Смотри выше. Смотри ниже. Ничто. – ХРЯП! ЧАВК-ЧАВК-ЧАВК-ГЛП-ГЛП! – Серпентина ухватила водяную змею, слопавшую головастиков, и предалась процессу заглатывания.
– Ничто! – воскликнул отец. – А в чём же окончательная истина?
– Это она и ефть, – прошамкала Серпентина. – Оконфятельная ифтина ефть нифто.
– Ничто? – переспросил мышонок.
– Ничто, – повторила Серпентина.
– Ой, а мне это совсем не нравится, – вмешалась Гряззя, ловко уворачиваясь от черепашьего клюва. – Мне кажется, это несправедливо. А по-вашему как? Я, конечно, не могу утверждать наверняка…
– Не верю! – отрезал мышонок. – Я в это не верю!
Цветные точки заплясали у него перед глазами; пятнистые чёрно-белые пёсики будто обступили его со всех сторон. И в это мгновение мысль его устремилась в прыжке через пропасть неведомого – точь-в-точь, как это получилось у Выхухоля, обретшего по ту сторону пропасти свой Икс.
– Интересно, а что находится по ту сторону ничто? – выпалил мышонок.
– Ты, ничтожество! – фыркнула Серпентина. – Кто ты такой, жалкий карапуз, чтобы рассуждать о той стороне ничто?
– Если я был достаточно большой, чтобы простоять всё это время в грязи, созерцая бесконечность, – возразил мышонок, – значит, я достаточно большой и для того, чтобы заглянуть по ту сторону ничто.
– И даже я, – подхватила Гряззя. Её суставчатая губа метнулась к этикетке и впилась в последнего видимого пса.
– Нечестный приём, – запротестовала Серпентина, но опять промахнулась. – Нельзя проглотить бесконечность!
– Я просто хочу посмотреть, что там, за ней, – сказал мышонок. – Цит. соч. Что же в этом нечестного?
– Ну, так и быть, – смилостивилась Серпентина. – Попробуй развить свою предпосылку.
На этом она снова зарылась в ил и уснула. А Гряззя продолжала методично жевать и глотать. И вот кусочек наклейки исчез у неё во рту, а из-под него на мышонка уставился с блестящей поверхности банки чей-то глаз, круглый, как бусинка. А затем сверкающее окошко расширилось, и малыш увидел собственную мордочку и протянутые ручки, вложенные в руки отца. Своего отражения в стекле прилавка, на котором он стоял в незапамятные времена, мышонок не видел: он не мог посмотреть себе под ноги. Но в мордочке, глядящей на него из жестяного окошка, он узнал отцовские черты – и так узнал себя.
– Ах! – воскликнул он. – По ту сторону ничто – мы сами! И больше там нет ничего, кроме нас.
Гряззя бросила взгляд на своё отражение в жестянке, прикрылась лапкой и отвернулась.
Мощная струя воды толкнула мышонка в грудь – проплывавший мимо большеротый окунь затормозил и сердито уставился на банку «БОНЗО».
– Вали отсюда, приятель, – рявкнул он на своё отражение. – Это моя территория.
– Вы говорите сами с собой, – пискнула Гряззя, заметив, что окунь уже нацелился боднуть соперника.
Окунь, всё ещё исполненный сомнений, сдал назад. Соперник тоже попятился и исчез из виду. Окунь нехотя повернулся и поплыл своей дорогой, бросив на всякий случай через плечо: «И держись отсюда подальше!»
– Они большие и сильные, но совсем глупые, – пояснила Гряззя. – Вечно попадаются на эти блестящие штучки, которые спускают сверху на ниточках.
Глядя на своё отражение в блестящей жести, мышонок вдруг почувствовал, как ослабели руки отца, когда-то так крепко сжимавшие его ручки.
– За последним видимым псом нет ничего, кроме нас, – промолвил он. – Никто нас отсюда не вытащит, кроме нас самих. Это у нас и есть Почему. А теперь надо вычислить все Как и Что.
– Боюсь, что Серпентина права, – вздохнул отец. – Окончательная истина есть ничто, а эта грязь во всём подобна любой другой.
