Или чтоб министр стоял в очереди за пельменями? Такое даже в кино не показывают. А писатели где живут? Все в Москве. Или в Киеве. Или в Париже. Не в Широком же!..
К тому же давно сказано: пет пророков в своем отечестве. На днях показывали по телевидению старый фильм «Мартин Идеи». Печальный фильм о писателе, признание к которому приходит трудно и поздно, когда он уже на излете своих духовных сил. Мартин Идеи гибнет — и в этом укор всему человечеству. В том числе и Евгении Тихоновне, надо думать. Только она этот укор на свой счет не приняла. Поплакала над судьбой Мартина Идена, а укор не приняла. Да что там укор?! Не вспомнила даже, что рядом с ней сидит другой писатель, что он тоже нуждается в помощи, в крыше над головой, в надежном пристанище...
«Волга» замедлила скорость еще у соседнего дома и остановилась против калитки, у которой стоял Кретов. Распахнулась дверца, и человек, еще не выйдя из машины, спросил:
— Кретов дядя Коля здесь живет?
— Дядя Коля старший или дядя Коля — младший? — переспросил Кретов.
— А ты, конечно, младший,— сказал человек, выйдя из машины. Кретов узнал в нем Игоря Самохина, бывшего своего одноклассника, а ныне первого секретаря райкома партии.
— Зачем пожаловал? — спросил Кретов, после того как они поздоровались.
— Тебя повидать,— ответил Самохин и засмеялся.— Вру, конечно, не знал я, что ты здесь, хотя кое-что слыхал... Но об этом потом. Приехал же к твоему отцу, к дяде Коле. Привез ружье, приклад новый надо сделать, старый раскололся. А ружье хорошее, жалко выбрасывать, бьет, как черт.
— Охотишься, не надоело?
— Ага, охочусь. На уток. Старая страсть, не могу перебороть.— Самохин был высок и ладен, белокур, легок в движении, как хороший спортсмен, ироничен, быстр на слово. От него пахло кожаной обивкой автомобильных сидений, табаком и немного шипром — заметно было, что он недавно подстригся. Из машины он вышел без шляпы и без плаща, в расстегнутом пиджаке. Ворот его белой рубахи был распахнут, узел галстука находился на уровне нагрудного кармана, из которого торчал изогнутый мундштук курительной трубки.
— И куришь? — спросил Кретов.
— Ага, и курю. «Капитанский» — самый лучший в мире табак,— Самохин по-дружески хлопнул Кретова по плечу.— Старая страсть — не могу перебороть! — засмеялся он.
— Сколько же у тебя старых страстей?
— А все, что есть,— старые. Новых ни одной. Так что ты меня не бойся. Для тебя я прежний Игорь Самохин. Лады?
— Лады.
— А коли так, то я увезу тебя сегодня к себе, проведем вечер вместе. Жена моя Маруся, которую ты знаешь, не забыл, надеюсь, будет очень рада, да и ее сестра Вандочка, которую ты, надеюсь, не забыл, тоже.
— Ванда? Разве она живет с вами?
— Гостит. Одна. Без мужа,— захохотал Самохин.
— Не поеду,— решительно сказал Кретов.
— Поедешь! — Самохин резко остановился и сурово посмотрел на Кретова.— Как это не поедешь?! Из-за Вандочки, что ли? Чудак! Да ведь она уже старенькая, ей, как и тебе, пятьдесят.
— В самом деле. Я как-то забыл об этом.
— К тому же женщины стареют раньше нас,— продекламировал Самохин.— Поедем, дружище, поедем. Посидим, вспомним молодые наши годы... Лады?
— Лады.
Через полчаса они уже были в дороге. А еще через двадцать минут — в доме у Самохина.
Маруся, жена Самохина, не сразу узнала Кретова. Вернее, не узнала его, пришлось ей сказать, кто он. И только
после этого, да и то не в тот же миг, она разглядела в нем старого знакомого, Кольку Кретова, Кокру из десятого, в котором учился когда-то и влюбленный в нее Самоха — Игорь Самохин. В этом же десятом училась и ее старшая сестра Ванда.
