— Ты гонишь меня? — спросил отец, глядя на меня исподлобья. Рука с деньгами опустилась на колени.— Я могу уйти, но имей в виду, никогда не вернусь.
— Мне необходим абсолютный покой. Уходи!
— А мне, думаешь, не нужен покой? Разве ты можешь себе представить, что я пережил в эти дни? У меня совершенно расстроены нервы. Покой!.. Только о себе думаешь, на других тебе наплевать. Наплевать на отца. Наплевать на его седую голову, на эти руки, которые баюкали тебя и выводили в жизнь. Хорошо, я уйду, но при одном условии: ты должен чистосердечно рассказать, за что тебя арестовали и что ты натворил. Ты пойми, я вернусь домой, все будут спрашивать. Что я скажу?
— Говори, что хочешь!
— Неужели твое преступление настолько ужасно,
что даже родному отцу в нем стыдно признаться? Кому же ты тогда об этом расскажешь, если не мне — своему отцу.
— Никому. И тебе я ничего не могу рассказать.
— Тем хуже! — воскликнул отец.— Теперь я вижу, что ты спутался с бандой мерзавцев. И данная тобой клятва обязывает тебя скрывать следы преступлений. Дома меня будут расспрашивать люди — аптекарь, волостной староста, командир айзсаргов, полицейский...
— Какое мне дело до командира айзсаргов и полицейского!
Отец продолжал, не обращая внимания на мои слова:
— Меня выгонят, как собаку...
— За что тебя выгонят?
— За твои преступления.
— Скажи, что ты ничего не знаешь. Что тебя это не касается, что ты отрекся от меня. Командир айзсаргов, полицейский! — рассмеялся я.— Ты не плохо подобрал народец, перед кем я должен исповедаться, ничего не скажешь...
— Это все почтенные, достойные уважения люди.
— Для тебя они почтенные и достойные уважения, а для меня — идиоты и сволочи.
Отец снова вспылил:
— Идиоты и сволочи? А перед кем ты будешь держать ответ за свои преступления?
— Перед своей совестью.
— Совестью! — насмешливо повторил отец.— А я кому отвечу за твой проступок?
— Ты не обязан отвечать. Я взрослый человек и сам могу ответить за себя.— Я нажал кнопку, чтобы вызвать старшую сестру.— Довольно, отец, я устал...
Отец сидел у моей постели, низко свесив голову. В палату вошла Лилия Земдега.
— Вы меня звали?
— Госпожа Земдега, мы закончили. Проводите отца.
Отец вздрогнул точно от пощечины. Потом медленно встал и подал мне руку. Я пожал ее. Рука была холодная, как неживая.
— До свиданья! — сказал он тихо.
1 Айзсарги — члены военизированной организации, на которую опиралась диктатура Ульманиса.
— Всего хорошего! — ответил я.
— Деньги оставлю в конторе.
— Не надо, вези их обратно.
— Я оставлю,— прошептал он.— Когда поправишься, возьмешь.
— Не надо,— повторил я.
Он ушел, а для меня началось самое тяжелое. Во мне боролись три недобрых демона — самолюбие, злость и жалость, и ни один из них не мог взять верх над двумя другими. Если бы взяли верх самолюбие или злость, я бы, наверное, быстро успокоился, но, увы, все обстояло иначе. Дни и ночи напролет я думал об отце. Иногда мне казалось, что он все еще сидит у моего изголовья, горестно склонив седую голову. Может, стоило ему все рассказать и он понял бы меня? А вдруг — от этой мысли мне становилось страшно — в минуту откровенности он доверил бы кому-нибудь тайну, об этом узнали другие, и, сам того не желая, я стал бы предателем? Там, в тюрьме, мои мучители твердили мне, чтобы я признался во всем, обещая за это отпустить меня и больше никогда не трогать. Мне сулили даже деньги, давали честное слово, что о моем предательстве никто не узнает. Но я выбрал иной путь, я не пожелал за тридцать сребреников купить свое благополучие в обмен на несчастья и страдания других. И неужели теперь, когда самое трудное позади, я решусь на предательство, даже ради того, чтобы рассеять сомнения отца, успокоить его? Нет, я никогда не сделаю этого.
