https://wodolei.ru/catalog/unitazy/Roca/america/
Завтра утром вы сядете на самолет и через Японию вернетесь во Францию.
– Я же сказал, что в самолетах меня укачивает.
– Тогда плывите на корабле. Существует множество способов уехать из Шанхая, мсье, важно одно – чтобы человек сделал это добровольно и его не пришлось… выставить вон. – Он снова улыбается, опустив тяжелые веки. – Вам все ясно?
– Почему вы настаиваете, чтобы я уехал, Ду?
– В Шанхае и без вас довольно коммунистов.
– Омар тоже так думает?
– Не знаю, что на уме у этого достопочтенного господина, – говорит Ду, и его улыбка исчезает. – Он мне не друг.
– Правда?
– Спросите его об этом сами, если вам угодно.
– Значит, у меня ложные сведения.
– Несомненно, – отвечает Ду. – Рад, мсье, что мы с вами поговорили. Вы учтете мой совет?
– У меня другие планы, и мне некогда терять время с такими субъектами, как вы, – говорит Ким. И добавляет: – Цзяси-чжэнь-цзу.
Это выражение китайцы используют, когда кто-то пытается тебя надуть и начинает ломать комедию.
– Чаншоу, – отвечает ему Ду. – Долгих вам дней, мсье.
Ким бросает последний взгляд на двух молодчиков, охраняющих Ду Юэшэн, поворачивается к ним спиной и возвращается обратно к стойке. Он вновь пересекает игорный зал, огибает танцплощадку под заключительные аккорды «Амаполы», и до него доносится неповторимый аромат светлых волос твоей мамы. Он расплачивается и покидает «Желтое небо».
Домой Ким возвращается пешком, и когда открывает дверь, на часах уже половина третьего. У него свой ключ, поэтому нет нужды будить Дэна, который, как обычно, оставил включенным свет в гостиной и на террасе. Раздеваясь в своей комнате, Ким думает о Ду Большие Уши. Почему он ему угрожал? Чьи интересы защищал?
В квартире жарко, и, прежде чем улечься спать, он принимает душ, потом, накинув халат, пересекает гостиную и выходит на террасу выкурить сигарету. За спиной раздаются шаги, он поворачивается и видит Дэна, который, не произнося ни слова, растерянно смотрит на него.
– Мсье чего-нибудь нужно…? – выдавливает наконец верный слуга.
Ким внимательно смотрит ему в глаза. На вопрос о здоровье госпожи Дэн, потупившись, отвечает, что та легла спать, как только Ким ушел.
– Она ужинала?
– Нет, мсье, у нее не было аппетита.
Дэн смущенно смотрит в пол, словно хочет что-то добавить, но в конце концов молча уходит.
Ким плохо спит и просыпается на рассвете. В окно видно, как из-за моря поднимается ослепительно красное солнце. На кухне, выпив чай, он вспоминает, что оставил сигареты на террасе, и направляется туда, но там их нет и в его комнате тоже. В поисках сигарет он четырежды пересекает просторную гостиную и каждый раз на несколько секунд замирает и осматривается: мягкие диваны и шелковые подушки, рояль, высокая витрина с коллекцией вееров и фигурок из стекла и нефрита, растения с блестящими зелеными листьями, длинные гардины; он не может избавиться от ощущения чужого присутствия, словно кто-то невидимый внимательно следит за ним; в нем крепнет твердая уверенность, что в гостиной появилось нечто, чего не было раньше. Крышка рояля откинута, клавиши немы, но ему кажется, будто они что-то ему говорят…
Сердце откликается раньше, чем разум. Он еще не понял, что его тревожит, но вот-вот поймет, потому что на этот раз это не просто предчувствие: в гостиной явно что-то не так. Еще миг – и он догадывается, в чем дело: на рояле в высоком бокале стоит желтая роза на длинном стебле, которой вчера, когда он вернулся, там не было. Она слегка увяла и потускнела – та самая желтая роза, что совсем недавно украшала один из столиков в «Желтом небе», а теперь она никнет, печально глядя на свое отражение в блестящей поверхности рояля, теряя загадочное очарование и сладкий аромат.
