последнего вздоха. Сравнительно глубокий тыл, постоянный приток беженцев, солдат, инвалидов, дезертиров, переполненные кинотеатры, бары, рестораны, погребки, отели и недавно закрытые, но бойко торговавшие с черного хода публичные дома — все это накладывало на город неизгладимый отпечаток. Итальянские самолеты бомбили в основном портовые районы, стараясь помешать разгрузке пароходов. Центр оставался почти нетронутым, и там кипела бурная жизнь. Но легкомысленность, нарочитая беспечность были только внешней стороной жизни этого города, под нею скрывались раны, нанесенные войною: разрушенные семьи, утраченные надежды, несбывшиеся мечты, духовные трагедии. Я видел, как в барах, ресторанах вино разбавлялось слезами, а после смеха слышались тяжкие вздохи.
В порту на асфальте лежали вырванные с корнем пальмы, еще дымились развалины склада, а докеры уже спешили с разгрузкой судов, прорвавшихся сквозь блокаду. Рабочие команды на бульварах: и площадях строили бомбоубежища. Во дворе казармы обучались новобранцы. Афиши оповещали о выступлении Мадридского симфонического оркестра. На кинорекламах по городу гарцевал Чапаев, а на сцене театра с копьем в руке расхаживал бессмертный идальго из Ламанчи Дон Кихот.
Проходя по мосту через реку Турию, я услышал выстрелы. Перед чугунной оградой одного особняка стояло человек двенадцать в милицейской форме, посылая в окна град пуль. Из дома им отвечали тем же. Остановились трамваи, машины, любопытные, прячась за спины друг друга, пробирались поближе. Но вот одного зеваку задела пуля, пущенная из окна, народ бросился под прикрытие стен. Вскоре перестрелка стихла. Из дома вывели несколько молодых парней, грязных, заросших. «Дезертиры»,— послышалось в толпе.
И снова жизнь на улицах Валенсии пошла своим чередом. Я почувствовал усталость и сел в трамвай. Сады, особняки, потом фабрики, разбитые дома, грустно взиравшие на мир своими выбитыми окнами. Наконец — море. Я сошел с трамвая. Под ногами осколки стекла, битый кирпич, гнутые трубы. Улицы почти пустынны. Только на солнышке среди развалин резвились полуголые дети. Пуэбло-Нуэво-де-Мар встретил меня сверкающим морем, легким плеском волн и соленым бризом. На пляже народу было немного, а в воде — никого. По берегу, среди колючих кактусов и серебристо-зеленых агав, тянулся длинный ряд бетонированных дотов. Но в темных амбразурах, обращенных к морю, пока не видно было ни одного ствола.
У воды возле черных просмоленных лодок возились рыбаки. Все они были высоки ростом, с продолговатыми лицами, в небрежно сдвинутых беретах.
— За рыбой? — спросил я, поздоровавшись.
— Надо попробовать,— ответил один.
— Здесь, должно быть, хорошие уловы?
— Кто его знает,— ответил другой.— Первый раз выходим.
— Мы не здешние,— объяснил третий.— А у нас в Бискайе рыбы невпроворот.
— Вы с Севера?
— Из Астурии. Ушли от фашистов со всеми семьями, сначала во Францию, оттуда в Валенсию перебрались. Вот недавно лодки получили, надо попробовать.
Пожелав им удачи, я отправился дальше.
Своих друзей я отыскал с подветренной стороны одного из дотов. Они лежали на песке и загорали.
— Идет наш влюбленный,— сказал Борис.— А где же твоя Росита?
— Не сошлись характерами.
— Значит, ушла? Сурум усмехнулся.
— Что ж ты так. К женщинам нужно иметь подход. Вот и прошляпил. Девушки в Валенсии только с виду бойкие, а в душе очень скромные.
— Ерунда,— сказал я.— Идемте купаться.
Они отказались — только что из воды. Я быстро разделся и бросился в воду. Она была кристально чистая и хорошо освежала. Я плыл долго, временами с головой опускаясь под воду и любуясь серебристыми стайками рыбок, блестящими ракушками и разноцветными камнями. Борис и Жан что-то кричали мне с берега, но я их не слушал. Я плыл все дальше в открытое море, к ясному горизонту.
Чем дальше от берега, тем спокойней становились волны. Я лег на спину, и волны ласково баюкали меня. Вода была соленая, плотная, я держался на ней без всяких усилий, как в гамаке. Я подумал, что тут и утонуть было бы нелегко при желании...
Вдруг совсем рядом услышал голос Жана Сурума:
— Анатол, что с тобой?
— Ничего,— ответил я, не двигаясь.
— А мы решили, что ты устал. В одиночку нельзя заплывать так далеко.
— Разве это далеко?
— Тебя с берега совсем не видать.
— Волны большие.
— Ну, отдохнул?
— Я отлично себя чувствую!
— Тогда плывем обратно. Не дурачься, Анатол.
— Я не дурачусь. Просто давно не был на море. Какая красота!..
Я лег на грудь. Мы плыли к берегу, плевались и разговаривали.
— На нашем фронте опять собираются тучи,— сказал Сурум.
— А мне казалось, что хуже, чем было, уже не будет.