Наконец самолюбие во мне одержало верх, и я успокоился.
Глава 4
ЗДРАВСТВУЙ, ЖИЗНЬ!
Во второй половине мая здоровье мое настолько улучшилось, что я мог выйти из больницы -и продолжать лечение дома. Доктор Гибет обещал ^присматривать за мной, пока совсем не поправлюсь. Все было бы хорошо, если бы не одно прискорбное обстоятельство: я должен был зарегистрироваться в полиции и без разрешения не имел права менять место жительства.
Перед тем как выйти из больницы, я получил оставленный отцом конверт с деньгами. Я его даже не рас-
крыл, потому что Гита уже заплатила за лечение. Она встретила меня в конторе клиники.
— Я приехала на машине. Отвезу тебя домой.
Мы вышли во двор. Весна была в самом разгаре, все зеленело, цвело. Свежий воздух и солнечный свет, от которых я успел отвыкнуть, опьяняли и бодрили меня.
Я сообщил Гите, что должен зарегистрироваться в полиции, а потом, когда совсем поправлюсь, явиться к прокурору.
Это испугало ее, но она старалась не показывать вида.
— Хочешь прокатиться по городу? — спросила Гита, когда мы сели в машину.— Если бы ты знал, как прекрасны сейчас рижские парки! Все в цветах.
— Едем, милая,— сказал я.— Хоть на край света. Гита погрозила пальцем:
— Ты забыл, что без разрешения полиции тебе нельзя выезжать даже за пределы города...
У Аркадьевского парка мы вышли из машины. У меня все еще немного кружилась голова и плохо слушались ноги. Гита взяла меня под руку.
— Был бы ты всегда таким беспомощным,— шутила Гита,— никуда бы от меня не убежал.
— А я и так не собираюсь от тебя убегать. Теперь мы всегда будем вместе.
Вдоль берега по-весеннему живой речушки Марупи-те мы не спеша поднялись на террасы парка — излюбленное место наших свиданий. Там всегда было мало народу, к тому же оттуда открывался чудесный вид на Старую Ригу. Мы присели на скамью.
— Здесь ты в первый раз поцеловал меня,— вспоминала Гита.
— Три года назад...
— Была осень, дорожки в желтых листьях...
— И ты дрожала от холода. Гита рассмеялась.
— Нет, милый, я просто притворялась. И тогда ты меня обнял, чтобы согреть.
— Тогда ты была совсем худенькая. Теперь чуть-чуть пополнела и стала еще красивее.
Гита прижалась ко мне. Я почувствовал ее горячее дыхание на своей щеке.
— Какой ты хороший, Анатол! — прошептала она,— Скажи мне, милый, только скажи откровенно: ты любишь детей?
— Очень,— ответил я.
— У меня будет ребенок, Анатол... Я обнял ее и поцеловал.
— Ты не сердишься?
— Гита, что ты говоришь!
— Я узнала от этом, еще когда тебя арестовали.
— И ничего не сказала!
— Чтобы ничем не связывать тебя... И мне кажется, Анатол, у нас будет мальчик.
— А может, девочка,— сказал я, целуя ее.— Мальчик или девочка — все равно.
— Если будет мальчик, назовем его Анатолом.
— А если девочка — Гитой.
— Мне хотелось бы мальчика. Тебе тоже?
— Конечно.
— У него, наверное, будут светлые волосы, как у тебя, и твои голубые глаза, и твой лоб.— Она погладила мой лоб и продолжала: — Когда наш мальчик вырастет большим, девчонки будут рвать его на части, а мы поможем ему выбрать самую лучшую, самую красивую, правда?
— Мы найдем ему такую же красивую, как ты. Хорошо?