— Ванда! — закричала Маруся, едва узнав Кретова.— Кокра приехал! Иди скорее!
Из соседней комнаты вышла худая суровая женщина в длинном цветастом халате, в тапочках. Поправила длинным пальцем очки на носу, сжала недоуменно губы.
— Ты о чем это, Маруся? — спросила она ворчливо.— Какой Кокра?
— Да вот же! Вот же! — заплясала от нетерпения Маруся.— Это же твой Кокра! — ткнула она пальцем в Кретова.
— Мой?! Почему мой? — растерялась вдруг Ванда.— И потом... Кокра — это кто?
— Ну, ты даешь! — захохотал Самохин.— Ну, Ванда-лаванда! Кокру своего не узнала?! Самый красивый, самый умный, самый нежный... Да Николай Кретов это! Колька Кретов из нашего десятого!..
— В самом деле? — виновато улыбнулась Ванда.— Я не успела протереть очки, а они все в пудре...— Ванда вдруг заплакала, повернулась и скрылась за дверью.
— Ох,— вздохнула Маруся,— пойду успокою ее. А вы пока раздевайтесь,— приказала она мужчинам,— мойте руки — будем ужинать.
Ванда к ужину не вышла.
— У нее подскочило давление,— объяснила Маруся.— Такая чувствительная,— не то с сочувствием, не то с осуждением сказала она,— от каждого пустяка у нее подскакивает давление.
— Зря я приехал,— чувствуя себя виноватым, сказал Кретов.
— Все нормально,— успокоил его Самохин.— У Ванды была трудная жизнь, она похоронила двух детей. Да и муж у нее оказался мерзавцем, бросил ее на старости лет, спутался с молодой дурочкой... Так что не ты виноват. А тебе она рада. Вот нормализуется у нее давление, выйдет, сама скажет.
О том, почему Кретов оказался вдруг в родных краях, чем он теперь занимается и где живет, разговор состоялся еще в машине. Поэтому ни о чем таком Самохин его уже не спрашивал, а Маруся, конечно, мучилась любопытством, хотела все это узнать, не дождалась, что вопросы Кретову ста-
нет задавать муж, набралась смелости и спросила обо всем разом:
— Как жена, дети? Где живешь, где работаешь? Правда ли, что стал писателем? Мы книг твоих не видали, но слышали, что ты пишешь.
— Живет здесь, у Махова в Широком,— ответил за Кретова Самохин, пожалев его.— С женой развелся, она вышла замуж за другого. Сын уже большой, стал ученым. Действительно, стал писателем, но ни одной книжки с собой не привез. А мог бы давным-давно прислать,— упрекнул Самохин Кретова.— Все-таки не чужие мы тебе, а Ванда и подавно.
С Вандой у Кретова была любовь. В десятом классе. Им обоим было тогда по восемнадцать. Не дети уж были, совсем не дети. Любовь была настоящая. Хотели после школы пожениться. Но, как часто это случается в жизни, Ванда вдруг полюбила другого, молодого офицера, старшего лейтенанта-связиста, и уехала с ним сразу же после выпускных экзаменов в Одессу, где служил тогда старший лейтенант. Кретов тогда хотел утопиться в море, но не утопился,только нахлебался воды и нахватался страху, проклял Ванду за измену, а себя — за трусость, долго мучился этими чувствами, года два или три, пока студенческая жизнь не перемолола их, не превратила в пыль, которая развеялась на молодом ветру.
Маруся совсем не была похожей на Ванду. Она удалась в мать, добродушную, веселую и пухленькую кареглазую хохлушку. С годами это сходство стало настолько разительным, что Кретов, забывая о том, что уже прошло тридцать лет, вдруг подумал было о Марусе, что это не Маруся, а ее мать. А Ванда была вся в отца, сухопарого, заносчивого и задиристого львовского поляка Анджея Мырхлевского, заведовавшего районной почтой, телефоном и телеграфом. Мырхлевского то ли в шутку, то ли всерьез называли самым красивым мужчиной в районе. Ванда же и вовсе была красавицей. Потому-то, черт возьми, и атаковал ее тогда бравый старший лейтенант...
