Я хотел было углубиться в анализ причин и следствий опоздания поезда, но Ян, не давая опомниться, повел нас в буфет, где мы выпили кофе и съели по какой-то, как говорят, выпечке, оказавшейся на поверку слоеным пирожком с мясом – точь-в-точь как когда-то продавали на советских вокзалах по пятнадцать копеек. Я подозреваю, что это какой-то специальный вокзальный рецепт. Надо сказать, что кофе, где бы мы его ни пили, всегда был превосходный – крепкий, душистый, только что сваренный.
По дороге к главной туристской достопримечательности Утрехта – собору – мы зашли в какой-то уютный дворик, и Ян сообщил, что вот именно в этом доме почти шестьдесят лет назад он и познакомился с Альбертом. Дом как дом – дверь, как и везде в Голландии, глубокого черного цвета, в обрамлении светло-серого портала и кремовых наличников. Вообще в Голландии цвета фасадов отличаются от шведских – если в Швеции преобладают абрикосовые и зеленоватые оттенки, то в Голландии фасады главным образом цвета очень и не очень крепкого чая и необработанного янтаря, иногда сероватые, а оконные рамы не обязательно белые. Любопытно, что окна в Голландии, как правило, намного больше, чем, скажем, в Германии, – те, похоже, строили дома с задней мыслью, что окна, скорее всего, придется использовать в качестве бойниц.
– Мне сказали, что если я хочу присоединиться к движению Сопротивления, то должен прийти в этот дом, – сказал Альберт, – и, подумав пару дней, я позвонил в дверь. «А-а, Бурман, – заметил Ян М. шестьдесят лет тому назад, – а мы тебя ждали». То есть они меня знали лучше, чем я сам, – шепнул мне Альберт.
Глаза его сверкали – то ли от обиды, что кто-то знал его лучше, чем он сам, то ли от гордости, что в нем не ошиблись…
… А собор действительно примечательный, и в прямом, и в переносном смысле. В прямом – потому что его стадесятиметровая колокольня видна чуть ли не со всех точек Голландии (метафора – могли бы и сами догадаться), это самое высокое здание в стране. История собора начинается ни более ни менее как с 48 года после Рождества Христова, когда римляне заложили форт вблизи переправы на Рейне (кстати, переправа на староголландском называлась trecht, отсюда и идет название города)[2]. В середине 600-х годов франки построили на развалинах форта солдатскую церковь в честь своего национального святого – св. Мартина, но просуществовала она недолго: фризы, вышибив франков, церковь конечно же разрушили.
И все-таки в 695 году приезжий епископ по имени Виллиброрд вновь основывает церковь под старым именем – Св. Мартина. Отсюда и началось христианство в Северной Голландии. В течение последующих пятисот лет церковь неоднократно разрушалась из-за пожаров и наших друзей-викингов, но ее каждый раз восстанавливали, пока в 1253 году она не сгорела окончательно.
Долго ждать не пришлось. В 1254 году был заложен первый камень в основание готического собора (каждый раз, когда я слышу торжественно произносимое слово «готический», вспоминаю его сомнительное происхождение – готы, т. е варвары, готический – варварский). Собор был окончательно достроен к 1520 году, когда уже стояли и гигантская церковь, и соединенная с ней роскошной деревянной галереей еще более гигантская, почти непостижимая для тех времен колокольня.
Но дерево – материал не для истории. В 1674 году на город обрушился невероятной силы ураган, и всю эту огромную галерею просто-напросто сдуло, так же как и большинство городских построек. Но церковь и башня, построенные на сработанном рабами Рима фундаменте, устояли. С тех пор галерею так и не восстановили. На ее месте после войны поставили довольно уродливую статую свободы – местные жители ее почему-то ненавидят и называют «б… с мороженым» – факел в ее руке и впрямь больше всего напоминает изрядный фунтик мороженого.
Церковь внутри очень торжественна благодаря в первую очередь двум сравнительно новым (в отличие от Гауды) гигантским мозаичным витражам и огромной гробнице некоего адмирала, выполненной с поистине готической роскошью.
Такое обилие подробностей об одной-единственной церкви объясняется тремя причинами:
1) желанием новообращенного тут же поделиться новыми знаниями;
2) размышлениями о зарождении, расцвете и угасании цивилизаций;
3) тем, что уже по приезде я открыл купленный в соборе проспект и вычитал там все эти сведения.
Правда, надо отдать мне должное – эту замечательную формулу я позаимствовал у бывшего диссидента Анатолия, а ныне израильского политика Натана Щаранского… так вот, надо отдать мне должное, я изложил не все, что есть в проспекте, а произвел тщательный отбор.