Она сияла от счастья, продолжая фантазировать.
— Он будет славный, наш маленький Анатол. Он будет умным и, может быть, даже знаменитым. Вот я опять его чувствую! Милый, наклонись и послушай, только не дыши.
Я затаил дыхание и положил свою голову на колени Гите. Вокруг шумели деревья, пели птицы, я ничего не мог расслышать.
— Да, я чувствую, как бьется его сердце,— соврал я, чтобы не расстраивать Гиту.— Теперь я вспомнил, милая. Ты носишь его уже пятый месяц.
— Четыре месяца и десять дней,— поправила она.— Это случилось в ту ночь, когда я в первый раз пришла к тебе. Помнишь?
— Разве можно такое забыть, Гита?
— Тогда я первый раз не ночевала дома. На^ следующий день отец со мной не разговаривал, мама ругала меня. А я была так счастлива, так счастлива!
— И я был счастлив. Если бы не этот дурацкий случай...
Гита отпрянула и удивленно посмотрела на меня.
— О чем ты, Анатол?
— Об аресте.
— Об этом не думай!
— Именно теперь об этом следует думать. Ведь у нас будет ребенок. А мне придется пять или шесть лет просидеть в тюрьме. Сможешь ли ты одна его вырастить?
— У меня есть план, Анатол,— шепнула она.— Убежим!..
Гита сказала это так, словно давным-давно все было решено. Но меня такое предложение застало врасплох, я даже растерялся.
— Куда же мы убежим? И потом ты ведь не знаешь, за что меня арестовали.
— Разве я виновата? Ты сам ничего не рассказываешь,— с упреком сказала Гита.— Но я догадываюсь...
— О чем?
— Что ты не сделал ничего дурного.
— Ты права, я не сделал ничего дурного. Но боюсь, что те, кто собирается меня судить, думают иначе. Они считают, что я посягнул на существующий порядок.
У Гиты широко раскрылись глаза.
— Но что же ты такое сделал, Анатол? Неужели ты не можешь мне рассказать?
Молодая листва трепетала на ветру, и по разгоряченному лицу Гиты метались зеленоватые суетливые тени. В глазах сверкали слезы.
— Почему ты не доверяешь мне, Анатол?
Я смотрел в ее затуманенные слезами глаза и молчал. Она закрыла лицо руками и, положив голову мне на плечо, заплакала.
— Вот уж не думала, что ты такой. У меня нет от тебя никаких секретов. Ведь теперь мы всегда будем вместе...
Я гладил ее волосы и думал о том, что неправильно все скрывать от Гиты. Ведь она самый близкий мне человек. Разве не заслужила она права на мою откровенность, спасая мне жизнь? И я решил кое-что рассказать ей, конечно не называя имен товарищей и адреса, куда должен был доставить оборудование для подпольной типографии.
— Вот почему меня считают коммунистом и врагом существующих порядков,— закончил я свой рассказ.— Мне дадут по крайней мере пять или шесть лет каторги.
Гита утирала мокрые щеки.
— А ты в самом деле коммунист, Анатол?
— Да нет же! — успокоил я ее.— Просто я помог Борису.
— Значит, он склонил тебя к этому.
— Нет,— сказал я,— он попросил меня.
— Но почему он обратился именно к тебе?
— У них разгромили типографию. Надо был© организовать новую. И... я согласился помочь.
— И он тебя провалил?
— Нет, Гита, нет!,Он доверил мне. Я сам себя провалил. Мне следовало быть осторожней.
— Но ведь это он уговорил тебя.
— Он попросил, а я согласился.
— Но почему ты согласился? Ведь ты не коммунист! Почему ты должен был соглашаться?
— Мне хотелось помочь.
— Обещай, что впредь никогда не будешь этого делать.
— Впредь я буду это делать безо всяких просьб.
