Предлагаю вам это вино за покупную цену, бочонок пойдет задешево, а я так только рад буду, что место освободится для более ходового товара, и не будь я Пфистер, если этот дар не сделает нам чести!
Речь эта, во время которой раздавался ропот преды дущих ораторов, была еще не окончена, как в де-
ло вмешался Эрисман, второй трактирщик, и зая-вил:
— Ежели уж на то пошло, я тоже в стороне не останусь, а засим объявляю, что у меня есть вещь самая что ни на есть подходящая для нашего случая — я имею в виду свою молодую дойную корову чистейших швицких кровей; я как раз собрался ее продавать, коли найдется достойный покупатель. Повяжите этой Красавице на шею колокольчик, наденьте подойник на рога, уберите ее цветами и...
— И поставьте ее под стеклянный колпак в святилище праздничных даров — перебил его раздосадованный Пфистер, и тут разразилась одна из тех гроз, какие сотрясали порой заседания семи непоколебимых, по лишь для того, чтобы сквозь грозовые тучи ярче вос-сиял солнечный луч. Все заговорили разом, каждый защищал свое предложение, нападал на чужие и упре-кал товарищей в корыстных побуждениях. Ибоони всегда выкладывали все начистоту и выходили навстречу трудностям с открытым забралом и с мечом правды в руках, а не отделывались коварными обиняками, как эти делают разные там благовоспитанные лживые
людишки.
Поднялся такой шум и гам, что Хедигеру пришлось сильно постучать кружкой по столу и даже повысить голос:
- Ну-ну, друзья, не горячитесь, давайте спокойно во Коем разберемся. Поступили, таким образом, следующие предложения: кубок, плуг, кровать с периной, бочонок вина и корова. Да будет дозволено мне подробно обсудить наши дары. Твой старый завалящий кубок, милый Рюди, мне хорошо знаком. И, если не ошибаюсь, именно за него ты получил некогда звание мастера. По тем не менее сейчас он устарел, и мы не можем остановить на нем свой выбор и выдать его за новенькое изделие. Твой плуг, Конрад Зифрид, сдается мне, не такое уж удачное изобретение, иначе бы ты его за эти три года
давно продал. Мы же должны думать и о том, чтобы по-бедителю наш дар был в радость. А вот твоя кровать, Генрих, совсем новехонькая; сама-то мысль, право, не-
дурна, и повод побалагурить будет у людей действи-тельно прекрасный,—но только вот чтобы придать ей достойный вид, потребуется приличная случаю дорогая перина, а это намного превысит означенную сумму — нам всемером такого не осилить. Твоя «Швейцарская
кровь», Линерт Пфистер, конечно, хороша, но будет много лучше, если ты еще чуток сбавишь цену и откупоришь наконец этот бочонок для нас, дабы мы распили его за-ради праздничка. Ну и, наконец, о твоей корове, Феликс Эрисман,— о ней худого, конечно, ничего не скажешь, кроме того, что она с завидным постоянством опрокидывает ведро, когда ее доят. Поэтому ты и продать-то ее хочешь, ибо этот порок едва ли кого обрадует. Подумай сам! Разве хорошо будет, коли честный труженик выиграет, скажем, эту коровку, радостно приведет ее домой, к жене, а та на радостях тут же бросится ее доить, и увидит, как вкусное, пенное молочко выльется на землю? Ты только представь себе досаду, огорчение, разочарование славной женщины и смущение доброго стрелка, когда это повторится раза два или три! Н-да, дорогие друзья, уж не сердитесь на меня, но скажу вам откровенно: у всех наших предложений один недостаток — необдуманно и опрометчиво сделали мы честь отечества предметом купли и продажи. Пускай подобные дела совершаются вокруг сплошь и рядом — мы-то в своем кругу никогда этим не грешили, не будем же изменять себе и впредь. Давайте же все внесем равную долю, не помышляя ни о какой выгоде — тогда это будет воистину почетный дар!
Пятеро корыстолюбцев, которые сидели до сих пор, пристыженно понурив голову, вскричали теперь в один голос: «Крепко сказано! Каспар дело говорит!» — и потребовали, чтобы он сам внес предложение. Но тут взял слово Фриман и сказал:
— Мне кажется, что для почетного дара более всего подходит серебряный кубок. Он никогда не потеряет своей ценности, не изотрется и останется в доме превосходным знаком памяти о веселых деньках и о славных бойцах. Дом же, в котором кубок будет храниться, никогда не разорится дотла,— а как знать, не такие ли памятные дары помогут сохранить и остальное? И не открываются ли здесь богатейшие возможности для искусства,— создавая все новые и новые прекрасные формы сосудов, изощряясь в изобретательности, распространить сияние прекрасного в самые дальние уголки отечества и умножить богатейшую сокровищницу драгоценных почетных кубков нашей родины, предметов благородных форм и благородного ме талла? И как правильно, что эти сокровища, рассеянные по всей стране, не будут использоваться для нужд
обыденных и низких, нет, своим чистым сиянием и отточенными формами им суждено напоминать нам о возвышенном, укрепляя в нас память о непреходящем,
о солнце дней, прожитых безупречно! Долой ярмарочное барахло, которое пылится на наших выставках, добыча моли и жертва самых низменных побуждений! За старый добрый кубок! Ей-богу! Случись мне дожить до таких времен, когда подойдет к концу швейцарская история, то я б тогда затеял пир прощальный, небы-валый, собрал бы я воедино все кубки, всех сою-зов, братств и частных владельцев, во всей их былой славе, и поднял бы бокал последний за уходящее отечество мое!
