Понимаешь? Когда такие мосты рушатся, двое не могут прийти друг к другу. Тогда каждый остается один.
– Ты довольно образно все описал, – кивнул режиссер.
– Хочу, чтобы ты понял: для многих такое чувство – опора существования. Без него они не могут жить. Страшно, когда веришь в кого-то, когда весь мир для тебя – это другой человек, только он и ничего, кроме него нет, и вдруг понимаешь, что он с тобой даже не считается, будто тебя нет. Что ты мешаешь ему. В таких случаях действительно предпочитают исчезнуть. Хотят исчезнуть, понимаешь? Потому что кажется: жизнь кончилась. И, кроме того, вопрос, фактически, предрешен тем другим, – для него тебя нет.
– Даже если это так, – сказал режиссер, – почему это тебя так волнует? Разве ты можешь отвечать за всех? Мог ли ты знать, что он встретится с Марией, что поскандалит с Еленой и она пойдет к реке?.. Ты же обыкновенный человек, не прорицатель. Почему ты так волнуешься?
– Я волнуюсь за себя, – ответил сценарист, – не могу понять, что со мной происходит. Раньше я был другим… а сейчас…
– Ну вот, теперь ты занялся самокритикой. Типично в таких случаях.
Сценарист ничего не ответил, задумался, поднес бокал ко рту, но не отпил, а сказал:
– Знаешь, то, что мы снимаем сейчас, – абсолютная глупость.
– Очень хорошо, прекрасно, – сказал режиссер. – И почему же это глупость, смею тебя спросить?
– Потому что все – сплошной вымысел, – задумчиво сказал сценарист и выпил вино. – С начала и до конца.
– Вымысел, но художественный, – возразил режиссер.
– Не художественный, – возразил сценарист. – Вымысел не может быть художественным, потому что он – вымысел. Это я тебе говорю.
– Когда ты принес сценарий, то утверждал другое.
– Самый обыкновенный вымысел, – повторил сценарист. – Целеустремленные герои, перевыполненные планы и несчастная любовь. Сочинение на свободную тему.
– Как? – изумился режиссер. – Ты это серьезно говоришь?
– Шучу, – ответил сценарист. – Вот уже десять лет, как шучу. И все подобным образом.
Он горько усмехнулся.
– По-моему, ты пьян, – сказал режиссер.
– Ты так считаешь, потому что я говорю вещи, неприятные тебе. Если бы я стал утверждать, что фильм, который мы сейчас снимаем, поднимает серьезные проблемы и дает на них ответы, ты сказал бы, что я трезв.
Режиссер смотрел на него и ничего не мог понять.
– Ты просто раскис, – сказал он. – Обычные интеллигентские штучки. Но момент ты выбрал неподходящий.
Сценарист снова наполнил бокалы, поставил пустую бутылку на пол.
– Как ты говоришь, давай выпьем, несмотря ни на что.
И залпом осушил свой бокал. Режиссер мрачно посмотрел на него.
– Юмор, который просто прет из тебя, скоро доконает меня, – сказал он. – Если не можешь, лучше не пей.
– Что? – сказал сценарист. – Я не могу? Это ты не можешь. Не можешь терпеть, когда тебе говорят правду. Сразу стал мрачный. А что касается вина, то – в нем истина. Поэтому не волнуйся. Я тебе сейчас скажу и другие истины.
– Ты не прав, – сказал режиссер. – Сценарий нормальный, есть конфликты, одним словом, интересный… Можно, конечно, желать большего, сам знаешь…
– Знаю, – сказал сценарист.
И засмотрелся в окно. Парк погрузился в ночную тьму, и силуэты деревьев уже невозможно было разглядеть. Его переполняло горькое чувство неудовлетворенности, сознание того, что что-то утрачено, недоделано. Думая о прошлом, он испытывал недовольство собой, сожаление. Такое случилось с ним впервые. Откуда это, почему именно сейчас и почему вообще?.. Ведь в жизни у него все так хорошо складывается…
– Ты не прав, – повторил режиссер. – В кино ты не новичок, прекрасно знаешь, как все делается…
– Мы все знаем, – кивнул сценарист.
