К счастью, вместо меня ответил Крук:– Эварист Борель… где-то я о нем читал… – И он устремился в лавку рыться в книгах.– Если вы ищете «Дневник» Анатоля Франса, – прокричал ему Манжматен, – то там его нет!.. Я его купил у вас на прошлой неделе…Букинист возвратился, вздыхая.– Правда, это правда, совсем из головы вылетело… Я иногда забываю, что мои книги продаются… Мне кажется, что они остаются у меня навечно…– Если хотите, теперь, когда я нашел то, что меня интересовало, я сдам вам ее назад…Июнь тысяча восемьсот семьдесят пятого года… Франс обедает с друзьями в «Куполь»… Какой-то человек, сидящий за соседним столиком, встает и подходит к Франсу. «Какой-то забавный малыш» – его собственные слова. Незнакомец плохо одет, говорит торопливо, смущается… Принимает вид заговорщика и шепчет Франсу на ухо, что у него есть нечто такое, что «может представлять интерес». Франс улыбается, решив, что имеет дело с «лунатиком». «И что же это такое, мой дорогой друг?» – «Это касается, – неизвестный еще больше понижает голос, – это касается Диккенса!» Франс хохочет, но того это ничуть не смущает, как раз напротив. «Вы ведь любите Диккенса, не правда ли, господин Франс?» Неожиданно заинтересовавшись, Франс отвечает утвердительно. «Я был там, когда он умер… Я знаю про „Эдвина Друда"… Я получил это от него самого… Там все написано, черным по белому, я потом дам вам прочесть…» Человек смертельно бледен; он вдруг становится похож на загнанного зверя, и Франсу делается немного не по себе. «Почему же не сейчас?» Человек окидывает презрительным взглядом сотрапезников Франса. «Я… я не взял с собой, – бормочет он, – приходите сюда завтра в это же время». – «Хорошо, я приду завтра, но… С кем имею честь?…» – «Борель, – говорит тот, – Эварист Борель…»У Манжматена был несомненный актерский талант. Крук слушал его с открытым ртом; затем, выпив полный стакан виски, он спросил:– А назавтра?…– А назавтра Борель не появился. Франс приходил в «Куполь» и на следующий, и на третий день – Бореля он больше не видел. Но ничего страшного, есть и другие источники.Анатоль Франс! Как же я не подумал?! Я готов был сам себе надавать оплеух за свою небрежность. Но Манжматен все так же пристально смотрел на меня; надо было что-то отвечать.– Да, – пробормотал я, словно говоря сам с собой, – кажется, это имя попадалось мне пару раз в диккенсиане – или именно в друдиане… Но из всех тех, кто продефилировал в Гэдсхилле непосредственно после смерти Диккенса, никто ни словом не обмолвился об этом Бореле… Ни дети Диккенса, ни Тернаны… ни Форстер, – прибавил я, указывая пальцем на книгу.– Борель тогда уже уехал.– А Джорджина Хогарт? Почему она никогда о нем не говорила?– Эта мракобеска? Да она вообще никогда ничего не говорила! Ее надо было на дыбу вздернуть, чтобы она сказала «здрасте»!– Может быть, но… и расчеты ревностных диккенсианцев, и этот ваш мистический анекдот… все это, по-моему, несколько зыбко, чтобы на этом что-то строить. И потом, в отношении финала «Эдвина Друда» – почему Диккенс открывает тайну какому-то совершенно незнакомому человеку, когда он отказывает в такой милости своим лучшим друзьям и своему верному биографу?– Потому что он понял, что умирает! Потому что он хотел, чтобы кто-нибудь знал!– Простенькое предположение… С этим вы кафедру Преньяка не получите…– Борель существовал! – отчеканил он, побледнев. – Он безусловно был в Гэдсхилле в ту среду, восьмого мая тысяча восемьсот семидесятого года. Я докажу это. Я найду его свидетельство и разрешу наконец тайну Эдвина Друда!Крук ошеломленно смотрел на нас, переводя взгляд с одного на другого.– Ну, мои юные друзья, полагаю, что в порядке исключения мы должны налить еще по стакану.В пылу спора Манжматен явно зашел дальше, чем предполагал, но по прошествии четверти часа вновь обрел прежнюю развязность и пошучивал, прихлебывая свой лагавулен:– Слушайте, вы, старый шотландский скряга! Когда вы наконец покажете нам вашу библиотеку?– О, вы будете разочарованы, мой дорогой! В ту пятнадцатиметровую комнатку, в которой мы жительствуем со Скимполом, томов ин-кварто не напихаешь… К тому же я раз и навсегда ограничил мою «библиотеку» десятью книгами!– Погодите, я угадаю: конечно, Рабле…– В переводе Эрхарта…– «Кихот»…– «Гулливер»…– «Родрик Рэндом».