– Ну и пусть! – заявил мышонок. – Я хочу отсюда выбраться. Ты не могла бы раздобыть мне такую ниточку? – обратился он к Гряззе.
– Запросто! – воскликнула та. – Тут, на дне, их полным-полно! Они часто запутываются в корягах. Сейчас принесу.
Мышонок задумчиво забормотал себе под нос, отец молча уставился куда-то вдаль, а Серпентина знай себе похрапывала в грязи.
– Вверх умножить на Вниз, – бормотал мышонок. – Внутрь разделить на Наружу. Здесь умножить на Там…
– А вот и мы с ниточкой! – пропищала Гряззя, волоча за собой рыболовную леску. – Длинная попалась! Подойдёт, как ты думаешь?
– Да, – сказал мышонок. – А теперь мне необходима полная тишина, чтобы выработать Многое-в-Малом имени Мышонка.
Высоко над его головой дремал на глади пруда солнечный свет; тени мелькали в листве; пружина лета раскручивалась, мерно тикая голосами цикад в тёплом воздухе.
Час шёл за часом, и только к полудню уродливая мордочка малютки Гряззи выглянула на поверхность среди камышей и кувшинок, где до сих пор тихо покачивался на стоячей воде ореховый барабанчик. Сжимая в челюстях леску, Гряззя устало вцепилась в стебель камыша, по которому выбралась наверх. Собрав последние силы, она вытянула леску из воды – на конце была привязана счастливая монета. Гряззя съела все наросшие на монете водоросли и, как сумела, оттёрла её от грязи. Былого сияния медь не обрела, но в воде всё-таки теперь поблёскивала; оставалось надеяться, что этого хватит. «ВСЁ У ВАС ПОЛУЧИТСЯ! ВАШ СЧАСТЛИВЫЙ ДЕНЬ…» – заверяли надписи с обеих сторон монеты, вертящейся на конце лески. Гряззя втащила её на лист кувшинки и там и оставила вместе с леской, а сама пустилась в обратный путь по стеблю камыша и вскоре скрылась под водой.
Прошёл ещё час с небольшим, прежде чем она снова показалась на поверхности с ещё одним куском лески – на сей раз среди камней у самого берега, где грелось на солнышке семейство расписных черепах. Рискуя жизнью, малютка прокралась мимо них к плоскому камню, над которым нависли ветви сумаха, росшего у самой кромки воды. Здесь она пропустила леску через узкую развилку одной из ветвей и поползла по листьям кувшинок обратно – туда, где по-прежнему покачивался среди камышей барабанчик из ореховой скорлупки. Двигаясь все медленней и медленней, Гряззя привязала конец лески к ремешку барабанчика. Затем она вернулась на лист кувшинки, где оставалась монета, привязала к ремешку конец другой лески, а монету столкнула в воду. Ореховый барабанчик на мгновение скрылся под водой, но тут же всплыл. Сквозь толщу воды Гряззя различила далеко внизу монету – потёртая медь тускло поблёскивала знаком последней надежды.
– Вот и всё, – выдохнула Гряззя и повалилась без сил на лист кувшинки. – Какое странное чувство… – прошептала она. – Я едва дышу, и в глазах темно. Наверное, я умираю. Вот и пришел конец моей короткой грязной жизни, и вовсе не суждено мне было стать какой-то другой.
И малютка разрыдалась так горько, что не сразу заметила, как внезапная судорога пробежала вдоль её спины и расколола крошечное тельце надвое.
– Ах! – воскликнула она, ощутив, как оживают и напрягаются в предчувствии полёта её мокрые, ещё смятые крылышки. – Да, знать наверняка всё равно было невозможно, – вздохнула она.
Новорождённая стрекоза, юная и прекрасная, зелёная, как изумруд, выбралась из опустевшей, грязной скорлупы своего прежнего «я». Она терпеливо дождалась, пока солнце высушит её радужные крылья, и вот наконец отважилась взлететь. Изношенная личинка скорчилась внизу, на листе – позабытая, никому больше не нужная; и старое имя тоже было забыто, как и всё, что осталось под водой, в тёмных глубинах пруда. Стрекоза просверкала над водной гладью и устремилась прочь, скользя на струях тёплого ветра, – как песня в солнечных лучах, как вздох в летнем воздухе.
