Наконец она прошептала:
— Теперь я понимаю.
Он ответил тоже шепотом:
— Что?
— Вашего товарища. Глупо я повела себя сначала.
— Что вы, вовсе нет. Он замечательный человек. Несколько мгновений они молчали.
— Я бы хотела...— шепнула она.
— Что?
— Чтобы мы уже были во Львове.
— Я тоже. Вы из Львова?
— Нет. Из-под Кракова. А вы?
— Я? Теперь уже ниоткуда.
Хотя Станецкий стоял рядом с ними и слышал их шепот, слов, однако, разобрать не смог. Он машинально повернул в их сторону голову, но как раз в этот момент они смолкли. «Эх ты, старый дурак»,-— подумал он. Он выпрямился, а чтобы взбодриться и отогнать подступающую усталость, решил припомнить и упорядочить данные, которые должен был передать командованию львовского округа Армии Крайовой. Но проговорив про себя первые фразы, понял, как они пусты и бессмысленны. До него снова долетел шепот молодых. Он закрыл глаза, но сон не шел, лишь сильнее становилось ощущение разбитости.
Тем временем на станциях поезд осаждали новые пассажиры. Утомленные охотой на людей немцы куда-то исчезли. На ступеньках теперь ехали без опаски, даже горланили песни.
На одной станции, прямо за Ярославом, из купе, окна которого выходили на темный перрон, вдруг послышался громкий свист. Снаружи ответили тем же. И тогда незамедлительно прямо на головы пассажиров через окно посыпались мешки и чемоданы, а затем таким же образом в вагон ввалились огромные черные тела. Сдавленные со всех сторон люди, которых так неожиданно вывели из дремотного состояния, зашевелились, задвигались, женщины подняли крик, стали звать на помощь полицию, а пронзительный свист в темноте не прекращался. Уже третий верзила лез в окно. Чтобы отпугнуть непрошеных гостей, один мужчина стал что-то выкрикивать на плохом немецком языке. Те же в ответ рассмеялись и продолжали протискиваться внутрь. Вскоре они нашли друзей, которые сели в Дембице, и теперь уже никакая сила не могла заставить ребят покинуть купе.
Доманской во время этой кутерьмы стало дурно. Первым заметил это Станецкий. Он вдруг почувствовал, как тело женщины безвольно оседает на его груди, и поддержал его плечом. И тут же рядом с собой услышал тяжелое, хриплое дыхание; наклонился, чтобы взглянуть Доманской в лицо. В купе было темно — хотя поезд еще стоял на станции,— и он поэтому скорее ощутил, нежели увидел, очертания склоненной на плечо головы. Дыхание женщины прерывалось и замирало. «Смерть»,— промелькнула мысль. Алинка тоже заметила, что с Доманской неладно.
— Пани Анна, пани Анна,— позвала она.
А услыхав, как та тяжело дышит, поняла, что дело плохо.
— Не волнуйтесь, Алинка,— подбодрил Станецкий. Он взял Доманскую за руку, но пульса почти не было.
Под пальцами едва ощущались слабые толчки. Поезд уже тронулся, а вместе с ним в движение пришла стиснутая до предела масса людей. Парни, влезшие через окно, пихались все беззастенчивее. Мужчина, которому ничего не удалось добиться с помощью немецкого языка, теперь ругался по-польски.
— Люди!— крикнула Алинка.— Здесь больная женщина, не толкайтесь.
В вагоне немного притихли.
— Где больная?— спросили из глубины.— Что случилось?
И сразу послышалось отовсюду:
— Мы все больные.
— Сиди дома, коли больная!
— Да не толкайся ты, черт возьми, не то врежу,— придушенным голосом пропищала женщина.
— Сама заткнись,— рявкнул в ответ мужчина.
— Хам!
— От хамки слышу!
— Люди!— закричала Алинка.
В ее голосе зазвучало такое отчаяние? что все умолкли. Мужчина с повязкой на глазу пошире открыл дверь, а сам встал на ступеньку, освобождая побольше места для женщины. В купе ворвался свежий воздух.
— Лекарство, может, у кого-нибудь есть лекарство?— попросила Алинка.— От сердца.
— Первача, может, дать,— послышался голос стоящего у окна парня.
— Не дури,— унял его другой.
Станецкий продолжал следить за пульсом Доманской.
— Ничего не поделаешь,— сказал он,— придется сойти на ближайшей станции, другого выхода нет.
Алинка уцепилась за это предложение, как утопающий за соломинку.
— Я тоже сойду. Пани Анна, вы слышите меня? Мы сейчас сойдем, и вам'будет лучше.
«Сейчас начнется спектакль благородства»,— подумал Станецкий.
Действительно, Яцек заволновался.
— Вы в самом деле хотите сойти?
— Конечно. Господи, скорее бы остановка.
— Очень плохой пульс,— сказал Станецкий. Яцек наклонился к Алинке.
— Но ведь это глупо. Что же вы будете делать в незнакомом месте, да еще ночью?
— Но что же делать, справлюсь как-нибудь. Вы не знаете, скоро ли станция?