4
Мы не заметили, как ночь вместе с ароматом розы проникла к нам на террасу, и я зажег свет. То была не голубая роза забвения – к сожалению, ребята, то была желтая роза разочарования… Внезапно Форкат умолк, словно электрический свет оборвал поток его воспоминаний. Встав с кровати, он сделал несколько шагов по террасе – голова опущена, руки втянуты в рукава кимоно и прижаты к животу – ни дать ни взять злой волшебник Фу Манчу. Потом погладил Сусану по голове и вышел.
Вскоре он вернулся, но, прежде чем войти, остановился в дверях, пряча что-то за спиной, и велел погасить свет. Я щелкнул выключателем, и в следующий миг он появился в дверях, подняв над головой руки: его ладони светились в темноте.
– Я тоже так хочу! – в восторге закричала Сусана.
– Дай руку. – Форкат аккуратно положил ей на ладонь трех светлячков. – Если хочешь стать призраком, потри ими легонько лицо, вот так, и будешь светиться целую минуту.
– Всего минуту? – возмутилась она.
– Хорошего понемножку, сама знаешь.
Лицо Сусаны мерцало в темноте, подобно сияющей маске; в это мгновение Форкат удалился на кухню, оставив нас наедине: он хотел сделать сюрприз сеньоре Аните, которая вот-вот должна была прийти с работы, и готовил одно из своих фирменных блюд.
– Иди сюда, – тихо позвала меня Сусана, привстав на колени. – Подставляй свою дурацкую рожу. Не бойся…
Я пересел на кровать. Проворно расстегнув мою рубашку, она коснулась чем-то холодным лица и груди, и мне стало щекотно. Потом расстегнула свою сорочку, провела жуткими светящимися пальцами в том месте, где было сердце, и на коже обозначились фосфоресцирующие полосы. Пристально глядя мне в глаза, она придвинулась ближе и замерла, выгнув спину. Ее пальцы опять скользнули в вырез сорочки и коснулись груди. Мы сидели лицом к лицу, почти вплотную, свечение было уже едва различимо, и меня так и подмывало перейти к решительным действиям. Не знаю почему, но мне казалось, что темнота позволит мне остаться неузнанным и безнаказанным. Учащенное дыхание Сусаны сливалось с моим, глаза мои были прикованы к ее светящейся груди, видневшейся в вырезе сорочки, и я едва расслышал ее шепот:
– Если бы ты не думал столько о микробах, мог бы меня поцеловать. Тебе ведь хочется, дурачок. Но только взасос, согласен? Отвечай! Какой же ты все-таки недотепа!
Сколько раз вспоминал я потом призрачное свечение в кромешной тьме, жар ее тела, страстную дрожь, причудливую смесь потаенного влечения, болезненного возбуждения, страха, робости… И до сих пор меня преследует сожаление: я забыл, что случилось потом – Сусана ли меня оттолкнула, позволив лишь бегло скользнуть ртом по ее губам, или я сам не решился зайти слишком далеко. Конечно, мне хотелось ее целовать, ласкать ее груди и охваченные жаром бедра, и в конце концов я приготовился заразиться, получив вместе со слюной изрядную порцию микробов… Но пока я размышлял, волшебное мгновение было упущено: она заметила мою нерешительность и оттолкнула меня.
– Ладно, – сказала она. – А теперь уходи. – Она забилась под одеяло. На лице и руках все еще мерцали пятнышки тусклого света, но и они вскоре потухли.
– Как быстро гаснет, – произнес я нерешительно, чтобы прервать наступившее молчание.
– Да, очень быстро, – ответила она.
– Хочешь, завтра я принесу из сада побольше светляков, и мы снова намажемся?
– Да, завтра, – перебила Сусана. – А сейчас включи свет и уходи.