А мышонок с отцом терпеливо ждали на дне, в грязи. Обрывок выхухолевой бечёвки был теперь привязан к рыболовной леске, тянувшейся вверх, к раздвоенной ветке, нависшей над плоским камнем.
– Опять ждем, – вздохнул мышонок. – Сколько же времени мы потратили в своей жизни на ожидание!
Серпентина проснулась, зевнула и с аппетитом щёлкнула клювом.
– Новое пробуждение, – проскрежетала она, – навстречу новым исследованиям сущности БЫТЬ. Итак. Что вы обнаружили по ту сторону ничто?
– Выход, – ответил мышонок.
– Ну и ну! – возмутилась Серпетина. – А вы хоть дали себе труд задуматься о том, что в действительности никакого выхода нет и быть не может? Принимая во внимание, что выход из каждой ситуации в то же самое время есть и вход в другую ситуацию… Эй! Стойте!.. Это же очень важно!..
Но мышонок с отцом, прорвавшись сквозь облако ила, были уже на полпути к озарённой солнцем поверхности. Над ними наискось взрезал воду ореховый барабанчик. Окунь, проглотивший монету, пулей мчался через пруд, а следом за ним, пропиливая развилку ветки ещё глубже, вздымала V-образную волну длинная леска с жестяными мышатами на конце.
Промокшие насквозь и набитые грязью, отец и сын вынырнули навстречу солнцу и, рассыпая брызги, понеслись прямиком через черепашьи камни. «Летние люди!» – в ужасе закричали черепахи и тотчас поплюхались в воду. Мышонок с отцом долетели до ветки и врезались в развилку. Узел, скреплявший выхухолеву бечёвку с леской, развязался, и мышата, глухо звякнув, рухнули на плоский камень у самой кромки воды.
Там они и остались лежать неподвижно – в луже мало-помалу вытекающей из них воды. Оба были в пятнах и потёках ржавчины, и от ручек их, протянутых друг к другу, остались только голые ржавые проволочки. Чудом уцелевшие клочки меха позеленели от водорослей и мха, а то и вовсе почернели от гнили. Изорванные ушки жалобно обвисли, усики поникли в унынии.
Солнце казалось невыносимо ярким, но с каким же наслаждением отец и сын купались в его тепле! И до чего же чёткими и чистыми были звуки – и шелест листьев, и стрекотанье цикад, и тягучий мелодичный напев белошейного вьюрка, и странное мерное гуканье, доносившееся из камышей на болоте: «У-У-У-БУМ-ТРУМБ! У-У-У-БУМ-ТРУМБ!» Из листвы соседней берёзы с любопытством выглядывал зимородок. В когтях он сжимал моток лески, конец которой уходил прямо под воду. Гуканье на болоте стихло, и далеко над прудом разнёсся тоненький жестяной голосок мышонка:
– И что нам теперь делать?
– Покинуть эти края насколько возможно скорее, – отозвался кто-то из камышей замогильным голосом.
Отец, лежавший лицом к болоту, разглядел чуть поодаль большую голенастую птицу, бурую, всю в полосках и крапинках: неподвижно стоя в камышах, она оставалась почти невидимой. Маскировку довершал поднятый кверху длинный тонкий клюв. Выдавали птицу только жёлтые стеклянные глаза-очочки, посаженные очень близко друг к другу и устремлённые прямиком на мышонка с отцом.
– Кто вы? – спросил отец и уставился на незнакомку, не веря своим глазам: птица умудрялась то появляться, то вновь исчезать из виду, не сходя с места.
– Любительница уединения, – ответила выпь. – Этим и ограничимся. Вполне достаточно для знакомства. Не смею вас дольше задерживать. Прощайте. – Камыши всколыхнулись на ветру, и выпь закачалась вместе с ними, сохраняя маскировку.
– Если бы вы смогли помочь нам… – начал мышонок.
– Продолжить ваше странствие? – подхватила выпь. – С превеликим удовольствием! Чем могу споспешествовать вашему отбытию?
– Поверните ключ в моей спине и заведите нас, пожалуйста, – сказал отец.