— Холостой, значит,— сделала главный вывод из мужниного рассказа Маруся.— И Вандочка наша холостая. Давайте мы вас поженим? Не поженили тогда, так поженим сейчас. Лучше поздно, чем никогда. Что ты таращишь на меня глаза? — накинулась она вдруг на мужа.— Нечего таращить глаза! Ничего такого я не сказала,— обиделась Маруся.— Еще до смерти далеко, могли бы пожениться, что ж в этом плохого?
- Вот женщины! — тряхнул головой Самохин.— В каждой женщине сидит сваха. И не от доброты это, не от же-
лания услужить людям, а чтоб и их втянуть в супружескую жизнь, которую сами же проклинают.
— Ах, ах, ах! Много ты понимать стал,— закачалась Ма-руся.— А на самом деле — обыкновенный шершеляфамщик!
Маруся в свое время закончила факультет романо-гер-манской филологии и преподавала теперь в школе французский язык.
— Ладно, оставим этот разговор,— попросил ее Само-хин.— Тем более что он ни к чему, думаю, не приведет. Может быть, ты хочешь выпить? — спросил он Кретова.— Ванда там кое-что привезла по старой привычке. Маруся, наверное, позволит: такой редкий гость...
— А ты? — спросил Кретов.
— Я не пью.
— Совсем?
— Совсем.
— Осознал или боишься?
— Осознал. Тебя это устраивает?
— Вполне.
— А почему улыбаешься? Не веришь?
— Верю.
— Но почему все-таки улыбаешься?
— Рад, что вижу тебя.
— Не стану спорить: может быть, и рад. Я тоже рад видеть тебя. Но думаю, что дело не в этом. Дело же, как мне кажется, в том, что ты вот сейчас смотришь на меня, улыбаешься хитро и думаешь: «Э, брат, знаю я тебя: ничего-то ты не осознал, а просто боишься, потому что ты секретарь райкома, тебе нельзя, иначе тебя попрут из райкома в три шеи, турнут с треском — и никакая сила тебя не защитит». Признайся, что ты так думаешь.
— Не признаюсь,— засмеялся Кретов.— Я верю, что ты осознал.
— Тогда другой вопрос: почему веришь?
— Потому что сам осознал и, стало быть, допускаю, что и другие на это способны.
— Вот! — обращаясь к жене и указывая рукой на Кретова, с притворным возмущением воскликнул Самохин.— О н допускает! Он милостив! Ах ты ж чертов сын!—затряс он Кретова за плечи.— Ах ты ж Кокра несчастная! Никак не может, чтоб не уесть!
Они весело посмеялись.
— А если серьезно, то дело выглядит следующим образом,—сказал Самохин, успокаиваясь.—Я убежден, что так надо, так должно. Жизнь, народ, государство — это не
игрушки. Более того: они и есть главное в судьбе каждого человека. И если мы прокутим свое государство, свой народ, свою жизнь, то кто же мы, если не враги этого государства, парода и жизни. Суровое время, суровый взгляд на вещи: мы спасаем мир, человеческую цивилизацию. И себя заодно, вот их, женщин,— указал он на притихшую Марусю,— детей наших. Это убеждает. И оправдывает. И выше всяких подозрений, не правда ли?
— Да,— сказал Кретов.— Это убеждает. И я очень рад...
— Чему?
— Всему рад. Тому, что вижу вас, что слышу, что сижу в вашем доме. И тому, что ты сказал.
— Тогда давай пять, как мы говорили когда-то. Они пожали друг другу руку.
— Схожу к Ванде, — сказала, встав из-за стола, Маруся.— Потом будем пить чай. С абрикосовым вареньем.
Маруся вышла в соседнюю комнату и минут через пять вернулась с Вандой.