Он знал: были у него хорошие вещи. Но от этого было еще горше, сердце больно сжалось, и он не знал, как остановить эту боль…
– Стемнело, – после долгого молчания сказал режиссер. – Давай включим свет.
Он направился к выключателю.
– Послушай, – сказал сценарист, – давай зажжем керосиновые лампы.
Ему не хотелось, чтобы вспыхнула люстра, инстинктивно он даже зажмурил глаза, представив, как свет зальет всю комнату. Хотелось сохранить покой, интимность полумрака.
Они стали переливать керосин из одной лампы в другую, выкрутили фитили, комната наполнилась приглушенным светом, на стенах задвигались тени, блики от язычков пламени играли на их лицах.
Эти лампы притащил в гостиницу директор картины – он собрал их в окрестных селах заодно со старыми утюгами, фотоаппаратами народными костюмами и держал все это в самом надежном, по его мнению, месте – в номере режиссера.
– Знаешь что, – сказал режиссер, откупоривая новую бутылку. – Эта жизнь дана нам для того, чтобы ее прожить.
– Вот мы и живем, – ответил сценарист. – Вопрос только в том, как живем. В остальном я с тобой согласен.
При свете керосиновых ламп пить было еще приятнее. Сделав такое открытие, оба выпили еще по одному бокалу.
– Живем как можем, – сказал режиссер.
– Жить можно по-разному, – ответил сценарист. – Жизнь, ведь она одна, как проживешь, так и будет.
– Разговор стал слишком философским, – поднялся с кресла его собеседник. – Явно, нужно принести еще бутылку. Не то начнем выяснять, в чем смысл жизни.
Когда он вернулся, его ожидал новый сюрприз.
– Послушай! – сказал сценарист. – Если мы уважаем себя, то должны отказаться.
– От чего? От вина?
– От дальнейшей работы над фильмом, – сказал сценарист.
– Как отказаться? – не понял режиссер.
– Очень просто. Отказаться и точка. По крайней мере я откажусь.
– Ты сошел с ума.
– Сумасшедший был единственным, кто осмелился протестовать.
– Что, что? – сказал режиссер. – Ты… не того?..
– Вазов, – объяснил сценарист. – Последняя строка романа "Под игом".
– Вазов! Ты же не Вазов, чтобы отказываться…
– Не Вазов, – сказал сценарист, – но деньги верну.
– Соображаешь, что говоришь? Мы же сняли уже треть фильма, как можно отказываться?
– Очень просто. Еду в Софию и отказываюсь от сценария. Завтра же. Это мое право, не так ли?
– Знаешь, чем это кончится? Тебе измерят температуру и заставят лечиться. А я должен буду один заканчивать фильм.
– Не будешь один заканчивать, потому что завтра мы вместе едем в Софию. Я же знаю, ты честный человек и иначе поступить не сможешь.
– Болтаешь глупости! – рассердился режиссер. – Честный человек. Как будто пишешь характеристику ночному сторожу. Скажи еще, что у меня прогрессивные взгляды.
– Да, ты именно такой человек, – сказал сценарист. – Может быть, тебе неприятно, но ты именно такой. Только немного несмелый.
– А у тебя, наверное, орден за храбрость.
– Мы обязаны отказаться, – сказал сценарист. – Ты должен понять: полжизни уже прошло.
Перед ним снова ожила взволновавшая его картина: подсолнечное поле, приютившееся между рекой и лесом, и девушка, лежащая с открытыми глазами там, где начинается трава.
– Почему я не окликнул ее, – думал сценарист, – почему не остановил, не спустился вниз… Почему не сказал ей хотя бы одно слово?"