5
Однажды капитан Блай признался, что свое истинное призвание воплотить в жизнь ему так и не удалось: он мечтал стать карманником, одним из тех, что орудуют в трамваях и метро, причем так ловко и с таким мастерством, что ремесло превращается в настоящее искусство. Он добавил, что его руки еще не утратили былой чувствительности, в них дремала давняя тоска по шершавым замшевым бумажникам и теплой сатиновой подкладке, поскольку в юности ему несколько раз удавалось стащить кошелек, а по части теории его подковал первый ухажер сеньоры Кончи – угрюмый южанин, который некоторое время жил в нашем квартале; сам капитан, надо заметить, украл у него кое-что поважнее – невесту…
Эта история, как, впрочем, и многие другие, казалась мне сомнительной, но как-то утром, когда я, как обычно, уныло плелся за ним по окрестностям Сан-Конте, неся под мышкой папку с петицией, а в спину мне дул резкий горячий ветер, я убедился, что он действительно имел некоторый опыт в воровском деле. В тот день капитан обмотался свежими бинтами, и его горделиво поднятая голова с торчавшими во все стороны седыми патлами походила на огромную белую редиску. Уже несколько дней подряд он подвязывал руку шелковым платком, словно она была сломана, – вероятно, ему хотелось придать романтический налет своему невзрачному костюму пешехода, попавшего под трамвай. Эта деталь, как ни странно, сообщала его облику некую внушительность и даже, я бы сказал, удаль, которая, видно, появилась еще в сражениях на Эбро – в ту пору, когда разум его еще был в порядке, он отвечал за свои действия и старался выглядеть привлекательным. Мы шли по улице Легалидад, на пути нам все чаще попадались разбитые покосившиеся фонари, и название улицы на вывеске едва читалось. Капитан остановился, подождал, пока я его догоню, положил руку мне на плечо и некоторое время стоял неподвижно, слушая, как ветер шуршит в ветвях пальм. В этот миг рядом с нами затормозил автомобиль. Водитель, высунув голову в окно и с недоумением глянув на капитана, спросил, где находится улица Легалидад. Это был здоровенный курносый детина с толстыми губами и черными волосами, лоснящимися от бриллиантина. На нем была синяя куртка с крупными пуговицами и широкими накладными плечами, смахивающая на военный китель; расстегнутый ворот обнажал волосатую грудь, а из кармана торчала целая батарея новеньких автоматических ручек. Капитан ответил, что перед ним как раз та самая улица, и, к моему удивлению, сказал это по-каталонски, – я впервые слышал, как он говорит на родном языке.
– Вот эта улица, любезный…
Водитель грубо его перебил:
– Не понимаю я твой собачий язык. Говори по-человечески.
– Что вы сказали, сеньор?
– По-испански отвечай, когда тебя спрашивают! – Водитель покосился на подвязанную платком руку капитана, полосатую пижаму, бинты и очки и насмешливо добавил: – Какого черта ты вылез на улицу в таком виде? Ты из реанимации сбежал или из психбольницы?
– Тебе-то что за дело, болван, – как ни в чем не бывало ответил капитан по-каталонски.
Мы сразу же сообразили, что курносый детина не знал и знать не хотел по-каталонски ни единого слова. Он нажал на ручной тормоз и, энергично покрутив рукоятку, опустил стекло на дверце:
– Говорю тебе, отвечай по-испански! А не то я тебе покажу, как надо разговаривать! Где эта твоя проклятая улица?
Капитан улыбнулся сквозь бинты, вежливо поклонился взбешенному водителю, и в это мгновение я понял, что он что-то задумал. Я не сразу различил тревожные сигналы: все эти нервные подмигивания, выразительные кивки и покашливания, означавшие, что он вот-вот пустится в пространные рассуждения. В такие минуты он вдруг весь напрягался, выпрямлял спину, и тогда мне казалось, что я различаю странный звук, словно стариковские позвонки предупреждают о готовящейся выходке. Честно говоря, я никогда не знал – впрочем, меня это и не слишком занимало, – что руководило капитаном в сложных ситуациях: внезапный безрассудный порыв, который, словно демон, дремал у него внутри, или отзвуки давнего поражения, последние вспышки непокорного духа? В таких случаях я неподвижно стоял рядом и молча ждал, что будет дальше. Между тем его глаза, спрятанные за темными стеклами очков, прицеливались к груди водителя: если в одном кармане ручки, размышлял он, значит, в другом – кошелек.
– Простите меня, сеньор, – засуетился капитан. – Дело в том, что по-испански я почти не говорю. И дело здесь не в произношении – никто и не думает тягаться в этом с сеньором из Мадрида – а в синтаксисе, можете себе представить? Язык еле ворочается… Эх, старый я дурень! Не обращайте на меня внимания, сеньор!
– Ладно, черт возьми, я все понял. Скажи только, где эта паршивая улица, если, конечно, ты сам знаешь, где она, и катись в преисподнюю.