Ванда была в черном платье, которое не очень выгодно оттеняло бледность ее лица и рук. Ее тонкое запястье украшал браслет с красными камнями, на груди поблескивала золотая цепочка. И оправа ее очков была золотистая. Она успела тщательно причесаться и навести необходимый макияж. И, конечно, была красивой, все еще красивой, все еще «глокой куздрой», которая некогда так жестко «бодланула Кокру», Колю Кретова, хотя должна была «бодлануть» некую «бокру», если следовать истории об этой самой «глокой куздре».
Кретов встал. Ванда протянула ему руку, сказала тихо:
— Здравствуй, Коля,— и села у противоположной стороны стола рядом с Марусей. Ее появление произвело небольшое замешательство, была потеряна нить разговора.
— Ах, да! Я же обещала чай! — спохватилась Маруся. И вскоре уже все пили чай. С абрикосовым вареньем.
— Тебе это варенье о чем-нибудь говорит? — спросил Кретова Самохин.
— Говорит. Помнится, в чьем-то доме всегда было это варенье.
— В нашем доме,— сказала Ванда.— Мама очень любила это варенье. Считала, что оно излечивает от всех болезней. Только ни ей оно не помогло, ни моим детям...
— Ванда! — остановил ее Самохин.
— Да, да, я больше не буду об этом,— покорилась Ванда.— Но все так связано, все так переплетено, что о чем бы ни подумала я, мысль обязательно успевает добежать до них,
хочу я этого или не хочу... Но я больше не буду,— пообещала она и улыбнулась. Потом подняла глаза на Кре-това и спросила: — Сколько дней ты пробудешь здесь?
— Нисколько,— ответил Кретов.— Утром я уеду.
— Ты так торопишься? Куда?
— Да все туда же,— неопределенно ответил Кретов.
— Шаль,— сказала Ванда.— Значит, мы не успеем с тобой поговорить. А мне хотелось бы, чтобы ты вспомнил стихи, которые ты мне тогда посвящал.
— Я их не помню.
— Совсем? — удивилась Ванда.
— Совсем.
— А я помню. Но только одно. Самое последнее, которое ты мне передал тогда с Марусей. Неужели не помнишь?
— Я старался все забыть. И стихи тоже,— ответил Кретов.
— Тогда я тебе прочту их. Можно?
— Они твои,— пожал плечами Кретов.
— Значит, можно. Вот эти стихи,— Ванда помолчала, должно быть, стараясь получше вспомнить стихи, вздохнула и прочла, ни на кого не глядя:
Прости нас, первая любовь! Мы так спешили, мы взрослели, Мы испытать тебя хотели И потеряли в сонме слов... Прости нас, первая любовь!
Это все,— добавила она, нарушив общее молчание.— И в этом, кажется, есть правда...
Кретов не знал, что сказать, потому что ему хотелось заплакать. Молчали Самохин и Маруся.
— Это все,— повторила Ванда, медленно поднялась из-за стола и, не оборачиваясь, пошла к двери, из-за которой недавно появилась.
— Пусть,— сказал Самохин, видя, что Маруся намеревается последовать за Вандой.— Так, наверное, даже лучше...
Кретов мысленно согласился с ним: да, так лучше. Остаток вечера Кретов и Самохин провели наедине, в домашнем самохинском кабинете.
— Нужна ли тебе моя помощь? — спросил Самохин, раскурив свою трубку.— Только ты, пожалуйста, не ерепенься,— предупредил он Кретова,— не отвергай мою помощь с порога. Я тебя знаю, ты с детства привык орать: «Я сам! Я сам!». В данном случае от тебя требуется некоторая разумность: ты, мягко говоря, увяз в житейских невзгодах, а я, твой друг, могу тебе помочь, зная, что твое «Я сам! Я сам!»
тебя сейчас не выручит. Словом, подумай немного и ответь. Честное слово, я буду рад тебе помочь.
— Я тоже хочу тебе помочь,— ответил Кретов, рассматривая корешки книг на полках.— Я хочу избавить тебя от необходимости идти ради меня на нарушение каких-то очень важных принципов и, может быть, даже законов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50