Чуть не половина деревни собирается в такие дни под их тенистым шатром, и до самой темноты никто не может тронуться с места.
В народе эту пору прозвали «огненной молотилкой». Первый ее вестник — пыльный вихрь. Он рождается в лощине между деревнями Гюллю и Узерлик. Его зовут здесь «вражьим вихрем». Подхватывая и крутя все, что попадается на пути — хвою, листья, солому,— ломая ветки деревьев, он бешено мчится по лощине.
Вырвавшись на простор, он достигает предельной мощи. До самого моста в Пашалар продолжает он свою неистовую пляску. Но у моста его будто косой
подкашивают. Он вдруг бессильно оседает, словно загнанный скакун. Не одолеть ему моста. Ложится безумец в русло реки, как в постель, и успокаивается.
Рождается «вражий вихрь» в июне, между десятым и двадцатым числами. Ни разу еще не случалось, чтобы он нарушил этот срок. А через десять дней после его нашествия вся долина уже грязно-желтого цвета, как детский понос. Крестьянину этот ветер всю душу выматывает. После него не то что работать — рукой пошевелить силы нету. Поэтому каждый спешит закончить обмолот до появления «вражьего вихря». Да не всегда это удается, порой зерно наливается позже, чем надо... Тогда жди беды.
В этот год к первому июня повсюду на токах уже лежали груды обмолоченной соломы. Чтобы перевеять хлеб, ждали только ровного, сильного ветерка. Лишь он поможет отделить зерно от половы. Подует он—• на токах сразу закипит работа. Солому в одни мешки, зерно — в другие.
Уже наступило четвертое число, а сонный воздух все не шевелился. С ума сойти можно, пока ждешь этого ветра, стоишь с вилами в руках и ждешь. Колыхнулась какая-нибудь веточка, зашелестел листок — ты с надеждой поднимаешь голову. Хватаешь горсть зерна, бросаешь в воздух — опять мякина па: дает вместе с зерном. С ума сойти можно! День ждешь, другой, третий... Наконец в бессильной ярости начинаешь посылать небу проклятья.
На пятый день из-за горы выползли два крошечных облачка. Люди обрадовались.
— Должны ветер принести. А, душа моя?
— Верно говоришь, дорогой. Только бы дождя не принесли.
— Упаси аллах, упаси аллах!
После полудня облака сгустились. Подул легкий ветерок, однако не такой еще, чтобы можно было веять зерно.
— К завтрашнему дню окрепнет,— надеялись крестьяне.
Ветерок действительно окреп, и даже скорее, чем ожидали. Опять крестьянин в тревоге — не было бы дождя раньше времени.
К вечеру ветер набрал нужную силу. Можно было приниматься за работу. На радостях люди забыли о самом дожде. А он был уже не за горами.
Если бы не ночь, успели бы управиться. Но что сделаешь впотьмах? Небо сплошь заволокло тучами. Не то зерно будет после дождя! А если дождь затянется, совсем дело плохо! Половину урожая водой смоет, половина потом погниет.
Спасать надо урожай, ох, успеть бы только! В лихорадочной спешке люди ссыпали зерно в мешки и тащили их домой, под крышу. Работка не из
легких!
— О аллах милосердный!
Торопливо швыряя зерно лопатой, Сердер Осман то и дело поглядывал на потемневшее небо в надежде отыскать там хоть одну звездочку. Ни одной, всюду черным-черно.
Хасан успел отнести два мешка. Целый вал зерна еще лежал нетронутым. Сумерки сгустились настолько, что люди с трудом различали друг друга, однако работа кипела, как в ясный день. Работали все: от стариков, еле стоящих на ногах, до малых детей, едва вставших на ноги. Даже больные были на токах. Солому охапками грузили кто на осла, кто на вола, кто на лошадь, кто на тележку и, отвезя домой, тут же возвращались, не давая себе передышки.