— Ты с ума сошел! — воскликнула Гита. Я обнял ее за плечи и прошептал:
— Я должен это делать. Арест, допрос и пытки раскрыли мне глаза. Мы живем в тюрьме, в ужасной тюрьме, где всем верховодят фашисты, варвары, которым начхать на человеческое достоинство. Я как-то читал «Коричневую книгу». В ней рассказывается про гестаповские камеры пыток в Германии. Между Латвией и нацистской Германией разница не так уж велика. И наша жизнь похожа на каторгу. Почему я должен обо всем этом шептать тебе на ухо? Чтобы никто не услышал. Милая Гита, нам затыкают рты, мы боимся слово сказать. Мы еще можем думать только потому, что нет аппарата, с помощью которого читались бы чужие мысли... Они узнали о наших отношениях. Если бы ты знала, какие гадости они про тебя говорили!
— А ты им позволил, Анатол?
— Нет, не позволил. Но они меня... чуть не убили.
— Мерзавцы! — воскликнула Гита, прижимаясь ко мне и гладя мои волосы.— Бедный Анатол, значит, ты из-за меня так страдал?
— Ничего, это даже лучше. Раньше я понаслышке знал жизнь. Теперь... У меня в душе скопилось столько ненависти, что ее с избытком хватит до конца моих дней.
— Не давай волю дурным страстям,— наставляла меня Гита.— Оставь в своем сердце место для любви.
— Пчела вместе с медом несет яд,— ответил я*— И если к ней кто-нибудь притронется, она жалит. У настоящих людей сердце должно быть открыто и для любви и для ненависти. Если ты любишь свободу, ты должен ненавидеть темноту, бесправие, тиранию. Ты не согласна, Гита?
— Я не знаю. Никогда об этом не думала. Только когда тебя арестовали...— И, помолчав немного, она спросила: — Они очень гадко говорили обо мне? Что они говорили?
— Мне даже стыдно повторить. Ведь это не люди. Настоящие варвары, средневековые инквизиторы, для которых нет ничего святого. А теперь пойдем, Гита, мне пора домой.
Мы спускались вниз по извилистым дорожкам. Перед нами раскинулась Рига. Ее изломанный силуэт по ту сторону Даугавы подпирал небосвод позеленевшими от древности башнями. Неподалеку от этих башен меня ждала моя меблированная комната с господином Га-ном, его чинной супругой и поседевшей в хлопотах служанкой Марией. Что я скажу им, вернувшись домой? Какими глазами они посмотрят на меня?
Постепенно силуэт города исчезал за кронами деревьев. По ветвям порхали птицы, в пруду квакали лягушки, в уединенном уголке парка заливался соловей. Вдруг мне вспомнилось письмо Гиты, и я спросил:
— Гита, что это за преступление, которое ты совершила?
— Не будем об этом, Анатол.
— Я тебе все рассказал.
— Я взяла у мамы ожерелье, свадебный подарок отца.
— И продала?
— Да.
— И это... ради меня?
— Прости, Анатол! Я нигде не могла достать столько денег. И тогда я решилась...
— Мать знает?
— Она простила меня.
— Отец?
— Он ничего не знает.
— А если узнает? Надо что-то придумать. У меня есть деньги. Можно выкупить?
Гита улыбнулась.
— Не беспокойся, Анатол. Все улажено. Отец не узнает. Я во всем призналась маме. Она меня отругала и выкупила ожерелье.
— Ты с ума сошла,— сказал я, а Гита смотрела на меня умоляющим взглядом.
— Не сердись, милый. Я бы никогда не решилась на такое, если бы не это...
Я достал из кармана оставленный отцом конверт.
— Вот деньги, верни их матери.
— Нет, не надо, она все равно не возьмет,— сказала Гита.— Она мне все простила...
Нам навстречу шумной гурьбой поднимались по дорожке юноши и девушки. Я поцеловал Гиту у них на виду, и потом мы долго слышали позади себя смех и шуточки.
— Как он чувствует себя?
— Кто? — удивилась Гита.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62