— Типун тебе на язык! Что ты такое несешь! — всполошились отважные и стойкие — они порядком струхнули. Но Фриман продолжал:
— И как подобает мужу во цвете лет подчас мыслию обращаться к смерти, так следует ему в часы раздумья помнить о неизбежном конце своего отечества — тем сладостнее и сердечнее будет его любовь к нему. Ибо все преходяще в этом мире, и все приходит и уходит на земле. Или не гибли нации более великие, нежели наша? Или вы хотите влачить жалкое существование, как Вечный Жид, который умереть не может и должен служить народам всех времен, — он, который пережил и египтян, и греков, и римлян древних? Конечно, нет! Народ, который помнит, что однажды исчезнет он
с ища земли, стократ деятельнее, он проводит дни свои и полезном труде, и тем длиннее жизнь его, и тем светлее будет память о славных днях его; ибо он не обретет покоя, покуда не выявятся все способности и дарования, которые даны ему природою,— подобно мужу неутомимому, который составляет завещание загодя, не дожи-даясь, когда душа его отлетит в мир иной. И в этом, я считаю, суть всего! Коль скоро выполнит народ свое предназначение, то тут уж речи нет о том, как долго Выть ему еще на свете — уж новые события толпою мнутся в дверь новой эпохи! Признаюсь, мысли эти дввненько беспокоят меня, и вот подчас бессонной
ночью или в часы одинокого раздумья я тщусь пред-
ставить себе вид отчизны нашей и тот народ, что будет править когда-нибудь в наших горах. И всякий раз с новым рвением принимаюсь я за работу, словно и от
меня зависит, как скоро будет завершен труд всего норода, чтобы то, будущее племя с уважением ступило
на землю, где покоится наш прах! Но — отринем эти горестные мысли, и обратимся к делам более радостным — к предмету нашего обсуждения! Так вот, закажем-ка нашему мастеру серебряных дел новый кубок, и пусть употребит он на то все свои силы и умения, и пусть забудет он о выгоде. А какой-нибудь художник сделает нам набросок, все как полагается, во всех деталях, но без всяких там бездумных завитушек; ведь для нас главное, чтобы он — хоть средства наши и невелики — больше заботился о пропорциях, красоте очертаний и силе общего впечатления, нежели о богатстве деталей,— нам нужна вещь особенная, а затем мастер Кузер покажет себя, сработав чисто и добротно!
Предложение было принято, и обсуждение — закрыто. Однако Фриман тут же снова взял слово и обратился к собранию со следующей речью:
— После того, как мы решили наш главный вопрос, дозвольте мне, любезные друзья, изложить вам одно особое дело и вынести на обсуждение жалобу, а мы, по нашему обыкновению, сообща, по-дружески во всем разберемся. Вам хорошо известно, что наш дорогой собрат Каспар Хедигер произвел на свет четверых замечательных смышленых парней, которые довольно рано сделались лихими ухажерами, чем вызвали немалую смуту по всей округе. Трое-то уже давно обзавелись семьями, хоть старшему из них нет еще и двадцати семи лет. Теперь остался младшенький — ему двадцать,— и что же вы думаете? Ходит по пятам за моей единственной дочерью и морочит ей голову! И эти двое, одержимые бесом любви, вторгаются, стало быть, в наш сплоченный кружок, грозя омрачить нашу дружбу. Уж не говоря о том, что дети наши пока в весьма нежном возрасте, признаюсь вам со всей откровенностью, что сия женитьба идет вразрез с моими желаниями и видами. У меня обширное хозяйство и солидное состояние, и потому, когда придет пора, я сам подыщу себе зятя, человека оборотистого, который войдет в дело со своим капиталом и продолжит то большое строительство, которое я затеваю; ведь вы знаете, что я прикупил изрядно земли под застройку, имея в виду, что Цюрих в будущем сильно разрастется. Твой же сын, дорогой Каспар, имперский писарь, и ничего у него за душой нет, кроме скудного жалованья, и даже если он продвинется, его доходы от того не сильно увеличатся — и уж-больше ему рассчитывать не на что! Если его повысят —
то он обеспечен, лишь бы разумно распоряжался деньгами; а богатая жена ему совсем ни к чему; богатый чиновник — это недоразумение, это все равно что отбирать кусок хлеба у ближнего своего. Потакать лентяй-ству да порханью зеленых юнцов я не намерен, а уж свои деньги транжирить и подавно не дам. Ко всему прочему мне вообще как-то не по душе, если наша старая испытанная дружба с Каспаром превратится в родственные узы. Что же это будет? Взвалить на себя бремя семейных дрязг и обоюдной зависимости? Нет, любезные, давайте останемся до последнего часа вместе, но будем независимы друг от друга, сохраним свободу и будем сами нести ответственность за свои поступки, и не надо нам всяких там зятьев-кумовьев и тому подобных титулов. Так вот, я взываю к тебе, Каспар, и прошу объявить во всеуслышание, что ты поддерживаешь меня в моих намерениях и пресечешь такое поведение своего сына!
