И потому на вопрос Додонова он лишь отмахнулся и повернулся лицом к стене.
— А вот так нельзя,— сказал Додонов,— к стене — нельзя, потому что ведь это стена! Предел, тупик, конец. Помните у Леонида Андреева — там один тоже вот так повернулся к стене — и конец!
— Оставьте человека в покое,— потребовал Гаврилов.— Разве не видите, что ему нехорошо?
— А кому теперь хорошо? Вам хорошо, товарищ Знатный Механизатор? Ване хорошо? Мне? Теперь всем нехорошо. Сказать — почему?
— Скажите, интересно будет узнать.
Додонов лег па койку, потянулся, погладил живот. Гаврилов и Ваня тоже легли.
— Ждем,— напомнил Додонову Гаврилов.
— Тогда слушайте. И вы, товарищ приезжий, слушайте,— сказал Додонов Кретову,— вам тоже надо это знать. И тоже будет интересно. Даже мне будет интересно, потому что я еще не излагал эти мои мысли вслух. Итак, мой тезис, что все мы чувствуем себя нехорошо, я намерен доказать в форме следующего утверждения: все мы чувствуем себя нехорошо, потому что поняли неразумность человечества. Связь очевидная, но вторая половина утверждения нуждается в доказательстве. У меня такое доказательство есть. Вот оно: мы разрушаем землю, на которой живем, рубим сук, на котором сидим, знаем об этом, по ничего поделать не можем, потому что пе можем договориться, потому что глупы, как бараны. Продолжаю: мы превращаем земное вещество в зловонные, ядовитые отходы, мы скоро отравим все живое — и нам нечего будет есть, мы израсходуем тоже очень скоро всю нефть, весь
уголь, газ и другие источники энергии — и нам Нечем будет даже обогреться в лютую стужу, мы закроем от себя солнце копотью, мы отравим воду, мы сами превратимся в жалких подонков, которые с наслаждением станут истреблять друг друга... А между тем природа, о неразумности которой мы так много талдычили, предупреждала нас, разумных, царей природы: ие поступайте так, не переходите запретную черту, пользуйтесь, как и я, внеземной энергией, энергией Солнца, не превращайте в мусор и яд вещество земли, не расходуйте больше того, что может быть восстановлено, что я могу восстановить, будьте разумными, как я, а не как вы, не гонитесь за наслаждениями, за комфортом, за изобилием, ограничьтесь удовлетворением только естественных и только необходимых потребностей. Гармония — вот наша общая цель! Увы, мы не слышим голос природы, мы глухи, слепы, жадны, злы и неразумны. И мы уже знаем об этом. Ведь я уже говорю вам об этом, да и не только я говорю. Мы не уважаем себя и человечество, не можем уважать, потому что убиваем себя и природу. И потому все чувствуем себя нехорошо! И потому вся наша возня на земном шаре — только возня, потому она заслуживает только осуждепия. В том числе и ваша возня, дорогой мой Знатный Механизатор, истощающий и разрушающий почву, и ваша, уважаемый следователь Ваня, потому что вы преследуете отдельных преступников и таким образом создаете видимость очищения человечества от зла, тогда как преступники — все. Заслуживаете осуждения и вы, товарищ приезжий, уже хотя бы потому, что лежите и молчите, бережете свое драгоценное здоровье, тогда как надо рвать на себе одежду и кричать, кричать о Грядущей Свалке. Все,— сказал Додонов, поднимаясь с койки.— Пойду курить в уборную. А вы тут разбирайтесь, если хотите, прав я или нет.
— А себя, свою деятельность, вы, конечно, не осуждаете? — успел спросить его Гаврилов.
— Конечно, не осуждаю,— ответил Додонов, задержавшись в дверях.— Я ведь не ваш, я представляю другую сторону — природу. И обвиняю вас от ее имени. Всегда обвинял. Кстати, и вашего председателя Семенова, который грабит землю, и того директора фабрики, который производил пе вещи, а зловонные отходы, и всех других, кого мне позволяли обвинять, хотя этого, повторяю, заслуживают все, но всех обвинять не давали.
