А потом пришли письма от бывшего начальника политотдела 40-й дивизии полковника в отставке Павла Ивановича Черепкова и других участников боев на Дону. Павел Иванович рассказал о встрече ветеранов дивизии в станице Сиротинская, уточнял детали событий.
П. И. Черенков писал:
«...В должность начальника политотдела 40-й я вступил в сентябре 1942 г., заменив погибшего в первый день боя на Сиротинском плацдарме Дона т. Козлова. Но о боях на Сиротинских высотах, в том числе и на высоте 180,9 (ныне высота Кузнецова), мне известно все доподлинно...
Дело было так. 13—14 августа 1942 г. 40-я выгрузилась из эшелонов на станции Нижние Липки и других станциях. Совершив 60-километровый марш, переправилась у станицы Нижне-Григорьевская через Дон и с ходу вступила в бой.
...В августе 1942 г. к нам из армейской газеты приехал корреспондент т. Шамша, он первый написал большой очерк о кочетковцах в армейской газете. Командиром роты, куда входил взвод Кочеткова, был лейтенант П. Астахов, политруком роты Новиков, связной, державший связь с Кочетковым,— М. Мурзинцев.
В Москве есть Совет ветеранов 40-й. Председатель — первый комдив генерал-майор Постревич А. И., один из его заместителей — Сергеев Анатолий Иванович. Вы можете с ним встретиться, он в то время (1942 г.) был начальником дивизионного клуба.
Если Вам придется еще писать о подвиге кочетковцев, то расскажите и о комбате А. А. Кузнецове (его имя вы упоминаете в конце рассказа). Уже после боя взвода Кочеткова батальон А. Кузнецова дрался за эту высоту 180,9. Сам Александр Кузнецов подбил три танка и погиб в единоборстве с четвертым. Посмертно ему присвоено звание Героя Советского Союза. Приказом министра обороны его имя занесено навечно в списки полка. На Мамаевом кургане Кочетков и Кузнецов не только «соседи», но и однополчане.
Желаю Вам успехов в Вашем благородном труде.
Черенков П. И. (полковник в отставку). Минск-34, уЛ. Захарова, 40, кв. 88»
Я ответил Павлу Ивановичу, поблагодарил за его доброе письмо, но написать о боях батальона Кузнецова за освобождение высоты 180,9 не решился. Это уже другой рассказ, другая страница в героической летописи 40-й гвардейской дивизии, и ее напишут те, кто знает об этих событиях лучше меня.
1970—1982

ЗАПИСКА ИЗ СОЛДАТСКОГО
МЕДАЛЬОНА
Эта история случилась через двенадцать лет после войны. В тот год я переезжал из родного Волгограда на новую работу в Свердловск. Зашел в Музей обороны Царицына — Сталинграда. Он находился в одном из первых восстановленных в городе зданий близ вокзала, где шли самые упорные и тяжелые бои.
— А знаешь,—встретил меня мой приятель по институту, который работал здесь научным сотрудником,— у нас есть интересная новость,— и повел в один из залов.— Помнишь? — остановился он перед экспонатом.
— Еще бы, записка из солдатского медальона,— ответил я,— а что, разыскали сведения о ее авторе?
— Да, вот,— загадочно улыбнулся приятель,— собираемся менять здесь экспозицию. Дело в том, что он сам... оказался жив.
— Как жив?
— А вот так,— продолжал интриговать меня приятель,— все считали, что погиб. Ведь тот, кто передавал нам записку, сообщил — погиб. Да и ты писал и другие— везде это говорилось... А мы через военный архив установили, откуда он призывался в армию, и написали туда, авось найдется кто-то из его родных. И вдруг откликается сам Шестовских. Представляешь?
Мой приятель не был сталинградцем, и для него эта записка — просто интересный документ среди других экспонатов музея. Для нас, переживших Сталинград, она воскрешала память о страшном дне, когда оборвались жизни десятков тысяч мирных жителей, и я многие годы пытался разгадать тайну записки, выяснить: где погиб герой? Дело в том, что Шестовских писал ее в этот трагический для всех нас день:
«Сегодня, 23 августа, ведем ожесточенную борьбу с проклятым фашизмом. Если меня убьют, то пусть Родина знает, что я погиб за исторический город Сталинград Я кандидат ВКП(б), но прошу меня считать членом партии. Пусть Родина знает, что погиб коммунистом, за дело партии.
Иван Константинович Шестовских».
23 августа сорок второго... Его потом все назовут черным днем Сталинграда. Сотни вражеских самолетов в несколько часов «обрушили на почти полумиллионный город гигантской силы бомбовый удар. Они сделали свыше двух тысяч самолето-вылетов, зажгли Сталинград со вс§х сторон, и город горел уже многие недели и месяцы. Именно тогда гитлеровские танки прорвались к его окраине, вышли почти к самой Волге, севернее тракторного завода, и здесь велись самые кровопролитные бои. Мне всегда казалось, что там бился «с проклятым фашизмом» и погиб этот солдат.
