Могла бы ты полюбить такого, как он, Маргарет? Или тебе тоже нужен кто-то вроде меня – безупречный, проверенный, с печатью совершенства? Я так жажду это знать.
Феррелл говорит мне, что мальчик открыл Египет в библиотеке. Неужели мы с ним чувствовали одинаково – мальчишки, влюбившиеся в эту страну? Я помню, с каким нетерпением ждал появления в Холле новых выпусков «Египтологических хроник», «Анналов современной египтологии» и «Археологии». Иногда возбуждение становилось непереносимым, и я воображал обложки, надеялся на цветные вкладки, водил пальцами по прозрачной бумаге, под коей таились фронтисписные гравюры.
Вдохновенному мыслителю по силам отогреть холодный рассказ Феррелла: в начале 1917 года Колдуэлл прибывает в Египет, землю, манившую его с восьмилетнего возраста. Он неутомимо стремится увидеть все и вся. Он выучивает арабский, навещает пирамиды, проникает всюду, куда удается достать пропуска. По прошествии времени, уже не робея, выскальзывает из лагеря всякий раз, когда не получает увольнительной, ведь Египет имеет над ним высшую власть, он реальнее любой видимости службы в колониальной армии и скромного участия в войне, не имеющей к нашему герою ни малейшего отношения. Представь себе, Маргарет, его интерес к Египту столь огромен, что о возможных наказаниях он и не думает. Он знает о расплате за частые самовольные отлучки, однако война с каждым днем становится все несущественней. Должно быть, в грязном окопе в Люксембурге он вел бы себя осторожнее (либо был бы мертв). Но здесь, в пустыне, где каждый взятый внаймы плевучий верблюд зовет сорваться во тьму, дотронуться до безносого красавца Сфинкса, посидеть в футе от великой пирамиды Хеопса и поразмыслить над тем, где в этой обширной пустыне тебя отыщет судьба, уже невозможно опасаться сержанта, что ленится ходить и думать (тот хоть и на посту, но сидит в караулке, ибо никак не может сложить в конусе света пасьянс).
И вот настает день (я в это время ранен и блуждаю по Турции), когда Пол Колдуэлл узнает, что приехавший в австралийский лагерь британский офицер в гражданской жизни – восходящее светило египтологии, и даже в военных условиях он, когда это возможно, ходит в экспедиции. Мне манеры Марлоу известны куда как хорошо. Не сомневаюсь, что Колдуэлл подступался к нему вновь и вновь, пытаясь привлечь его внимание. Ему это не удалось, и тогда, я так и вижу, он стал просто ходить за Марлоу (расквартированным в сорока милях), потому что восхищался его работой, и еще потому, что Марлоу знал все. Верно, в конце концов Колдуэлл завоевал внимание и доверие Марлоу, сейчас это не важно. Так и вижу: Марлоу берет Колдуэлла под свое крыло, и тот с трепетом внимает всем подробностям, рассказам о методах ученых и исследователей, о новостях египтологии; что может захватить его более, нежели новейшие представления об Атум-хаду?
Ну конечно. Разумеется, Марлоу обсуждал Атум-хаду с Колдуэллом. Марлоу хранил в палатке отрывок «С», дожидавшийся моего возвращения. Он поведал Колдуэллу все об Атум-хаду, и каждое слово этой истории наверняка прекрасной стрелой пронзало сердце бедного мальчика – он узнавал о цивилизации, в которой гений творил себя заново каждый день, пока не стал царем. Возможно, Пол читал в детстве Гарримана, и пламя Атум-хаду, в той версии – бледное, уже его опалило. И вот Марлоу познакомил их вновь.
Если бы он выжил на войне, ему позволили бы стать, наверное, библиотекарем, а то и учителем в провинциальной школе для мальчиков. Он был бы умен, как я, очарователен, как я, хорошо сложен, как я, но не было бы у него верительных грамот, богатства и прочего, и был бы он чудаком, цирковым уродцем, беднягой, который презабавнейшим образом знает много всякого о Египте, а зачем ему это – и сам сообразить не может. Будь я таким, будь он мною – ты бы меня полюбила? Нет, ты не смогла бы. Никто не вспомнит о Поле Колдуэлле – и поделом.
Последние дни Египта. Какой-то день должен стать последним днем. Последний час. Последнее мгновенье. Удивительно, однако в каждой грандиозной катастрофе был свой самый последний момент: последний убитый на Великой войне, последний похищенный Черной Смертью, последний неандерталец, ставший отцом первого Homo sapiens. И должен был существовать последний молившийся Атуму человек, унесший с собой в могилу все тайны этого культа. Был последний человек, знавший, как произносить древнеегипетские слова; с ним умер целый язык, и все, на что мы ныне способны, – склоняться над книгами и желать всей душой услышать его эхо.
Что до Атум-хаду, то настал день, когда все было бесспорно утрачено, когда некуда стало бежать. Он вошел в пустой дворец и переступил через человека с лицом, превращенным в кровавый пудинг. Что чувствовал царь в тот полдень? Он хотел спать, он ужасно устал. Он хотел бы, чтобы все было по-другому. Томился по своей царице и безмятежному месту, где они могли бы остаться вдвоем.