Сердер Осман опять задрал голову кверху. На лоб его упали две крупные капли.
— Вот оно... Вот оно...—забормотал он.— Проклятье!
С токов неслись крики.
— Дождь!
— Ах, мать моя! Пропал урожай!
— Сюда тяни!
— Погоди, сейчас Хусейн придет!
Подгоняемые дождем, люди сгибались в три погибели под непомерной тяжестью — каждый стремился захватить с собой как можно больше, дождю оставить
поменьше.Халил-ага взвалил девятилетнему сыну на спину огромный мешок. С трудом удерживая равновесие, выкатив глаза от напряжения, мальчонка медленно
тащился по полю. Край мешка волочился по земле — было в нем верных пятьдесят килограммов. Хасан поравнялся с мальчиком. Вся душа перевернулась, да что сделаешь — у самого огромный мешок за плечами... Стиснув зубы, он шагнул вперед. Сзади донеслось сдавленное рыданье ребенка.
Большую часть урожая уже увезли с полей. Дождь все усиливался. Грянул гром. Вспышка молнии на мгновение осветила несчастные лица с потухшими глазами, как у мертвецов. И тут стеной хлынул ливень. Спасать оставшееся на токах зерно было уже бесполезно. Мешки на спинах людей, набухая от воды, пригибали их к земле. Люди шли молча, словно выносили убитых с поля боя. Это промокшее насквозь зерно было их последним спасением и последней надеждой.
Глядя со стороны на этих неторопливо шагающих людей, можно было подумать, что они нарочно не спешат уйти от ливня — хотят, чтобы он промочил их до костей.
У женщины, которая шла впереди Сердера Османа, вдруг подкосились ноги, и она упала. При вспышке молнии мелькнула ее растрепанная голова, которую она второпях забыла накрыть платком.
Молнии сверкали все чаще. Одна из них ударила в гору Карынджалы, где-то совсем рядом. Сердер Осман поспешил к женщине. Она уже встала и снова взвалила на себя мешок.
— Что с тобой,сестра?
— Ничего.
По голосу Сердер Осман узнал ее. Это была жена молодого Чюрюка. Два дня назад она родила.
— Брось мешок!
Женщина пошатывалась, но шагала вперед.
— Брось, говорю! Разве тебе можно?
Женщина продолжала идти, будто не слышала;
— А ну, брось! — заорал Сердер Осман.
— Немного осталось, дойду...
— Дай сюда.
Он потянул мешок к себе.
Сверкнула молния, осветив на мгновение искаженное, с прикушенной губой, лицо молодой женщины.
— Нехорошо тебе, сестра?
— Да нет, ничего...— Голос был нетвердый, дрожащий.
— Не притворяйся, сестра, я же вижу... Женщина молча оседала на землю. Бросив оба мешка, Сердер Осман подхватил ее на руки. Она слабо отбивалась, но потом все тело ее безвольно обмякло.
— Сестра! Женщина не шевелилась.
— Сестра!..
Слышалось только ее прерывистое дыхание. Все вокруг были настолько поглощены своим горем, что. никто не обращал внимания на Сердера Османа и его ношу. Он скользил и оступался на грязной дороге. Дождь яростно хлестал в лицо. Вот, наконец, и деревня. Дом Чюрюков первый с краю. Дверь открыта. Войдя в дом, юноша бережно опустил свою ношу на пол. Вслед за ним вошел хозяин, Мустафа Чюрюк.
— Безжалостное у тебя сердце! Кто же посылает женщину в поле сразу после родов?!
— Сама ушла... Клянусь аллахом, не послушалась...— растерянно бормотал Мустафа.
За стеной пищал новорожденный.
Дождь утих на другой день к полудню. Кругом грязь, желтые намывы, созданные дождевыми потоками. В печальной деревне царило безмолвие, как на похоронах. Один Мастан радовался втихомолку. Урожай его пострадал больше других — у него ведь и поле самое большое. А ему и горя мало, он с лихвой возместит убытки. Теперь крестьянам не под силу выплатить долги, много новых полей к Мастану отойдет.