– «Тристрам Шенди»…– «Пиквик»…– Прекрасно, дети мои, прекрасно! Вы знаете меня лучше, чем родная мать! Прибавьте сюда «Владетеля Баллантрэ», разумеется без последней главы, без этой позорной халтуры, столь часто встречающейся у Стивенсона, «Мертвые души», «Бесов», ради Кириллова, – вот и вся обедня… самое существенное…С ученым видом – и со стаканами в руках – мы согласились.– Погодите, – вдруг вскинулся я, – это же только девять!Крук заулыбался так, что все его зубы цвета жженого солода увидели свет.– Да! А десятая – это… книга всех книг!– Библия?– Господин Манжматен! Не будьте ослом… Нет, я хочу сказать, что в определенном смысле она содержит все остальные… что это в своем роде сама квинтэссенция литературы…– «Одиссея»!– «Бувар и Пекюше»!– «Моби Дик»!– «Путешествие на край ночи»!На этот раз Крук уже расхохотался.– Нет-нет! Вы не угадали… к тому же вы ее и не найдете… Вы еще слишком чисты, слишком энтузиасты… Вы создали себе уж очень высокую идею того, что вы считаете литературой… Короче, вы молоды… Но не будем забывать о деле! – И книготорговец поднял свой стакан, приглашая нас сделать то же. – Я, Томас Крук, находясь в здравом уме и твердой памяти, обещаю принести в дар эту десятую книгу тому из вас, кто первым угадает ее название. И да свершится сие волею святого Лагавулена! До этой черты, и не более… Ваше здоровье, господа!Возвратившись к себе, я обнаружил первую из видовых открыток – центр города Бисмарка, штат Северная Дакота: несколько зданий по обе стороны какого-то мрачного проспекта. * * * В тот день начались четыре самых позорных года моего существования. Не то чтобы другие были славными, но они, по крайней мере, не оставили после себя этого привкуса желчи во рту. И почему моя память, столь ленивая в иных отношениях, с такой роскошью подробностей восстанавливает те долгие месяцы, когда я почти каждый день посещал Мишеля Манжматена? Ибо я ничего не забыл: ни узенького университетского коридора, по которому он всегда шел впереди меня; ни хлопающей двери маленького бара на бульваре Клемансо, которую он, входя, не удосуживался придержать, и она отшвыривала меня; ни удобных диванчиков, которые он захватывал, оставляя мне колченогие стулья; ни, разумеется, тех многочисленных сарказмов, на которые его вдохновляло мое имя. Так, по прихоти его настроения, я был то «эпилептиком» (подразумевалась «высокая болезнь»), то Атлантом (подразумевался сколиоз), то «проклятым поэтом» (подразумевался Рене Домаль), в каковые он производил меня чаще всего и при этом фыркал, давая понять, что «настоящий» Домаль все же мог представить кое-какие доказательства литературного таланта, которого я лишен начисто. Вообще-то, с такой фамилией, как у него, Манжматену следовало быть осмотрительным в подобных шутках; он же, напротив, воплощая на практике одну из своих любимых спортивных поговорок, согласно которой «нападение – лучшая защита», как по красным шарам в снукере, лупил по всякой фамилии, попадавшейся ему под руку. И будь вы Дюпон, Мартен, Бустигала или Чернышевский, вы в ходе этой партии, абстрактно и тем не менее весьма чувствительно разыгрываемой на вашей шкуре, очень скоро начинали ощущать жгучие следы его укусов.Но пять минут спустя, охваченный какой-то внезапной горячкой, он обнимал меня, восклицая: «Ах, Домаль… мой истинный, мой единственный брат… мой пиквикист! С Круком он вел более тонкую игру. Шотландца он немножко побаивался. Я чувствовал себя в лавке своим человеком, это бросалось в глаза; иногда мне даже доверялось расставлять покетбуки на полки. Завидовал Мишель и моей привилегии быть битым в шахматы.Его ревность доходила до смешного. Если я получал скидку в пятьдесят франков, он выторговывал себе шестьдесят. Если мне случалось вставить в разговор какую-нибудь забавную цитату из Свифта или Стерна – Крук это очень любил, – Мишель немедленно призывал на помощь Смоллета и Филдинга. Как-то в воскресенье на рынке Сен-Мишель я случайно наткнулся на экземпляр «Исповеди прощенного грешника» Хогга с дарственной надписью Андре Жида; я принес ее Круку. Манжматен ее купил. А спустя некоторое время явился на улицу Ранпар с пакетом под мышкой: «Третья книга» Третий том сочинений Рабле.