— Мы все свои, это верно сказано! — торжественно проговорил Хедигер, заправив в нос добрую понюшку табаку,— вам всем известно, какая несчастная судьба постигла меня с этими моими сыновьями, хотя они бойкие и смышленые ребята. Я выучил их всему, чему не выучился когда-то сам. Каждый из них и с языками знаком, и мысли свои на бумаге излагать умеет, и считает прилично, и во всякой другой науке подкован настолько, что при известном старании никогда уже Не погрязнет в полном невежестве. Слава богу, думал и, что мы в состоянии сделать из наших мальчиков достойных граждан, которых так запросто на мякине Не проведешь. Я и ремеслу их обучил, какое кому по душе было. И что же? Не успели они аттестат цеховой получить да как следует оглядеться, как им уж молоток тяжел показался. Возомнили себя больно умными, чтобы ремесленничать, и принялись рыскать по писарским местечкам. Черт его знает, как это у них получилось, но расхватали их, как свежие булочки! Вот, значит, и они на что-то сгодились. Один состоит при почте, двое других служат в железнодорожных компаниях, а четвертый протирает штаны в канцелярии, и все твердит, что он, мол, государственный чиновник. В кон-це концов, мне все равно! Кто не желает быть мастером, останется подмастерьем и всю жизнь ходить по струнке будет. Но ведь через их руки проходят денежные дела, и все эти мои господа чиновники должны были пред-
ставить поручительство; сам я состояния не имею, так что вам всем приходилось по очереди ручаться за моих ребят, и общая сумма поручительства составляет уже более сорока тысяч франков,— и здесь друзья отца, старые ремесленники оказались им как нельзя кстати! Сами посудите, легко ли мне теперь? Как я вам потом в глаза буду смотреть, если хоть один из них разок оступится, совершит ошибку, поступит легкомысленно или неосторожно?
— Ну-ну, не болтай ерунды! — закричали старички.— Выкинь ты это все из головы! Если бы парни того не стоили, мы бы за них не ручались, уж будь спокоен!
— Это я все знаю,— возразил Хедигер,— но время-то идет, год проходит за годом. И честное слово, меня страх берет всякий раз, когда кто-то из них явля-ется домой с дорогой сигарой в зубах! Не поддастся ли он искушениям роскоши и жажде наслаждений? — думаю я тогда. Если вижу я, что мои невестки приходят разряженные в новые платья, то начинаю бояться, что они ввергнут своих мужей в долги и безденежье; если кто-нибудь из них заговорит на улице с человеком, который по уши в долгах, я и тут терзаюсь мыслию: а не подтолкнет ли он моего сына к безрассудности? Короче говоря, вы видите, что я и так уж чувствую себя весьма стесненно и далек от мысли оказаться еще и в за висимости от богатого свата и получить вместо старого друга покровителя и господина. И зачем мне это нужно, чтобы мой зазнайка сынок ни с того ни с сего стал богачом и ходил тут у меня задрав нос, он, который и жизни-то не знает! Неужто я своей рукой захлопну перед ним врата жизни, чтобы уже в юно-сти стал он бесчувственным олухом и невеждой, который думает, что калачи на березах растут и бог весть что мнит о своих заслугах? Нет уж, мой друг, будь спокоен, вот тебе моя рука — никаких сватьев, ника ких кумовьев!
Старики пожали друг другу руки, остальные рассмеялись, а Бюрги сказал:
— Кто бы поверил, слушая всю эту чепуху, что вы оба только что столь мудро говорили о чести отечества и задали нам порядочную трепку! Слава богу! Значит, у меня еще есть надежда пристроить к делу мою двуспальную кровать; и я предлагаю преподнести ее молодоженам в качестве свадебного подарка!
— Принимаем! — закричали остальные, а трактирщик Пфистер добавил:
— А я требую, чтобы бочонок моей «Швейцарской крови» мы выпили на свадьбе все вместе!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10