Знает Мастан, конечно, что крестьянин живуч, как сама земля, выкрутится как-нибудь и из этой беды. Не умирающая в нем надежда всегда спасает его. Рассердила небо земля-кормилица, обрушился на нее гнев небесный, а крестьянин все не смиряется, бьется за жизнь до конца.
Только прошел дождь, а деревня уже радуется, что он был не затяжной — зерно не попреет, не погниёт. Надо только рассыпать его на токах да высушить. Забот хватает, для печали времени нет.
Усталая долина, умытая, освеженная дождем, сразу похорошела. Постороннему она и в красоте своей показалась бы жалка, как молодая дикарка, нацепившая на шею стекляшки, а караахметлийцу любо. Трудно будет после такого дождя «вражьему вихрю» спалить долину своим мертвящим дыханием, запоздает «огненная молотилка».
Опять повез крестьянин свое зерно на ток. Солнышко просушило все в один день.
— Зерно чистехонько! — кричал Сейдали работающему рядом Сердеру Осману.
— Еще немного — и в амбарах у нас было бы чистехонько.
К вечеру люди вывезли хлеб на поля и всю ночь потом перелопачивали его, всю ночь с полей доносились говор, песни, смех.
С первым лучом солнца усталые люди повалились на землю там, где настиг их сон.Ибрагим Салих размотал повязку на плече. Рана подживала. Удовлетворенно кивнув головой, он уселся среди камней, зажав между коленями немецкую винтовку системы «Маузер», которая осталась у них в доме еще со времен «войны с греками» '. Давно уже никто не снимал ее со стены, не прикасался к трем патронам, лежавшим в коробке из-под сигарет. Сегодня впервые за долгие годы хозяйская рука бережно протерла ее.
С вершины горы, где устроился Салих, все вокруг видно как на ладони. И дорогу хорошо видно. Ибрагим Салих все поглядывал на нее, раздвигая кусты. Сейчас дорога пуста, время еще не пришло. А все-таки как бы не прозевать...
По этой дороге Мастан с Хаджи должны были сегодня ехать к источнику Кесен, который считался целебным. Мастан лечился его водой. До источника верховому час езды. Час туда, час обратно, да часа два там — значит, к обеду должны вернуться. С тех пор как они уехали, прошел час. Ждать еще долго.
Ибрагим Салих погладил крепко зажатый между коленями приклад, проверил затвор, навел прицел. Все в порядке. Повеселев, вытащил из кармана коробку с патронами и зарядил винтовку. Она действовала исправно. Надо все проверить заранее, чтобы Хаджи не осталось пути назад. Только бы рука не дрогнула! Только бы не дрогнула рука у самого лучшего стрелка Кесикбеля, который с одного выстрела бил птицу на лету. Ибрагим Салих согнул и разогнул пальцы — рука тверда.
— Ну, пусть только подъедут!..
Он опять осторожно раздвинул ветки. На дороге никого не было. Значит, план действий такой. Как только они покажутся из-за поворота и подъедут к тополям, он спускает курок и посылает в цель свою верную пулю. Не поразит цель первая пуля — есть еще вторая и третья в запасе.
«И Мастана пристрелю — пусть люди вздохнут свободно»,— думал он в лихорадочном возбуждении.Из трех патронов два он предназначил для Хаджи, один — для Мастана. А что в деревне скажут, если он убьет Мастана? Что он промахнулся — целил в Хаджи, а попал в его хозяина? Негоже ему приобретать такую славу. Пятьдесят раз он стрелял из пистолета в пачку «Енидже» с сорока шагов и ни разу не промахнулся.
— Ну и пусть говорят, что хотят,— решил он наконец,— зато крестьян освобожу.
Он был рад, что все решил для себя. А крестьяне... Да после этого он у них станет героем — он, отомстивший за Караахмета.