– Конечно, сеньор! Езжайте по этой улице направо, там будет площадь, на ней снова поверните направо, на проспект Генералиссимуса, который раньше назывался улица Диагональ, затем снова направо, и вскоре увидите памятник Синто Вердагеру, местному поэту-сепаратисту сомнительного дарования, как вы сами прекрасно знаете…
– Быстрее, я спешу!
– Отлично: оттуда все время прямо до Педральбес, там будет вывеска «Сан-Баудильо», раньше она называлась «Сан-Бои», потом проедете пару километров и окажетесь как раз на улице Легалидад…
Пока они беседовали, капитан прижал болтающуюся на перевязи руку к окошку, другую положил на капот и в какой-то миг быстро забарабанил по нему пальцами. Звук напоминал шум дождя, и сбитый с толку водитель поднял глаза. Этого было достаточно: неподвижно висящая рука метнулась к левому лацкану водителя, указательный и безымянный пальцы, сложенные наподобие птичьего клюва, стремительно выхватили коричневый кожаный бумажник и незаметно переложили его в бездонный карман капитанского плаща.
– Это неподалеку, сеньор, – добавил капитан.
– Вот видишь, заговорил по-человечески, – улыбнулся мужик, поворачивая ключ зажигания. – Дело в том, что вы, недоноски, учиться не хотите, черт бы вас подрала.
– Я очень рассеян, что правда то правда, – виновато согласился капитан. – Кто не хочет говорить на языке империи? Я, сеньор, люблю иностранные языки – английский, французский…
– Довольно и один знать! – Водитель включил мотор. – Говоришь ты как пес, но со временем акцент исчезнет.
– Ну разве что со временем, – покорно закивал капитан. – Сделаем все, что в наших силах, сеньор. Со временем. Не забывайте: никуда не сворачивайте до Сан-Бои. Это совсем рядом.
– Да, старик, с тобой не соскучишься. Сделай-ка еще одно одолжение. – Он смотрел на капитана насмешливо и сочувственно. – Честное слово, ты мне нравишься, старый болван. Повторяй за мной: шестнадцать судей едят печень… Забыл, как дальше. Повторяй быстро.
– Это патриотическое стихотворение Жоана Марагаля.
– Да? А я и не знал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
– Я же сказал, что в самолетах меня укачивает.
– Тогда плывите на корабле. Существует множество способов уехать из Шанхая, мсье, важно одно – чтобы человек сделал это добровольно и его не пришлось… выставить вон. – Он снова улыбается, опустив тяжелые веки. – Вам все ясно?
– Почему вы настаиваете, чтобы я уехал, Ду?
– В Шанхае и без вас довольно коммунистов.
– Омар тоже так думает?
– Не знаю, что на уме у этого достопочтенного господина, – говорит Ду, и его улыбка исчезает. – Он мне не друг.
– Правда?
– Спросите его об этом сами, если вам угодно.
– Значит, у меня ложные сведения.
– Несомненно, – отвечает Ду. – Рад, мсье, что мы с вами поговорили. Вы учтете мой совет?
– У меня другие планы, и мне некогда терять время с такими субъектами, как вы, – говорит Ким. И добавляет: – Цзяси-чжэнь-цзу.
Это выражение китайцы используют, когда кто-то пытается тебя надуть и начинает ломать комедию.
– Чаншоу, – отвечает ему Ду. – Долгих вам дней, мсье.
Ким бросает последний взгляд на двух молодчиков, охраняющих Ду Юэшэн, поворачивается к ним спиной и возвращается обратно к стойке. Он вновь пересекает игорный зал, огибает танцплощадку под заключительные аккорды «Амаполы», и до него доносится неповторимый аромат светлых волос твоей мамы. Он расплачивается и покидает «Желтое небо».
Домой Ким возвращается пешком, и когда открывает дверь, на часах уже половина третьего. У него свой ключ, поэтому нет нужды будить Дэна, который, как обычно, оставил включенным свет в гостиной и на террасе. Раздеваясь в своей комнате, Ким думает о Ду Большие Уши. Почему он ему угрожал? Чьи интересы защищал?
В квартире жарко, и, прежде чем улечься спать, он принимает душ, потом, накинув халат, пересекает гостиную и выходит на террасу выкурить сигарету. За спиной раздаются шаги, он поворачивается и видит Дэна, который, не произнося ни слова, растерянно смотрит на него.