- Вот фрукт! — сказал о Додонове Гаврилов, когда тот вышел из палаты.— Тот еще фрукт! Видали, как он все
дело перевернул: наш председатель Семенов грабит землю, так за это его надо к ногтю. Но я думаю так, если Семенов грабит землю, то за это и надо его бить, а не за самостоятельность... Какой защитник природы нашелся! Так мы все можем стать защитниками природы, а что есть будем? Эту травку не трогай, эту кочку не пинай, эту птичку не пугай — а как землю пахать, как хлеб сеять? Вот вернется, спрошу у него, что он сам-то ест. Небось и хлеб, и мясо, и масло... Не одним же он воздухом питается? Да вот и в столовой хлеб рубал! Спрошу его, спрошу! Ох, фрукт! Ох, демагог! Только б себя выгородить, только б на других все свалить... Додонов вернулся, сильно сутулясь и держась за сердце, лег со стоном, потянул на себя одеяло.
— Докурились, Аркадий Аркадьевич? — спросил Ваня.— Плохо?
— Плохо, Ваня. Позови сестру,— попросил Додонов.— Укол от сердца нужен. Как бы не окочуриться...
— Сейчас! — Вапя кинулся из палаты. Через минуту вернулся с медсестрой, молодой и статной блондинкой. Сестра сделала Додснову укол, сказала укоризненно:
— Нельзя же вам курить, Аркадий Аркадьевич. Скажу жене, что не слушаетесь.
— Скажи, скажи,— ответил Додонов.— Я уже давно ее не слушаюсь. Потому что, как сказал один великий писатель, вам цвесть, мне тлеть... Ты же ее ровесница, Зиночка?
— Я на год моложе вашей Кати,— кокетливо ответила медсестра.
— Все равно. Тут один год дела не меняет. Тут круто меняют дело тридцать лет, Зиночка. Кате еще жить и жить, а мне, как говорят, пришла пора о душе подумать. Так вот, когда я курю, Зиночка, мне лучше думается о душе, я ее тогда сильнее чувствую, как она, бедная, трепыхается в моем жалком теле и хочет вырваться.
— И вырвется, если будете курить,— пригрозила Зиночка.
— Так пусть, Зиночка, пусть. Много радости я этим доставлю моим врагам. И Катю освобожу от тяжелых супружеских цепей.
— Вот скажу про это Кате,— снова пригрозила Зиночка,— она вам задаст.
Разговор в этом духе продолжался еще минут десять. Потом Зиночка ушла. Додонов притих, стал вздыхать.
— Так у вас молодая жена? — спросил его Гаврилов, которому, видно, надоело его вздохи.— На кой же черт вы, такой умный, женились на молодой?
— Так ведь любовь,— ответил Додонов.— Любовь — не картошка.
— С чьей же стороны любовь? С вашей?
— С моей, конечно.
— А с ее стороны?
— Увлек. Разговорами увлек, интеллектом. Зря увлек,— вздохнул Додонов,— да что теперь поделаешь? Вот теперь ломаю голову, как бы так умереть, чтоб не замордовать ее своими долгими болезнями и нытьем.
— Бросить надо,— посоветовал Гаврилов.
— Можно бы и бросить. Да куда податься? Не судиться же о разделе квартиры, имущества. Грязно это, противно. А уйти некуда. Хотел было в интернат для престарелых, но там ужасно... К тому гке люблю я Катю, ничем не хочу мучить, не имею права. Уйдешь, разведешься — все позор, все страдание для нее. А в смерти нет позора...
— Не надо бы о смерти на ночь,— сказал Ваня.— Приснится еще. Да и находимся мы не в доме отдыха, а в больнице. Тут и без того все напоминает о смерти.