В сетке ветвей замаячила фигура всадника. Ибрагим Садих вскинул винтовку и притаился. Всадник
скрылся за поворотом и вскоре вынырнул опять. Он был похож и на Хаджи и на Мастана. Вот он приблизился к тополям.
«Чужой!»—Ибрагим отложил винтовку.
Над его головой, на самой вершине, сидели два ворона, зорко оглядываясь по сторонам. Вот они взмахнули крыльями, сделали круг и опять опустились на прежнее место. Ибрагим Салих с наслаждением растянулся на сырой и холодной земле. Огромный шмель прожужжал мимо носа. Припекало солнце. Он спрятал голову в тень куста.
...Отец утром испугался.
— Зачем тебе винтовка?
— Стрельба по мишеням будет. В Узерлике — свадьба.
Не поверил старик, однако смолчал. Он никогда не перечил своему «упрямому гяуру», знал — бесполезное дело. Мать тревожить не хотелось... Жена тоже, видно, догадалась... Через пять дней приедет брат из армии.
Ибрагим Салих не заметил, как заснул. Снилось ему, будто лежит он посреди изумрудно-зеленой долины. И куда ни посмотришь — всюду хлеба в человеческий рост. Лежит он, а над головой колосья под ветерком шумят, качаются...
Спит Ибрагим Салих и не знает, что приближается тот самый миг, о котором он думал всю ночь напролет, ворочаясь с боку на бок. Кузнечик уселся на приклад винтовки, а оттуда прыгнул ему на шею. Ибрагим дернулся во сне, открыл глаза, вскочил на ноги... Ни души вокруг... Глянул на небо — солнце в зените. А вдруг уже проехали? Не может быть, он ведь проснулся оттого, что явственно услышал топот копыт. Он различил бы его и в смертном сне, цокот копыт этой рыжей лошади с белой подпалиной возле бабки. Посмотрел на дорогу. Вьется далеко облачко пыли. Сощурил глаза:
— Они!
Еще раз проверил затвор, размял пальцы. Лошади шли рысью. Эх и хорош конь под Хаджит у поро-та всадники остановились. Мастан, привстав на стреме-
нах, оглядывал поля. Как бы они с дороги в поле не свернули! Тогда пуля их не достанет. Стоя на коленях, Ибрагим напряженно ждал. Из-под правой ноги выскользнул камень и покатился вниз. Слава аллаху, опять двинулись! Вот скрылись за поворотом, опять показались.
Смуглое лицо Ибрагима побледнело. Он сплюнул, втянул в себя воздух и лег затаив дыхание. Поравнялись с тополями. Он обломил ветку, чтобы не лезла в глаза. Проехали тополя... Он прильнул к прикладу и спустил курок. Есть! Хаджи в седле судорожно дернулся и запрокинулся. Не помня себя, Ибрагим вскочил на ноги и послал в него еще две пули. Хаджи слетел с лошади и растянулся на дороге во весь рост. Испуганная лошадь Мастана попятилась и поскакала назад, а лошадь Хаджи все кружила около своего хозяина.
Ибрагим совсем забыл о своем решении убить и Мастана. Не спеша, удовлетворенный сознанием выполненного долга, он спустился с горы, перекинул винтовку за спину и подошел к своей лошади.
Прежде, обдумывая месть, он решил сразу после убийства во всем сознаться, но теперь думал иначе.«А может, обойдется?»—размышлял он, проводя рукой по шее лошади. Ему уже не хотелось идти с повинной. Он взлетел в седло, дал шпоры и галопом поскакал в сторону гор.
Хаджи еще раз дернулся, словно хотел выпрямиться и встать, потом по всему телу прошла судорога, и он замер. Целый рой мух налетел откуда-то на свежую кровь.
Мастан все погонял взмыленную лошадь. Наконец он решился оглянуться. Труп, растянувшийся на дороге, был виден ему издалека.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20