— Вы молодцы, стойко держались. Но теперь вам придется еще труднее. После разгрома на Севере нас
ожидают трудные испытания. Окружены со всех сторон, оружия не хватает, Валенсию бомбят, истребителей нет. Они нужны фронту. Недостает того, недостает этого... У нас только одно проверенное оружие — смелость. Ее подчас даже больше, чем нужно.
— Что ты хочешь этим сказать?
— А то, что иногда идем, выпятив грудь, там, где следует пробираться ползком,— ответил Сурум.— Иногда лежим на голой земле, когда нужно окопаться и замаскироваться.
Я усмехнулся.
— Это не смелость, друг. Неумение воевать. Многие солдаты винтовку правильно держать не умеют...
— Но как их научить правильно держать винтовку, если самих винтовок не хватает? — возразил Жан.— Под Валенсией сейчас десятки тысяч новобранцев, еще не державших в руках оружия. А французская граница закрыта, пароходы с помощью пускают ко дну. Положение очень тяжелое, Анатол, но еще есть надежда. Если бы нам удалось провести какую-нибудь блестящую операцию — отогнать противника от ворот Мадрида или на Юге прорваться к португальской границе... Тогда бы наступил перелом в нашу пользу.
— А Теруэльская операция?
— Теруэльская операция была блестяща сама по себе, но перелома в ходе войны не обещает,— ответил Жан.— Это скорее палка о двух концах. Если нам не хватит сил размахнуться и ударить еще раз, то ударят нас, да так, что дай бог вообще уцелеть.
Я не понял, и Сурум продолжал:
— Они могут отрезать Валенсию от Барселоны. Они могут вклиниться вот сюда, где мы с тобой плаваем. II тогда...
— И что тогда?— спросил я.
— И тогда добьются перелома в свою пользу. Это был бы трагический перелом. Роковой.
— Как мрачно ты смотришь на будущее.
— Только допускаю возможность,— возразил Сурум.— Я все же надеюсь, что перелом будет в нашу пользу. Может произойти чудо.
— В чудеса я не верю.
— Я тоже,— сказал Сурум, усмехнувшись.— Однако есть вещи, которых мы не видим, но они-то подчас играют решающую роль.
— Это другое дело,— согласился я.
Ноги коснулись гальки, мы встали. Борис уже оделся и ждал нас.
— Выловил утопленника? — подтрунивал надо мною Борис.— Одевайтесь, и пошли скорее. Мой желудок требует обеда.
Вернувшись в город, мы снова отправились в «Хун-гарию». Там нас признали и встретили как завсегдатаев. После обеда довольно долго сидели за беседой и коктейлями. Жан Сурум пил мало — ему предстояло явиться к своему начальнику.
— На этот раз меня, возможно, пошлют на Юг. Туда, где что-то готовится, первым делом посылают нас.
— Ну что ж, заезжай в гости,— сказал Борис.— Встретим по-царски.
— Положим спать на змеиные шкуры под персиковым деревом. И сладкие плоды будут сами падать в рот, как в раю,— подхватил я.
— В таком случае ждите,— сказал Сурум, поднимаясь,— обязательно заеду. Надеюсь, вас там нетрудно найти?
— Наш адрес такой,— ответил Борис.— Юг, под носом у фашистов, на самой высокой горе.
— Хорошо, так и запомню. Будьте здоровы, до свиданья!
Мы повскакали с мест и проводили Жана по стойке «смирно».
Глава 10
I
СУРОВАЯ ЗИМА
На обратном пути из Валенсии
мы сошли в Альмадене и сразу столкнулись с Мануэлем Зоро, приехавшим туда за медикаментами. Мы подарили ему бутылку хорошего вина, а он предложил подвезти нас на своей санитарной машине. По дороге Мануэль рассказал последние новости. С капитаном Цветковым на днях случился сердечный приступ. Фашисты недавно накрыли нашу батарею, у одного орудия оторвало колесо, человеческих жертв, правда, не было. На кухню приблудилась коричневая сучка, Пендрик назвал ее Мореной. Сам Зоро еще как следует не устроился на новом месте. Но дом, в котором помещался медпункт, удобный и расположен вблизи батареи, хотя нет пока санитарок, которые ухаживали бы за ранеными и стирали белье.
— По соседству есть деревни, но там живут одни грязные старухи,— продолжал Зоро,-— и почти каждая больна трахомой. Таккх нельзя брать в санитарки.
— За чем же дело, подбери себе красоток в По-собланко5— пошутил Борис— И жизнь интереснее станет.
— Я так и сделаю,— серьезно ответил Зоро.— По-собланко ломится от хорошеньких женщин. Пускай подработают. А старух не возьму, ну их к дьяволу. Вы не представляете, какая у них там грязь.
— Это от бедности,— сказал я.
— Надо больше работать! — воскликнул Зоро.— Пускай собирают желуди, маслины у линии фронта.
— Линия фронта всегда под обстрелом. Женщинам там не место,— вмешался в разговор Борис— Вы бы лучше помогли им советом, лекарствами.
— Я помогаю,— ответил Мануэль.— Лечу, даю лекарства, они мне за это тащат кроликов, кур и даже воробьев.
— Значит, не так уж бедны,— сказал Борис. Мануэль покачал головой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62