Он налил вино в бокалы, подошел к окну и посмотрел на улицу – темные силуэты деревьев едва проступали во мраке, нигде не было ни души.
"Зрители! – думал сценарист. – Мы стали зрителями. Только наблюдаем, даже не пытаемся вмешаться… Ни во что и никогда не вмешиваемся, молчим и смотрим… Почему? Почему?"
– Ты о чем думаешь? – спросил режиссер.
– Она не согласилась, не пошла на сделку, а мы с тобой живем, – ответил сценарист. – Теперь я знаю, что нужно делать.
Ему хотелось пойти и сию же минуту отказаться от дальнейшей работы над фильмом, хотелось начать все сначала, писать серьезно. Казалось, все компромиссы, все мелкие хитрости его былой жизни смотрели ему в глаза и ждали, когда он примет решение.
– На сей раз возврата нет, – сказал сценарист. – Собирайся, едем на вокзал.
Режиссер испытующе взглянул на него, стараясь понять, серьезно он говорит или нет, потом взял наполненный бокал и стал внимательно рассматривать его на свет.
– Я понимаю тебя, – сказал он. – Но давай закончим этот фильм. Следующий будем делать так, как ты хочешь.
– Нет, – сказал сценарист. – От этого фильма нужно отказаться, он сочинен, следовательно, все в нем – ложь. Если уж начинать, то начинать сразу.
– Почему ты не сказал этого тогда, когда мы принимали у тебя сценарий? И вообще, зачем ты его написал? И зачем предложил? – резко спросил режиссер и залпом выпил бокал. – И вообще, что ты себе вообразил? Хочешь изменить мир? Думаешь тебе будут аплодировать? Дадут орден?.. Кто ты такой? Иван Вазов? Может, это ты написал "Под игом?"..
– Когда я мог написать? У меня не было времени. Ты же знаешь: время – деньги. Но сейчас хочу написать. Если не напишу сейчас, значит не напишу никогда. Понимаешь? Если сейчас не откажусь, значит никогда не напишу.
– Не зарекайся! – сказал режиссер. – Не зарекайся так!..
– Едем на вокзал? – спросил сценарист, глядя на него в упор.
– На сей раз закрой на это глаза, а в следующий – напишешь так, как хочется.
– Нет, – сказал сценарист. – Поднимайся.
– Сумасшедший, – покачал головой режиссер. – Подожди, я принесу еще бутылку.
Они снова пили холодное вино, которое приятно разливалось по жилам, горячило кровь.
– Нельзя так жить, – говорил сценарист, – нельзя… нужно по-человечески… Ты же видишь, мы топчемся на месте. Ухватили большую кость и радуемся, подумай об этом… Кроме собственного благополучия нас ничто больше не волнует. Ты разве не видишь этого?
– Ну и что? – сказал режиссер. – Ты чересчур чувствителен. А если иначе нельзя? Если это естественно, если так должно быть, если это заложено в человеке?..
– Нет, – сказал сценарист. – Тебе хочется, чтобы так было. Выходит, в одном заложено, а в другом – нет. По-твоему, так получается? Значит, в нас заложено, а другие пусть как хотят. Ты разве не видишь: жизнь проходит мимо, а мы прячемся от нее за фразы! И за фильмы!.. Не видишь?.. Не возникают ли у тебя такие вопросы, когда ты остаешься наедине с собой, особенно ночью?..
– У меня трое детей, – сказал режиссер, – я никогда не остаюсь наедине с собой.
– У нас у всех дети, – ответил сценарист. – Дети тут не при чем. Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю…
– Так почему ты не подумал об этом, когда садился писать сценарий? – крикнул режиссер. – Где тогда была твоя совесть?.. Почему ты спохватился только сейчас? Из-за этой женщины? А если бы она не утонула?.. Полфильма, считай, уже отснято!.. Зачем ты пишешь?.. Зачем сочиняешь?.. Зачем лжешь?.. Отвечай!.. Зачем?..