Поезд начал замедлять ход. Алинка снова спросила:
— Это уже станция?
— Гарбатка,— ответил мужчина, который ехал на ступеньках,— вон огни.
— Вещи, еще же вещи,— вспомнила Алинка. Когда выяснилось, что двое собираются выходить,
люди бросились помогать чуть ли не с дружеской готовностью.
— Мы передадим чемоданы,— предложил какой-то мужчина.— Которые тут ваши?
Алинка точно не знала, где лежат их вещи.
— Дайте свет,— помогал все тот же голос.— Есть фонарь у кого-нибудь?
Электрический фонарь незамедлительно нашелся, Алинка при его свете отыскала в общей куче чемоданы. К счастью, они лежали сверху.
— Пани Анна.— Она снова наклонилась к Доманской.— Мы сейчас сойдем, вам сразу станет легче, потерпите немножко.
Лишь теперь девушка увидела, как сильно изменилось лицо женщины, стало землистым, глаза, казалось, запали. Она была в сознании, но говорить не могла, только качала головой в знак своего несогласия. Алинка принялась гладить ее по руке.
— Пани Анна, любимая моя, золотая, мы должны сойти, вот увидите, вы придете в себя, отдохнете, а утром мы поедем дальше.
Поезд замедлил ход, впереди загорелись первые огни. Вдруг Яцек придвинулся к Станецкому.
— Спасибо вам за все,— сказал он торопливым шепотом.
Поезд остановился. Двое мужчин быстро стали выбрасывать из вагона вещи обеих женщин. Другие помогали Алинке вынести Доманскую. Кругом стояла темень, слабо светили фонари, холод обжигал лицо. Вдоль вагонов бежал охранник и захлопывал двери.
Яцек начал протискиваться к выходу, но Станецкий, вцепившись в руку, удержал его.
— Яцек, ни с места!
Тот дернулся. И тогда Станецкий втолкнул его в середину купе, быстрым движением стащил с полки свой чемодан и^ уже стоя в дверях вагона, сказал:
— До встречи, Яцек!
Только он соскочил на перрон, как раздался резкий гудок паровоза, вагоны дернулись, мужчины, которые помогали женщинам, проворно повскакивали на ступеньки; в желтоватом свете фонарей поплыли, ускоряя ход, темные вагоны. «Глупый, щенок,— подумал Станецкий,— погибнет рано или поздно». Мелькнул последний вагон, и его красные сигнальные огни быстро растворялись в темноте.
Они почти совсем исчезли, когда Станецкий обернулся. Алинка стояла посреди небольшого перрона возле набросанных в беспорядке на земле вещей, поддерживала Доманскую и испуганно глядела на Станецкого. Он подошел ближе.
— Что вы наделали?— прошептала она. Он улыбнулся.
— То, что видите.
— Боже мой, как же вы смогли сойти, оставив друга?
— Только без истерики.— Он грубо оборвал ее.— Сначала надо разобраться, что ждет нас в этой Гарбатке, название, прямо сказать, малообещающее
Зал ожиданий оказался запертым, а начальник станции, которому Станецкий вкратце объяснил, в чем дело, наотрез отказался его открыть. Следующий поезд проходил только под утро, строгий приказ запрещал находиться в здании станции. Ни увещевания, ни унизительные просьбы не помогали. Начальник станции, судя по всему, добряк в душе, оказался, однако, ревностным служакой и ни о чем не хотел слышать.
— Где здесь можно найти врача?— спросил Станецкий.
Заспанный начальник станции неохотно ответил:
— В Злочинце живет один врач.
— Это далеко?
— Три километра. Но без пропуска за границы станции выходить запрещается.
— А вы можете мне выдать какой-нибудь документ в порядке исключения?
Начальник станции зевнул.
— Нет,— сонно ответил он и ушел.
— Ну, как?— спросила Алинка, когда Станецкий вернулся.
Не касаясь подробностей, он объяснил ей, как обстоят дела. В глазах девушки по-прежнему был страх. Она помолчала минуту, наконец очень тихо прошептала:
— Спасибо.
В глубине перрона стояла маленькая узенькая скамейка, па нее уложили Доманскую. У Алинки был плед, один конец его она подсунула под лежащую женщину, а другим прикрыла ей ноги. Из сумки Доманской — в ней была мука — соорудили что-то вроде подушки, и теперь голова больной находилась выше тела. Она была в сознании. Лежала не двигаясь, такая маленькая, измученная, постаревшая; глаза, потускневшие от страданий, были открыты, а из горла по-прежнему вылетали прерывистые хрипы. Иногда она шевелила руками, вытянутыми вдоль тела, теребила плед высохшими пальцами. Алинка опустилась возле нее на колени и вытирала ей со лба пот.
Шум поезда почти исчез, на станции стало тихо. Неподалеку во мраке белели густые заросли жасмина, повсюду разливая приторно-сладкое благоухание. Потом хлопнула дверь — начальник станции пошел домой; и на это безлюдье опустилась ночь, огромная и беззвучная. На небе мерцали островки звезд. В густой темноте, словно красная звезда, алел огонек семафора.