— И очень хорошо,— возразил Ване Додонов,— о ней тоже стоит подумать. И о любви,— добавил он, помолчав.— О смерти и о любви, как в поэме у Горького.
— О любви можно,— тихо засмеялся Ваня.— О любви — с великим удовольствием.
О любви так о любви,— стал размышлять Кретов,— хотя и это больно, потому что где-то рядом бродит смерть: и годы уже высокие — не восемнадцать, не двадцать и даже не сорск, а пятьдесят, и дом сей — дом печали. А любовь — это атрибут юности, расцвет, веселое буйство плоти и духа, чистый и теплый дождь над зелеными всходами, солнышко над кромкой цветущего луга. То, что было. То, что хотелось бы вернуть. И ведь, кажется, можно вернуть. Можно: жизнь милосердна и всего у нее много, ничего-то она не жалеет. Попросишь любовь — приведет любовь. Может быть, на твою и па ее погибель, но приведет. Хоть рябенькую, хоть плюгавенькую, а все ж найдет для каждого, вложит ее руку в твою руку, обласкает обоих и ничего не попросит взамен: па то и милосердие. Но и ничего не прибавит к любви — ни здоровья, ни молодости, ни удачи. Вот тебе, голубчик, твоя любовь, неси ее как знаешь: Хватит силенок и времени — далеко унесешь, а не хватит — уронишь себе под ноги, споткнешься о нее и — кувырком... Как Додонов. Обо что расшибется, не знает. Все человечество проклял, чтобы и себя, и свою любовь вместе с ним проклясть, да только нет, видно, и в этом утешения. И вот уже не человек, а скорбный
голос разграбленной и изуродованной природы, судья всем.,. Но ведь не за пределом вины и смерти. И вину надо искупить, и смерть свою надо испытать. А любовь уронена под ноги...
Еще о философии. Философия — это звезда, которую зажигает пробудившийся от ужаса разум. Разум спал, а человек брел куда ноги несут, петлял, кружил, совсем заплутался, завопил отчаянно, разбудил разум: «Куда идти?» Вопрос вопросов. «А вот тебе звезда,— отвечает разум.— Ты к ней шел. Отклонялся, петлял, не видел цели, потому что у тебя ее и не было, но общее движение — было к ней, к звезде, которая называется философия. Она тебя оправдывает, весь твой путь». И человек утешен. Пока горит звезда. Философия приходит на зов беды. А счастливые в ней не нуждаются. Счастье усыпляет разум. Как и любовь...
Банально. И пошло, наверное. Но кто-то сказал, что разум — признак всеобщего неблагополучия. Все ищут разум, потому что только в нем спасение. В разумном действии. Необходим разум, способный управлять. Однажды человечество уже сделало такую попытку: создало Бога. Бессмертного, всемогущего и всеведущего. Всевидящего и всеблагого. Всевышнего. Философы говорили: это и есть Высший Разум. Утвердили бессмертного на смертности людей, всеведущего — на их неразумии, на слепой вере, всесильного — на рабской покорности. Другие философы сказали: высший разум — только фикция, пустая мечта. Никого и ничего нет над людьми. А равнодействующая даже разумных действий людей — неразумна. Миром правит необходимость. И это — несчастье. Счастье — свобода, которая не дается всем, но может улыбнуться некоторым в обмен на их хитрость, изворотливость, силу, знание, упрямство. Свобода — это благо за счет других. Мнимая свобода и мнимое благо. Следствие мнимой свободы и мнимого блага — разорение природы и вырождение человечества. И, значит, необходим разум. И как орудие, и как цель. Общее орудие и общая цель. Добыча разума — добыча истинной свободы и истинного блага. Способ добычи — бесстрашное познание себя и мира. Судить мир и человека можно только от имени разума, внося разум в мир и в жизнь человека. Судить же людей так, как судит их Додонов, значит желать их уничтожения. Судить от имени разума — желать бессмертия. Потому что разум — это и есть бессмертие человечества, жизнь в гармонии с вечной природой, любимой и прекрасной, и с самим собой.