Было три часа ночи, когда они решили идти на вокзал. Взяли с собой керосиновые лампы и неуверенным шагом вышли в коридор.
– Спят! – сказал сценарист. – Спокойны! Смотрят сны!..
– Так ведь уже ночь, – заметил режиссер.
– Они спят и днем. Совесть у них спит, делают вид, будто не видят, что творится вокруг. Напьются пива, посмотрят телевизор и – на боковую.
– Вставайте-е-е! – вдруг заорал режиссер. – Хватит спать!.. По-о-одъем!..
Голос его разнесся по пустым коридорам и заглох в ковровых дорожках.
– Пускай спят! – остановил его сценарист. – Пускай себе сладко спят!.. Интересно, что им снится?
– Глупости им снятся, – сказал режиссер. – Что может сниться человеку? Он бежит, бежит, а за ним гонится огромный сапог, догоняет и нависает над ним, сапог больше него, и человек потный, обезумевший, топчется на одном месте и не может сделать ни шагу.
– И мне часто снится, что я бегу, – сказал сценарист. – Бегу, бегу, сердце готово выскочить из груди, а оказывается, я не двигаюсь с места, ноги налились свинцом, смотрю – а мимо катятся отрубленные головы. И просыпаюсь. А еще снятся сады, женщины…
Они прошли мимо администраторши гостиницы, дремавшей за своей стойкой, вышли на улицу. Не светилось ни одно окно гостиницы. Постояли немного у подъезда, а потом отправились по темным пустынным улочкам городка к вокзалу. Керосиновые лампы у них в руках отбрасывали неровный желтый свет. Останавливаясь, сценарист и режиссер отдыхали, подпирая заборы.
Город еще спал, и звуки их шагов гулко отдавались в мощенных камнем улочках, во дворах с железными оградами и ухоженными виноградными лозами, аккуратно подрезанными розами, отражались от плотных занавесей на окнах и крепких ворот с надписью "Гараж", от закрытых парадных дверей с толстыми стеклами и металлическими решетками…
– Спят! – сказал сценарист. – Спят в своих кроватках. Со своими расчетами, со своими соображениями, со своими прожектами…
– Давай разбудим! – предложил режиссер.
Он подошел к ближайшему дому, на дверях которого красовалась табличка "Дом образцового содержания", и стал нажимать на все звонки подряд. Жильцы спали, никто не вышел на непрерывный звон.
– Образцовые граждане спят, – сказал сценарист, – рядом со своими образцовыми женами. Непробудно спят.
– Кто спит, тот не может быть образцовым, – сказал режиссер и сорвал табличку с надписью "Дом образцового содержания". – Нечего незаслуженно украшать себя такими надписями.
Они шли по улице и срывали таблички с домов и заборов.
– Так много образцовых, – сказал, запыхавшись, сценарист, – просто не верится. Целый город просится в киножурнал…
– О кино мне больше не говори, – сказал режиссер.
– Мы же решили: кино больше делать не будем…
– Будем, но только настоящее, – сказал сценарист, – мы ведь так решили.
– Да, – подтвердил режиссер, – только настоящее…
Их ослепил свет автомобильных фар – из тьмы медленно выплыл силуэт машины.
– Милиция! – крикнул режиссер. – Что будем делать с табличками?
Они держали их в руках.
Машина медленно приближалась, на ее крыше пульсировал синий свет.
– Дай мне, – сказал сценарист. – Иди вперед и не оглядывайся… Подумаешь – милиция…
Машина медленно проехала мимо и свернула в ближайший переулок.
Маленькое здание вокзала, почти не видимое из-за деревьев, тонуло во мраке. Из крана текла монотонно журчавшая вода, перрон был пуст, хромая собака перешла через железнодорожные пути и скрылась в темноте.
Сценарист и режиссер постояли немного на перроне, заглянули в зал ожидания – там никого не было, затем постучали в окошко кассы.
1 2 3 4 5 6 7 8