Чуть поодаль стоит памятник графу Яну ван Нассау, основателю утрехтского университета.

Это очень важная лошадь

– Это очень важный памятник, – сказал Ян. – В годы оккупации студенты-альпинисты отмечали День независимости тем, что ночью надевали на шею генерала оранжевый венок. Это очень раздражало немцев.
Тут Ян заспорил с Альбертом по поводу какой-то даты – то ли 1571 год, то ли 1579-й или какие-то другие годы, не берусь сказать. Не зная, кто из них прав (как потом выяснилось, оба – они говорили о разных событиях), я подумал, что впервые вижу, как кто-то решается спорить с Альбертом на исторические темы.
По соседству с собором расположено старинное административное здание Утрехтского университета. Дубовая, окованная железом дверь была открыта, но Ян задержался у входа, полез в карман и извлек огромный старинный ключ – не ржавый, а покрытый тонкой шоколадной пленкой окиси железа, как знаменитые индийские колонны. Скважины не было.
– А тогда была, – огорчился он. – Я стащил этот ключ во время войны, потому что здесь хранились личные акты студентов.
Как выяснилось, интерес к личным делам студентов не был абстрактным. Когда в декабре 1942 года немцы потребовали от всех студентов подписать заверение в лояльности, угрожая в противном случае репрессиями, Ян и его друзья с помощью этого самого ключа проникли ночью в здание и сожгли в камине все личные дела.
– Потом был большой шум, – сказал Ян. – Так как картон горит плохо, пришлось подлить бензину. Пламя было такое, что на втором этаже плавились бронзовые скульптуры. Утром никто ничего не мог понять.
Этот старинный ключ показал, насколько серьезно Ян отнесся к своей роли гида. Он то и дело вынимал из кармана напечатанный на добром старом «Ундервуде» конспект прогулки с номерами всех домов, которые нам надлежало осмотреть, а потом, в конце, когда мы пили кофе на берегу канала, достал из портфеля ящичек из-под сигар, набитый реликвиями времен войны. Но об этом позже.
Мы поднялись в актовый зал, и я впервые понял, что это значит – университет, основанный в начале семнадцатого века. Стены представляют собой сплошную галерею портретов ректоров и профессоров, начиная с рембрандтовского вида жителей Средневековья, в черных кафтанах с широкими белоснежными плиссированными воротниками, и кончая вполне современными господами при галстуках. Массивные дубовые столы в виде буквы «П», высокие кресла. Кресло ректора отличается от прочих тем, что оно чуть выше и обито гобеленом с каким-то торжественным шитьем.
В этом самом зале в конце сорокового года обсуждался вопрос, как реагировать на приказ немцев убрать евреев-преподавателей. Уже было известно, что Лейденский университет – как профессора, так и студенты – объявил забастовку. В Утрехте решили пока не обострять отношений с оккупантами, и, хотя это решение выглядит не так красиво, как в Лейдене, время показало, что они были правы – удалось, по крайней мере на время, избежать ненужных репрессий. В Лейдене просто не поняли, с кем они имеют дело…
Вообще, голландское Сопротивление заключалось главным образом в спасении евреев, в частности детей. Недавно вышла книга о Сопротивлении – страниц на пятьсот, великолепно документированная, содержащая сотни свидетельских показаний о том, как все это было. Ян М. – один из главных героев этой книги.
– Это очень важный дом, – сказал Ян, показывая на старинное тяжеловесное здание в центре. – Там была студенческая пивнушка. Она там, впрочем, и сейчас, но таких сосисок уже нет.
Попросив разрешения у двух похмельных парней, потягивающих пиво на тротуаре, мы вошли в дом. В нос ударил многолетний запах пива. Беспорядок в огромном, обитом дубовыми панелями и уставленном неподъемной дубовой же мебелью зале был просто ужасающим – накануне тут происходила пьянка по поводу дня рождения королевы, закончившаяся массовым побоищем между утрехтскими и роттердамскими студентами. Трофеи этой битвы в виде несметного количества порванных пиджаков, рубашек, брюк и галстуков были аккуратно развешаны высоко под потолком на огромной люстре из кованого железа. По залу сомнамбулически слонялся здоровенный похмельный парень в грязной оранжевой майке. Ему, по-видимому, была поручена уборка помещения. Время от времени он с мученической гримасой, стараясь не наклонять голову, приседал за каким-нибудь незначительным клочком бумаги или огрызком сухаря – инстинктивно выбирал работу полегче.
От весенней грозы, встретившей нас на подъездах к Утрехту, не осталось и следа. Солнце светило совершенно по-летнему, голубое небо отражалось в грязно-коричневой воде каналов, отчего она приобрела благородный темно-оливковый оттенок. Переходя через мостик, Альберт остановился и долго смотрел на убегающую в рощицу тропинку.