Выпь неохотно выступила из камышей и двинулась к камню бочком, словно сокрушаясь о рассеивающемся с каждым шагом уединении. Крепко придерживая отца длиннопалой лапой, клювом она ухватила ключик. Глазки её выпучились от натуги, шея вывернулась чуть ли не кругом, но ключик не шелохнулся.
– Что это ещё за фокусы? – возмутилась она. – Ваш ключ не поворачивается!
– Мы немножко заржавели, – объяснил отец. – Попробуйте ещё разок!
Выпь собралась с силами, перехватила ключик покрепче и, тяжело пыхтя, наконец его провернула. Шестерёнки защёлкали, ржавая пружина напряглась, и отец внутренне замер, предвкушая всегда накатывавшую за этим волну облегчения. Выпь помогла мышатам подняться и отпустила ключик. И – ничего. Ножки отца не двигались.
– Прощайте, – молвила выпь. – Не стоит тратить время на благодарности.
Она исчезла в камышах, а мышонок испуганно уставился на отца:
– В чём дело, папа? Почему мы не идём?
– Мы сломались! – воскликнул отец, даже не понимая, что терзает его больней: туго сжавшаяся внутри пружина или это жуткое слово.
– Сломались?! – ужаснулся малыш, от потрясения не в силах даже заплакать.
– Сломались, – подтвердил отец. – Мы пережили ограбление банка, войну, «Последний карк моды», разрушение плотины и созерцание бесконечности. И, спрашивается, чего ради?…
– Может быть, у тебя в механизме просто скопилось слишком много всякой гадости из этого пруда? – с надеждой спросил мышонок. – Может, когда мы ещё немножко подсохнем…
– Сохнуть тут бесполезно, – вздохнул отец. – Чувствую я, это что-то посерьёзнее. Теперь у нас одна надежда – на Выхухоля. Но как нам до него добраться?
– ЭКСТРЕННЫЙ ВЫПУСК! – донёсся сверху знакомый пронзительный голосок, и над прудом закружилась голубая сойка. – НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ! ВЫХУХОЛЬ РАЗДАВЛЕН НАСМЕРТЬ УПАВШИМ ДЕРЕВОМ! ПОГИБ В ХОДЕ РАБОТ ПО ВОССТАНОВЛЕНИЮ БОБРОВОЙ ЗАПРУДЫ. ПОСЛЕДНИЕ СЛОВА: «ЧТО РАЗДЕЛИТЬ НА КАК РАВНЯЕТСЯ ПОЧЕМУ». НОВОСТИ ВОДНОГО ПОЛО: ЖУКИ-ПЛАВУНЦЫ ОДЕРЖАЛИ ПОБЕДУ НАД ГЛАДЫШАМИ. ГОЛОВАСТИКИ ОПУСКАЮТСЯ НА ПОСЛЕДНЮЮ СТРОЧКУ В РЕЙТИНГЕ МАЛОЙ ЛИГИ. – Сойка окинула взглядом берег, приветственно кивнула и понеслась прочь, проверещав: – ЗАВОДЯШКИ ПРИБЫЛИ НА ОТДЫХ!
– Эй, берегись!!! – крикнул с берёзы зимородок.
– ЧАС ОБЕДА! – взвизгнул над ними третий голос, грубее и резче. Чёрная тень накрыла мышонка с отцом, и мощные, острые когти болотного ястреба впились в их проржавевшую жесть. Весь пруд с окрестными деревьями и топями внезапно очутился далеко внизу, стремительно уменьшаясь и ускользая из виду. – Добыча! – вне себя от радости клекотал ястреб. Лютый жёлтый огонь пылал в его глазах, а когти были твёрже стали. – Добыча, добыча! Свежая кровь! Сладкая плоть! – Он залился хохотом, и крылья его яростно полыхнули под солнцем.
Нежнейший тёплый ветерок обвевал мышонка с отцом и, поддерживая ястреба на крыле, о чём-то вздыхал и бормотал ему вслед. Внизу улыбались своим послеполуденным грезам зеленые и желтые поля, унизанные сверкающими ручейками, как лентами самоцветов, а статные деревья величаво кивали собственным прохладным теням.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23