– Мсье чего-нибудь нужно…? – выдавливает наконец верный слуга.
Ким внимательно смотрит ему в глаза. На вопрос о здоровье госпожи Дэн, потупившись, отвечает, что та легла спать, как только Ким ушел.
– Она ужинала?
– Нет, мсье, у нее не было аппетита.
Дэн смущенно смотрит в пол, словно хочет что-то добавить, но в конце концов молча уходит.
Ким плохо спит и просыпается на рассвете. В окно видно, как из-за моря поднимается ослепительно красное солнце. На кухне, выпив чай, он вспоминает, что оставил сигареты на террасе, и направляется туда, но там их нет и в его комнате тоже. В поисках сигарет он четырежды пересекает просторную гостиную и каждый раз на несколько секунд замирает и осматривается: мягкие диваны и шелковые подушки, рояль, высокая витрина с коллекцией вееров и фигурок из стекла и нефрита, растения с блестящими зелеными листьями, длинные гардины; он не может избавиться от ощущения чужого присутствия, словно кто-то невидимый внимательно следит за ним; в нем крепнет твердая уверенность, что в гостиной появилось нечто, чего не было раньше. Крышка рояля откинута, клавиши немы, но ему кажется, будто они что-то ему говорят…
Сердце откликается раньше, чем разум. Он еще не понял, что его тревожит, но вот-вот поймет, потому что на этот раз это не просто предчувствие: в гостиной явно что-то не так. Еще миг – и он догадывается, в чем дело: на рояле в высоком бокале стоит желтая роза на длинном стебле, которой вчера, когда он вернулся, там не было. Она слегка увяла и потускнела – та самая желтая роза, что совсем недавно украшала один из столиков в «Желтом небе», а теперь она никнет, печально глядя на свое отражение в блестящей поверхности рояля, теряя загадочное очарование и сладкий аромат.
4
Мы не заметили, как ночь вместе с ароматом розы проникла к нам на террасу, и я зажег свет. То была не голубая роза забвения – к сожалению, ребята, то была желтая роза разочарования… Внезапно Форкат умолк, словно электрический свет оборвал поток его воспоминаний. Встав с кровати, он сделал несколько шагов по террасе – голова опущена, руки втянуты в рукава кимоно и прижаты к животу – ни дать ни взять злой волшебник Фу Манчу. Потом погладил Сусану по голове и вышел.
Вскоре он вернулся, но, прежде чем войти, остановился в дверях, пряча что-то за спиной, и велел погасить свет. Я щелкнул выключателем, и в следующий миг он появился в дверях, подняв над головой руки: его ладони светились в темноте.
– Я тоже так хочу! – в восторге закричала Сусана.
– Дай руку. – Форкат аккуратно положил ей на ладонь трех светлячков. – Если хочешь стать призраком, потри ими легонько лицо, вот так, и будешь светиться целую минуту.
– Всего минуту? – возмутилась она.
– Хорошего понемножку, сама знаешь.
Лицо Сусаны мерцало в темноте, подобно сияющей маске; в это мгновение Форкат удалился на кухню, оставив нас наедине: он хотел сделать сюрприз сеньоре Аните, которая вот-вот должна была прийти с работы, и готовил одно из своих фирменных блюд.
– Иди сюда, – тихо позвала меня Сусана, привстав на колени. – Подставляй свою дурацкую рожу. Не бойся…
Я пересел на кровать. Проворно расстегнув мою рубашку, она коснулась чем-то холодным лица и груди, и мне стало щекотно. Потом расстегнула свою сорочку, провела жуткими светящимися пальцами в том месте, где было сердце, и на коже обозначились фосфоресцирующие полосы. Пристально глядя мне в глаза, она придвинулась ближе и замерла, выгнув спину. Ее пальцы опять скользнули в вырез сорочки и коснулись груди. Мы сидели лицом к лицу, почти вплотную, свечение было уже едва различимо, и меня так и подмывало перейти к решительным действиям. Не знаю почему, но мне казалось, что темнота позволит мне остаться неузнанным и безнаказанным. Учащенное дыхание Сусаны сливалось с моим, глаза мои были прикованы к ее светящейся груди, видневшейся в вырезе сорочки, и я едва расслышал ее шепот:
– Если бы ты не думал столько о микробах, мог бы меня поцеловать. Тебе ведь хочется, дурачок. Но только взасос, согласен? Отвечай! Какой же ты все-таки недотепа!