– Места моей первой любви, – задумчиво сказал он.
– Или второй, – сказал я, вспомнив, как он ответил на вопрос, сколько у него детей: «Пять». И после недолгого размышления: «Или шесть».
– Или второй, – согласился он и засмеялся своим прелестным детским смехом.
Мы остановились, пропуская стайку детей на велосипедах. Наверное, это была какая-то экскурсия, потому что впереди ехала веселая зубастая фрекен, а замыкала процессию еще одна девушка, серьезная и сосредоточенная, – она отвечала за безопасность.
– Это тоже очень важный дом, – вдруг сказал Ян, резко остановившись на углу.
Дом был и в самом деле важный. Гестапо накрыло здесь группу лидеров Сопротивления. Уйти удалось лишь двоим – пока немцы неотступно охраняли входную дверь, зная, что в доме нет черного хода, они перебросили пятиметровую доску на крышу соседнего дома и незамеченными исчезли. Мы некоторое время обсуждали вопрос, как им удалось перебросить доску такой длины – она должна быть достаточно тяжелой. Вспомнили что-то о законе рычага и сошлись на том, что они, скорее всего, воспользовались веревкой.
Еще через несколько метров он уже в третий или четвертый раз сообщил:
– В этом доме я снимал квартиру.
– Ян, может быть, тебе легче показать нам дома, где ты не снимал квартиру? – спросил я.
Он засмеялся.
– Утрехт – большой город, – сказал он и перевел нас через улицу к другому каналу. – Это очень важный канал, – сообщил он.
За этим последовала история в духе Романа Полански.
В Утрехт во время оккупации нелегально приехал один из деятелей Сопротивления и, благополучно добравшись и выпив на радостях изрядное количество коньяку, ночью умер от инфаркта. Заявить о его смерти означало подвергнуть риску всю систему конспирации. Решено было избавиться от трупа незаметно. Ян с приятелем завернули тело в ковер и, дождавшись многолюдного вечера, когда немецкие солдаты со своими девушками выходили из расположенного рядом кинотеатра, перенесли его в расположенный на углу бывший сигарный магазин, принадлежащий родителям одного из их товарищей. Расчет был именно на многолюдность – кто подумает, что два рабочих парня тащат на плечах труп в свернутом ковре! Ночью они спустились в подвал и через открывающуюся на канал железную дверь выбросили труп в воду, рассчитывая, что его унесет течением. Но в их расчеты, как говорится, вкралась ошибка – то ли канал был недостаточно глубоким, то ли течение недостаточно сильным, то ли труп просто зацепился за что-то – во всяком случае, когда они пришли туда утром, он благополучно лежал на том же месте, куда они его бросили. Спасло их только то, что они предусмотрительно обшарили карманы и вынули оттуда все, что могло бы способствовать идентификации тела.
На какую-то секунду мне представилось, что время остановилось и вот сейчас из-за угла вывернет немецкий офицер с легкомысленной румяной девчонкой, которую после войны назовут немецкой овчаркой и остригут наголо.
К этому времени мы изрядно проголодались…
Ресторан даже искать не пришлось – мы были в самом центре Утрехта, где каждый второй дом – ресторан, и, пользуясь хорошей погодой, присели на открытой веранде. Хотя, как только мы заказали еду, невесть откуда приплыла туча и начал накрапывать дождь. Всем принесли по омлету с багряно-розовой, с тонким кантом мраморного жира арденнской ветчиной, заложенному между двумя круглыми ломтями хлеба, – благородный голландский вариант Большого Мака, называемый «uitsmijter», что можно перевести как «выдворялка», то есть тот тип еды, который подают перед самым закрытием ресторана.
За едой Ян поведал нам еще одну любопытную историю. Естественно, что для того вида деятельности, которым занималась их группа – спасение еврейских детей, – нужны были деньги, и немалые: на оплату квартир, транспорта, питания и т. д. Довольно крупная сумма денег, пожертвованная изначально, в частности, утрехтским епископом, быстро кончилась, и надо было искать другие источники доходов. К счастью, в их группе был студент по имени Герт Любберхюйзен, оказавшийся не только прекрасным коммерсантом, но и, как видно из дальнейшего, незаурядным психологом, что было не менее важно. Он рассудил так:
«Если представить себе все население Голландии, можно легко построить гауссовскую кривую, где десять процентов активны на одном полюсе добра и зла, еще десять – на другом, а восемьдесят процентов – так называемые обычные люди, которые не хотят ничем рисковать и больше всего озабочены тем, чтобы их не трогали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19