в переводе Мотто и Эрхарта – великолепное переиздание XIX века, которое он выписал из Лондона и за которое заплатил, надо полагать, целое состояние.Крук называл нас «мои юные друзья», надеясь, вероятно, обмануть нас этим притяжательным местоимением множественного числа. Его кольцо все чаще и чаще доходило до дна бутылки, лагавулен лился рекой, но все было напрасно. Даже опьянение не могло объединить нас в тот согласный дуэт, о котором он мечтал.И как-то, когда я был у него один, он наконец мужественно взял тему за рога:– Я вот все спрашиваю себя: если вы и ваш друг Манжматен…– «Тетушку Хулию и писаку» куда ставить, на «В» или на «Л»?– На «В»… Так вот, я спрашиваю себя, не следует ли вам встречаться чуточку реже…И он взглянул на меня краем глаза, продолжая обшаркивать пыльной метелочкой стопку книг. Взлетавшая пыль клубилась облаком и затем медленно оседала на соседнюю стопку.– Это странно, – продолжал он. – Когда вы вместе, ваши достоинства взаимно уничтожаются, ваши таланты вступают в противоречие…– Смотрите! После Вайяна идет сразу Валлес…Моя уловка сработала; я уже прибегал к ее помощи, чтобы уклониться от неприятных вопросов, касавшихся моей семьи. Крук сердито заворчал и немедленно потерял нить своих рассуждений.– Я, кажется, уже говорил вам, молодой человек… Никаких Валери у меня – это принцип! No balls enough! У него нет тех яиц… нет тех яиц, чтобы быть романистом… Но нет и тех яиц, чтобы быть настоящим поэтом или настоящим философом… А тогда – это по-французски! – становятся «эстетами», «мыслителями».В этот не самый удачный момент в лавку зашел какой-то маленький человечек в плаще. Небрежный взгляд, вскользь брошенный на книги, выдал праздношатающегося. Крук почти не обратил на него внимания.– Они предпочитают милые работки настоящему творению… Ах, – воскликнул он с гримасой отвращения, – эта французская интеллигентность, тонкость, элегантностъ!.. Дорого же вам обходятся все эти побрякушки! Ваши самые великие авторы неотесанны, мужланы… но на каждого Рабле, на каждого Бальзака – сколько профессоров хороших манер! А сколько на каждого Селина… – До него вдруг дошло, что его «купили», и он прикусил язык. Лицо его побледнело, он печально смотрел на меня. – Но в конечном счете вы – прекрасная пара: один упрям, как осел, а другой все на свете презирает…Тем временем маленький человечек, задетый нашим невниманием, предстал перед нами.– Ваши книги, они у вас как расставлены?Поскольку Крук уже не разжимал рта, разъяснения я взял на себя:– В алфавитном порядке.– А… понятно… но… – он с хитроватым видом наморщил лоб, – в алфавитном порядке чего! На сей раз Крук меня опередил:– В алфавитном порядке марок автомобилей!Клиент вылупил глаза.– Да, – продолжал Крук, – Камю, например, разбился в «веге», следовательно, я ставлю его на «В»… – Говоря, Крук смотрел на меня, и его голос дрожал от гнева. – Напротив, Сартр всю жизнь хранил верность «ситроену», значит, его место – на «С».– А… да, – проговорил сбитый с толку клиент. – Это изобретательно…– Вот именно.В этот момент солидная дама, украшенная перманентом, постучала в витрину ручкой зонтика, и клиент исчез, напоследок окинув лавку подозрительным взглядом.После длительного молчания Крук вздохнул.– Вы не расположены к дискуссии, молодой человек… Ну что ж, тогда выпьем…– Но я сегодня ничего не купил!– Так и что? Традиции создают для того, чтобы их нарушать.В тот вечер мы много выпили. У лагавулена был горький привкус.– А знаете, Крук, это забавно, но когда я, будучи несколько моложе, увидел вас вот таким – гигантского роста, стоящим на фоне огромного окна, с этим вашим перстнем и бутылкой в руке… у меня было такое впечатление, что я присутствую на какой-то… мессе, что ли… А вы еще совершаете этот ваш маленький ритуал… стаканы, эта «магическая формула», мне казалось, что вы похожи на какого-то священнослужителя.– Это нормально, – спокойно отозвался Крук. – Я и есть священнослужитель.Кольцо прочертило очередную прецизионную метку на сантиметр ниже предыдущей.– Вы шутите?– Вовсе нет. Я священник. Настоящий священник Римско-католической церкви… а вот мой приход.Он засунул два пальца за националистический плакат – слева внизу, возле кнопки, – и протянул мне маленькую черно-белую заскорузлую фотографию: крохотная, прилепившаяся к прибрежным скалам церковь в окружении могил.– Тобермори на острове Айлей, в нескольких километрах от Лагавулена.– Это колоссально…– Рай… синекура… Пять винокуренных заводов. Они могли бы залить все мелкие glens, Лощины (англ.).

разбросанные среди торфяников острова… Там везде – виски… Меня послали туда после семинарии, и я провел там три года. Я трудился не покладая рук; люди, кажется, были довольны моей работой. Мессы, крещения, венчания, похороны, катехизис не оставляли мне ни одной минуты для себя. В общем-то счастье.Он вдруг забрал у меня фотографию.– Там была одна девушка… Уроженка острова, она изучала литературу в Эдинбурге и приехала в Тобермори на каникулы. Не представляю, как она узнала, что я, возможно, происхожу из рода Эрхарта. Но однажды она является ко мне с визитом и говорит, что хочет защищаться по Рабле. У нее были огромные ягодицы и веснушки на плечах. По сегодняшней моей классификации – «одна ночь», ни больше ни меньше… Но я был тогда молод… я был всего на два или на три года старше ее. Мы довольно долго беседовали об Эрхарте, о Рабле и о Лесаже – и пили под разговор;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30