Станецкий взял женщину за запястье, чтобы проверить пульс. Ему пришлось склониться над ней, она напряженно вглядывалась в него, и вдруг лицо ее озарилось мягкой, почти счастливой улыбкой.
— Сынок,— прошептала она. Станецкий выпрямился.
— Ну, я пошел,— сказал он.— Может, удастся привести врача. До встречи, Алинка.
Сначала в поисках дороги пришлось немного поплутать, потом он зашагал быстро и уверенно; вдоль дороги вилась тропинка, и он шел по ней. Сразу же за тропкой, над глубокой канавой, росли развесистые ивы; длинный ряд деревьев, темный и плотный, прямо указывал путь, залитый звездным светом. А дальше, по обеим сторонам дороги, должно быть, простирались вольные, безбрежные поля, потому что ночь там стояла непроглядная, только у земли, будто застывшая струя воды, светилась полоска жнивья, а небо утопало в мерцающем тумане звезд.
Станецкий пошел быстрее, хотя спешить было некуда. Он знал: старая женщина уже мертва или умирает в эти минуты. Эта смерть ему была безразлична, нисколько волновала, лишь неудержимый саркастический смех все сильнее душил его, именно этот смех он и пытался подавить быстрой ходьбой. «Собственно, зачем все это?»— в какой-то миг подумал он и остановился: «Теперь, пожалуйста, смейся». Однако это желание уже прошло. Он стоял в темноте и не знал, что делать — повернуть назад или идти вперед. И то, и другое было бессмысленно. Он стоял так и думал: «Все это глупость, нелепость и безумие, сплошная чудовищная глупость».
1942—1958

ИНТЕРМЕЦЦО
Мареку
К концу второй недели войны Анджей Варнецкий, техник-строитель из Варшавы, добрался со своей женой до деревни, лежавшей неподалеку от Влодавского тракта. Деревня, как значилось на табличке-указателе, была примерно в километре, называлась Завойе и отсюда, с опушки ольшаника, казалась большой и густо застроенной. Сразу же за ольшаником расстилался луг, ровной зеленью подступавший к тыльной стороне деревни.
Анджей Варнецкий остановился, оперся спиной о тонкое деревце и, вынув из кармана куртки щепотку табаку, принялся скручивать цигарку. Зоська немного отстала. Жалкая ее фигурка, согбенная под тяжестью рюкзака, с повисшими руками и опущенной головой, выражала крайнюю степень изнурения. Зато Анджей вовсе не казался усталым. Высокий, крепкого сложения, с продолговатым, загорелым лицом, он в своей спортивной одежде больше походил на туриста, чем на одного из сентябрьских беженцев. Он жадно затянулся, раз, другой, и, прищурившись, посмотрел прямо перед собой.
Плоская равнина открывалась глазу далеко, до самого горизонта. Печальный это был пейзаж, убогий, очень характерный для полесской низменности в осеннюю пору — ржавая стерня с пожелтевшими стогами, зеленые полосы картофельной ботвы и серо-фиолетовые — зяби, кое-где шаровидные вербы, обозначающие крутой поворот дороги, еще дальше — мельница, недвижно воткнутая в небо, и пара черепичных крыш на одиноких хуторских домишках.
Близились сумерки. Жара немного спала — потянуло холодком от луга, но дальше, над полями, под небом без единого облачка, которое объяло высохшую землю голубой своей громадой, вероятно, по-прежнему царил зной. Тончайшего узора голубоватые тени уже вплетались меж ольховых пеньков, и холодный изумрудный мат подернул спокойствие луга, зато дальше пейзаж был пронизан ярким отблеском заката, ржавым, мерцающим свечением, в котором густыми облаками вздымалась над дорогой пыль. Из глубины ее, подобно громовым раскатам, доносился глухой рокот телег и грузовиков, близких, дальних и совсем далеких, беспрерывной чередой тянувшихся из-под самого горизонта. Когда временами пыльное облако редело, из желтоватой дымки выступало темное скопище людей,— они торопливо двигались по обочине. Издалека люди эти выглядели ничтожно маленькими и похожи были на странных, быстро ползущих насекомых.
Сравнение это, когда пыль поднялась над дорогой, сразу пришло Варнецкому в голову. «Дураки!»— подумал он. И почувствовал свое превосходство над этим людским муравейником, он-то знал уже из собственного опыта, что вперед надо пробираться проселками, избегая магистральных дорог. Он скользнул взглядом по лугу, прикидывая, как быстрее и лучше подойти к деревне. Колея в траве, примятой тележными колесами, пересекала луг наискось. Если идти по ней, до деревни на глаз не было и километра. Варнецкий затянулся бычком, отбросил его и, подтянув повыше рюкзак, распрямил плечи.
— Идем!— сказал он.
Зоська не шелохнулась и не отозвалась. Варнецкий — он успел уже пройти несколько шагов — остановился, мельком взглянул на жену. Она стояла ссутулившись, плечи ее бессильно поникли; жалкие, совсем бесцветные волосы — во время одного из налетов она в суматохе потеряла шляпу и с тех пор шла с непокрытой головой — редкими прядками свисали ей на лоб и на виски.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45