Сколько раз вспоминал я потом призрачное свечение в кромешной тьме, жар ее тела, страстную дрожь, причудливую смесь потаенного влечения, болезненного возбуждения, страха, робости… И до сих пор меня преследует сожаление: я забыл, что случилось потом – Сусана ли меня оттолкнула, позволив лишь бегло скользнуть ртом по ее губам, или я сам не решился зайти слишком далеко. Конечно, мне хотелось ее целовать, ласкать ее груди и охваченные жаром бедра, и в конце концов я приготовился заразиться, получив вместе со слюной изрядную порцию микробов… Но пока я размышлял, волшебное мгновение было упущено: она заметила мою нерешительность и оттолкнула меня.
– Ладно, – сказала она. – А теперь уходи. – Она забилась под одеяло. На лице и руках все еще мерцали пятнышки тусклого света, но и они вскоре потухли.
– Как быстро гаснет, – произнес я нерешительно, чтобы прервать наступившее молчание.
– Да, очень быстро, – ответила она.
– Хочешь, завтра я принесу из сада побольше светляков, и мы снова намажемся?
– Да, завтра, – перебила Сусана. – А сейчас включи свет и уходи.
5
Однажды капитан Блай признался, что свое истинное призвание воплотить в жизнь ему так и не удалось: он мечтал стать карманником, одним из тех, что орудуют в трамваях и метро, причем так ловко и с таким мастерством, что ремесло превращается в настоящее искусство. Он добавил, что его руки еще не утратили былой чувствительности, в них дремала давняя тоска по шершавым замшевым бумажникам и теплой сатиновой подкладке, поскольку в юности ему несколько раз удавалось стащить кошелек, а по части теории его подковал первый ухажер сеньоры Кончи – угрюмый южанин, который некоторое время жил в нашем квартале; сам капитан, надо заметить, украл у него кое-что поважнее – невесту…
Эта история, как, впрочем, и многие другие, казалась мне сомнительной, но как-то утром, когда я, как обычно, уныло плелся за ним по окрестностям Сан-Конте, неся под мышкой папку с петицией, а в спину мне дул резкий горячий ветер, я убедился, что он действительно имел некоторый опыт в воровском деле. В тот день капитан обмотался свежими бинтами, и его горделиво поднятая голова с торчавшими во все стороны седыми патлами походила на огромную белую редиску. Уже несколько дней подряд он подвязывал руку шелковым платком, словно она была сломана, – вероятно, ему хотелось придать романтический налет своему невзрачному костюму пешехода, попавшего под трамвай. Эта деталь, как ни странно, сообщала его облику некую внушительность и даже, я бы сказал, удаль, которая, видно, появилась еще в сражениях на Эбро – в ту пору, когда разум его еще был в порядке, он отвечал за свои действия и старался выглядеть привлекательным. Мы шли по улице Легалидад, на пути нам все чаще попадались разбитые покосившиеся фонари, и название улицы на вывеске едва читалось. Капитан остановился, подождал, пока я его догоню, положил руку мне на плечо и некоторое время стоял неподвижно, слушая, как ветер шуршит в ветвях пальм. В этот миг рядом с нами затормозил автомобиль. Водитель, высунув голову в окно и с недоумением глянув на капитана, спросил, где находится улица Легалидад. Это был здоровенный курносый детина с толстыми губами и черными волосами, лоснящимися от бриллиантина. На нем была синяя куртка с крупными пуговицами и широкими накладными плечами, смахивающая на военный китель; расстегнутый ворот обнажал волосатую грудь, а из кармана торчала целая батарея новеньких автоматических ручек. Капитан ответил, что перед ним как раз та самая улица, и, к моему удивлению, сказал это по-каталонски, – я впервые слышал, как он говорит на родном языке.
– Вот эта улица, любезный…
Водитель грубо его перебил:
– Не понимаю я твой собачий язык. Говори по-человечески.
– Что вы сказали, сеньор?
– По-испански отвечай, когда тебя спрашивают! – Водитель покосился на подвязанную платком руку капитана, полосатую пижаму, бинты и очки и насмешливо добавил: – Какого черта ты вылез на улицу в таком виде? Ты из реанимации сбежал или из психбольницы?