Обо всем этом я писал в репортаже из музея, гадал, где мог погибнуть автор записки в тот страшный день, и вдруг выяснилось, что этот человек жив!
Я всматривался в записку Шестовских, и теперь она уже для меня была живой весточкой из того тяжелого фронтового лета. Крохотный и пожелтевший от времени клочок бумаги, торопливые слова. Рядом с ней плоский солдатский медальон из белой жести. Сколько мы находили таких, когда хоронили убитых бойцов. И во всех были адреса семей погибших, куда посылать извещения-похоронки. А в этой адреса не было, а лежала записка...
Прощаясь со своим приятелем, я попросил адрес Шестовских, и оба мы были удивлены и обрадованы тем, что живет он в городе Ирбите, тех же краях, куда я уезжаю.
— Вот и первый твой очерк с нового места работы,— пошутил приятель.— Только не забудь наш музей, запиши и пришли нам его воспоминания.
Из Волгограда в Свердловск я уехал летом, а в маленький городок Ирбит, некогда славившийся на весь Урал знаменитыми ирбитскими ярмарками, попал только зимой. Я, конечно, все это время помнил о записке Шестовских, знал, что этот человек живет где-то в сотнях километров от меня, но, как говорится, мы полагаем, а жизнь располагает.
И все же я наконец отправился к Шестовских. От Свердловска часа полтора летел на крохотном юрком АНе. Самолет бесстрашно проскользил на лыжах по заснеженному полю аэродрома, и нам пришлось долго добираться по глубокому снегу к одинокому зданию аэровокзала.
После бесснежного Поволжья меня поразили безбрежные белые горы. Они потеснили даже лес, и с самолета его вечнозеленые массивы казались потерянными и притихшими. А сейчас я сидел в автобусе и от аэропорта к городу будто плыл по белому ущелью. На обочинах улиц тоже снежное царство, однако на дорогах оживленное движение машин и... мотоциклов.
— Зимой — и на мотоциклах? — удивленно спросил я соседа в автобусе.
— Тут так,— с затаенной гордостью ответил тот.— Ирбит — мотоциклетная столица. Народ мастеровой. Видите, они и мотоциклы заставили ходить по снегу...
Только сейчас я заметил, что почти у всех мотоциклов вместо переднего колеса — лыжа. Коляска тоже на лыжах. Так это же не мотоциклы, а мотосани! И у каждого своя собственная конструкция.
Утром отправился в городской комитет партии и увидел, что перед его зданием стоит несколько таких мотосаней. С удовольствием осмотрел это нехитрое, но очень удобное изобретение ирбитчан и посетовал, что такие машины не выпускает наша промышленность.
— Вы к Ивану Константиновичу? — вежливо встретила меня секретарша.— У него заводчане. Давно там и, кажется, заканчивают.
Сажусь. Смотрю на дверь с табличкой:
И. К. Шестовских Секретарь горкома КПСС.
Чувствую, как подступает то волнение, которое меня охватило в музее, когда я узнал, что он жив. Там, за дверью, человек, который знает, чтб такое 23 августа 1942 года.
Через несколько минут из кабинета шумно выходят люди. Лица еще не остыли от разговора. Их провожает невысокий и по-уральски коренастый и крепкий в кости человек. Ему, видно, немногим за тридцать. Сильно припадает на ногу, но шагает привычно легко. Распростившись с заводчанами, он поворачивается в мою сторону и кивком приглашает в кабинет.
Узнав о цели моего приезда, Шестовских растерянно смотрит по сторонам, потом встает из-за стола, выдвигает ящик, достает конверт.
— Да, было мне письмо из музея,— наконец произносит он,— а что, и записка эта с вами?
— Записка в музее, а ее текст вот.— Подаю листок из блокнота и вижу, как дрогнула рука Ивана Константиновича, а лицо его вдруг будто поплыло.
Он долго молча смотрит на листок, несколько раз порывается что-то сказать, но губы лишь беззвучно шевелятся.
Я понимаю его состояние и тоже молчу. Наконец, превозмогая волнение, он начинает говорить:
— Знаете, про записку я слышал лет десять назад... Тогда учился в Свердловске, в партшколе. Врываются I ак-то вечером ко мне в общежитие ребята и кричат, перебивая друг друга: «Слушай, Иван, сейчас по радио передавали про записку, которую написал в Сталинграде какой-то солдат Шестовских. Ты ведь тоже воевал там. Может, ты писал?..» Писал,— отвечаю.
Ребята смотрят на меня удивленно, вижу, не верят, а один из них говорит:
— Да нет, там же сказано, что тот Шестовских погиб.
— Ну, раз погиб — значит, не моя. Да и мало ли в Сталинграде воевало людей с такой фамилией. Там ведь в боях участвовали сотни тысяч. Конечно, мог быть и другой Шестовских...
Теперь Иван Константинович почти успокоился. Лицо, словно оттаяв, подобрело, в глазах огонек интереса к собеседнику. Видно, таким его знают все, кто с ним ежедневно встречается здесь, в кабинете, и там, где он бывает за свой длинный день секретаря горкома.