Человечеству — бессмертие, а что тебе, Кретов? Даже если ничего — спасибо. Даже если смерть ради бессмертия
человечества — все равно спасибо. Кто бы именно так связал мою жизнь с жизнью человечества? Сам должен связать. Никто другой не свяжет. И эта связка — труд по привнесению разума. Во все, к чему ты прикасаешься. Апостолы разума умрут ради бессмертия...
И любовь? Труд и любовь? Возможно, что и так. Как бы связать и это? Впрочем, можно. Но как связать позднюю любовь?..
— Свет гасить нельзя,— это сказал Гаврилов.— Знаете же, что тут такой порядок. Да и правильно это: заглянув в дверь палаты, сестра должна сразу видеть, кто и как себя чувствует. Сразу, а не искать выключатель, потом щелкать им и будить тех, кто спит, кто, может быть, с трудом уснул.
— Но я не могу спать при свете,— чуть ли не хныча, пожаловался Додонов.
— Ложитесь лицом в подушку,— посоветовал Гаврилов.
— Все равно: я и затылком чувствую этот чертов свет.
— Прикройтесь одеялом. Или ложитесь головой под подушку, что еще надежней.
— Все равно, все равно...
— Тогда попросите у сестры снотворного.
— От снотворного сердце останавливается.
— Ну тогда не знаю, что посоветовать. Но свет гасить нельзя. Придет сестра и включит, всех разбудит.
Додонов лег, вздыхая.
... Как связать позднюю любовь? Поздняя любовь — слабость, невоздержанность, эгоизм. И погибель: там — загублена судьба молодая, тут — скомканы, осмеяны и оскорблены последние мгновения. Нельзя связать позднюю любовь. И потому—молчи! Ни строчки Верочке. Да и куда ты ее позовешь? В свой шалаш? В такую неустроенность и необеспеченность? Кто в наше время так испытывает любовь? Никто. Разве что выживший из ума старик, забывший о том, что теперь другое время. Какие шалаши, какая бедность, какие испытания? Конечно же, выживший из ума старик... И сколько осталось жизни тебе? Наверное, лет десять, пятнадцать. Сколько же из них ты отдашь любви? Не считай, не трудись: все равно мало. Для Верочки мало. «И всего-то?!» — спросит она тебя в твой последний день. И что ты ответишь ей? Или станешь оправдываться: не знал, не думал, не гадал... Не оправдаешься, старик. Не хватит времени на оправдание.
- Если я умру,— сказал Додонов,— скажете Кате и всем, чтоб меня домой но везли, чтоб на кладбище прямо из морга. Не хочу, чтоб Катя потом вспоминала, приходя домой: вот
тут я лежал мертвый, вот тут мой мертвый дух все пропитал... Ведь такое противно вспоминать. Не хочу. Скажете, что такая была моя последняя воля.
— Вот и сообщите вашу последнюю волю жене,— ответил ворчливо Гаврилов.— Что ж нас-то впутывать?
— Не могу я ей этого сказать: подумает, что рисуюсь, кокетничаю со смертью, пугаю...
— Тогда напишите и оставьте под подушкой.
— А вам передать трудно?
— Трудно.
— Это почему же?—возмутился Додонов.— Какая потрясающая бесчувственность, черствость! Какая...
— Да не в этом дело,— остановил его Гаврилов.— Совсем не в этом дело. Я завтра выпишусь, да и Ване осталось лежать здесь дня три-четыре.
— Четыре,— уточнил Ваня.
— Вот. Так что не успеете, Аркадий Аркадьевич, умереть к тому времени. Да и вообще не в этот раз умрете,— сказал Гаврилов убежденно.— Так что зря хлопочете, преждевременно. Только б голову морочить...
— Вы думаете?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50