– Тебе-то что за дело, болван, – как ни в чем не бывало ответил капитан по-каталонски.
Мы сразу же сообразили, что курносый детина не знал и знать не хотел по-каталонски ни единого слова. Он нажал на ручной тормоз и, энергично покрутив рукоятку, опустил стекло на дверце:
– Говорю тебе, отвечай по-испански! А не то я тебе покажу, как надо разговаривать! Где эта твоя проклятая улица?
Капитан улыбнулся сквозь бинты, вежливо поклонился взбешенному водителю, и в это мгновение я понял, что он что-то задумал. Я не сразу различил тревожные сигналы: все эти нервные подмигивания, выразительные кивки и покашливания, означавшие, что он вот-вот пустится в пространные рассуждения. В такие минуты он вдруг весь напрягался, выпрямлял спину, и тогда мне казалось, что я различаю странный звук, словно стариковские позвонки предупреждают о готовящейся выходке. Честно говоря, я никогда не знал – впрочем, меня это и не слишком занимало, – что руководило капитаном в сложных ситуациях: внезапный безрассудный порыв, который, словно демон, дремал у него внутри, или отзвуки давнего поражения, последние вспышки непокорного духа? В таких случаях я неподвижно стоял рядом и молча ждал, что будет дальше. Между тем его глаза, спрятанные за темными стеклами очков, прицеливались к груди водителя: если в одном кармане ручки, размышлял он, значит, в другом – кошелек.
– Простите меня, сеньор, – засуетился капитан. – Дело в том, что по-испански я почти не говорю. И дело здесь не в произношении – никто и не думает тягаться в этом с сеньором из Мадрида – а в синтаксисе, можете себе представить? Язык еле ворочается… Эх, старый я дурень! Не обращайте на меня внимания, сеньор!
– Ладно, черт возьми, я все понял. Скажи только, где эта паршивая улица, если, конечно, ты сам знаешь, где она, и катись в преисподнюю.
– Конечно, сеньор! Езжайте по этой улице направо, там будет площадь, на ней снова поверните направо, на проспект Генералиссимуса, который раньше назывался улица Диагональ, затем снова направо, и вскоре увидите памятник Синто Вердагеру, местному поэту-сепаратисту сомнительного дарования, как вы сами прекрасно знаете…
– Быстрее, я спешу!
– Отлично: оттуда все время прямо до Педральбес, там будет вывеска «Сан-Баудильо», раньше она называлась «Сан-Бои», потом проедете пару километров и окажетесь как раз на улице Легалидад…
Пока они беседовали, капитан прижал болтающуюся на перевязи руку к окошку, другую положил на капот и в какой-то миг быстро забарабанил по нему пальцами. Звук напоминал шум дождя, и сбитый с толку водитель поднял глаза. Этого было достаточно: неподвижно висящая рука метнулась к левому лацкану водителя, указательный и безымянный пальцы, сложенные наподобие птичьего клюва, стремительно выхватили коричневый кожаный бумажник и незаметно переложили его в бездонный карман капитанского плаща.
– Это неподалеку, сеньор, – добавил капитан.
– Вот видишь, заговорил по-человечески, – улыбнулся мужик, поворачивая ключ зажигания. – Дело в том, что вы, недоноски, учиться не хотите, черт бы вас подрала.
– Я очень рассеян, что правда то правда, – виновато согласился капитан. – Кто не хочет говорить на языке империи? Я, сеньор, люблю иностранные языки – английский, французский…
– Довольно и один знать! – Водитель включил мотор. – Говоришь ты как пес, но со временем акцент исчезнет.
– Ну разве что со временем, – покорно закивал капитан. – Сделаем все, что в наших силах, сеньор. Со временем. Не забывайте: никуда не сворачивайте до Сан-Бои. Это совсем рядом.
– Да, старик, с тобой не соскучишься. Сделай-ка еще одно одолжение. – Он смотрел на капитана насмешливо и сочувственно. – Честное слово, ты мне нравишься, старый болван. Повторяй за мной: шестнадцать судей едят печень… Забыл, как дальше. Повторяй быстро.
– Это патриотическое стихотворение Жоана Марагаля.
– Да? А я и не знал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28