Он уже расспрашивает меня, как я добрался, как устроился, сокрушается и искренне выражает неловкость за неожиданное внимание к его персоне.
— Ну да мы командировку вашу оправдаем, поедем на завод, дела там сейчас разворачиваются большие... По существу новое предприятие рождается. Вот сейчас заводчане были... Видели, какой народ?
Я слушаю секретаря горкома, а сам жду того разговора, ради которого приехал. Видно перехватив взгляд, он трогает свою раненую ногу.
— Это тоже оттуда, из Сталинграда...
— А в каком месте воевали?
— Да в разных...
— А на северной окраине, в районе заводов?
— Нет. Там ведь шестьдесят вторая армия Чуйкова была. А мы в Шумиловской, шестьдесят четвертой, на юге. Наше Винницкое военно-пехотное училище тогда уже влилось в эту армию.
— А записку где писали?
— О, это уже под станицей Тундутово...
— Знаете, вашу записку прочли тысячи посетителей музея. Ее называют там запиской солдата Сталинграда.
— Почему? В Сталинграде было столько солдат... да и называли нас тогда красноармейцами...
— В книгах отзывов музея вас именуют так.
Я зачитываю из своего блокнота одну из записей: «Солдату Сталинграда Ивану Константиновичу Ше-стовских, павшему за нас. Клянемся быть верными своему долгу, как был верен ему ты.
Сержант Кольцов, ефрейторы: Сапожников, Шаки-мов, рядовые: Грач, Сальников, Бердыев, Симдянкин».
— Конечно,— продолжает Иван Константинович,— мог и погибнуть. Бои на южных подступах к Сталинграду были жесточайшие. Помню, почти месяц сдерживали наступление немцев, а в середине августа на наши позиции пошли танки. Лезли они ошалело. Особенно тяжелыми были последние три дня перед окружением. Бои шли и днем и ночью, но мы свои позиции держали, хотя уже и не было сплошного фронта...
Слышим, пальба уже идет и за нашими флангами, и где-то сзади, а приказа отходить нет, да и связь со штабом полка оборвалась. В нашем взводе осталось всего несколько человек, а в роте чуть больше десятка...
Хоть и дорог каждый человек, но командир роты Максимов еще раз посылает на КП полка связного. А мы уже и не верим, дойдет ли. А если дойдет, то сумеет ли вернуться? Ушел он перед рассветом, в самое безопасное время. Война не война, а без сна не обойдешься, на рассвете сон всех валит. А уже наступил этот день. Для нас он тоже был таким же черным, только начался раньше. На город самолеты пошли во второй половине дня, а у нас все с утра закрутилось. Да так, что уже и не поймешь, то ли все тот день бесконечный продолжается, то ли ночь наступила.
Танки прорвались через наши позиции, а мы в одиночных окопах с их автоматчиками воюем. А потом началось там у вас это...
Иван Константинович обрывает рассказ, будто силится найти слова для объяснения того, что было в Сталинграде в этот день. И, видно не найдя их, обращается ко мне:
— Ну, да вы, сталинградцы, знаете, что такое двадцать третье августа сорок второго... Не поверите: нам, бойцам, страшно смотреть... Море огня... Черный дым во весь горизонт, даже солнце померкло...
Я задаю Ивану Константиновичу тот вопрос, который столько лет волновал меня.
— Скажите, написали бы вы свою записку, если бы в этот день не было такого страшного налета на наш город?
Шестовских озадаченно молчит.
— Как-то никогда не думал про это,— наконец отвечает он,— у нас тогда все в один узел связалось: и наши бои в окружении, и то, что там, под бомбами, в огне гибнет Сталинград. Помню, во время затишья, виднд, перед нойой атакой мы четверо собрались в одной траншее. Наш командир Максимов и мы, трое курсантов: Михаил Мясников, он был с Кубани, москвич Глухов и я. Глухова, кажется, звали Павлом, веселый такой парень. Здорово на скрипке играл. А вот Михаила хуже помню, знаю, что из кубанских казаков... Собрались и решили держаться друг друга и, конечно, стоять до последнего. Все молча глядим туда, в сторону города. Ведь у каждого где-то семья, а там сейчас гибнут чьи-то матери, братья, дети...
Говорить друг другу ничего не надо. Трое из нас коммунисты, а я — кандидат.
«Если что,— обращается к нам командир,— то живыми в плен не попадать...» Да мы и сами знаем. И стали мы писать, каждый — свое. На письма времени нет. Я свою записку в медальон вложил... Знаете, каждому бойцу на фронте такие давали, для адреса домашнего...
— Так медальон тоже в музее. Вместе с запиской выставлен.
— Да что вы? Хотя как бы та записка без него сохранилась. Вот теперь обязательно съезжу в Волгоград и погляжу. А то каждый год собираюсь, да служба моя беспокойная, все какие-то другие заботы...
Иван Константинович умолкает надолго, и я уже собираюсь напомнить ему, на чем оборвался его рассказ, но Шестовских продолжает:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19