Такой день случился: он настал и закончился, унося с собой вселенную без остатка. Случился последний восход, осветивший свиномордые орды у ворот под командованием чужаков, и сожжены были храмы, и сожжена история, и поиски, и слова, и рассказы, и вдохновенье, и определенность нескончаемого будущего, в котором тебе причитаются почет и любовь просто потому, что ты жил в эпоху мира, – все исчезло. Вместо этого случился последний день, и Атум-хаду застыл на мгновение, посмотрел вокруг и попрощался – пусть никто его и не услышал. Он был пойман в сети обстоятельств, человеку неподконтрольных, будь он даже олицетворением великого творца Атума. Ни слуг, ни армии, ни носильщиков, ни женщин, ни денег, ни времени.
«Конец всему». Страшилище для взрослых; единственный упырь, которому дано пережить детство и время от времени пугать нас до дрожи в кишках. Больше, нежели страх смерти; умирая, можно ухватиться за утешительную мысль: продолжит жить то, что нас знаменует или имеет для нас значение, нечто, сохраняющее нас, – хотя бы и знание, что предметы и люди, которых мы любим, выживут и продолжатся. Жизни наших детей продолжаются, значит, и наши не закончатся – вот жалкая выжимка египетского бессмертия для человека современного. Кое-кто, разумеется, сохранит верность глухомани христианских небес или строго разнузданному парадизу Аллаха, но большинство обретает крылья куда проще: дети, внуки, семейный бизнес, работа всей жизни, а то и атрибуты чьей-то повседневности: пивная и по главной улице с ветерком, футбольный клуб, правительство, конституция, старый гарнизон. Если эти учреждения, взирающие на смерть единиц с вышней неколебимостью и бессердечно продолжающие бороздить время, вас не гнетут, значит, вы, наоборот, ими ободрены, и они уподобляются изображениям снеди на стенах фараоновых гробниц. Да, средний человек хватает бессмертие с последним вздохом и находит его – в наследниках, работе, городе, культуре.
Но конец всему! Как должны неистовствовать человек или природа, чтобы кончина твоя стала нестерпимо пустячной и поистине смертной? Тебе нужен ледниковый период или распухшее солнце, испепеляющее Землю? Или и меньшего достанет, чтобы положить конец твоим мечтам о постоянстве? Истребление наследников на твоих глазах в последний миг? Ты банкрот, твой дом в руинах, твои картины сожжены? Или, скажем, так: уничтожены твоя церковь, все твои священники, все письменные упоминания о твоем боге, все его изображения, на них пляшут саблезубые демоны, прислуживающие другому богу, моложе и жестокосерднее. Или так: город, что тысячи лет выдерживал осады, город, где твоя семья жила с начала времен, жемчужина моря или песков, добрая зеленая Англия, вечный Рим, розовый Иерусалим, святая Мекка, твоя вековечная обитель снесена до основания, до последнего кирпича, и последняя бомба сравнивает с землей последний дом как раз перед тем, как твое сердце, запнувшись, выдавливает из себя последние брызги крови. Венеция уходит под воду. Париж горит. Лондон ревет. Нью-Йорк крошится, Афины исходят прахом. Это для тебя еще не конец всему?
Всякая книга всякого автора мировой литературы пылает под пристальным взором невежественных и неохладимых пироманов. Последние учебники истории твоей и прочих стран становятся черной гарью, и тебе на последнем вдохе остается надеяться лишь на убогую крупицу бессмертия: возможно, через сколько-то там поколений слово, которое гениальный долгопамятливый актер прошептал на ухо своему преемнику, а тот – своему, а тот – своему, отзовется смелой попыткой вспомнить «Гамлета» и записать его наново… и что произойдет в финале? Гамлет отравится? Изобьет Полония палкой в темной комнате? Нарядится могильщиком и тайком сбежит со сцены?
Достаточно скоро будут утрачены следующие объекты: музыка Бетховена; ваше любимое пиво; все записи о вашей родословной; место, где вы впервые целовались с девушкой; мед; лед; пейзаж, что ассоциируется у вас со спокойствием и свободой; любые улики вашей юности, подлинные либо тщетно подделанные; ощущение, что все вами наблюдаемое, все ваши любимые есть последовательность устремлений, достижений, отступлений, трапез, церемоний, влюбленностей, разочарований, исцелений, последующих действий.
Будешь ли ты помнить обо мне, Маргарет? Увидишь ли достигнутое мною тут, объяснишь ли его суть миру? Ты же понимаешь, я не могу довериться никому более. Если ты однажды любила меня или представление обо мне, пожалуйста, очень тебя прошу, вырвись из лап своих болезней и позволь моим трудам жить вечно.
Ч. К. Ф. спит. Мне многое нужно закончить. Вдруг безумный Феррелл вздумает притопать сюда с полицией и собаками?
6 января 1955 года
Каждому нравится быть правым, Мэйси. И быть правым оттого, что ты все правильно понял, тоже хорошо. Сегодня утром я смотрю на то, что написал вчера, и меня грызет чувство вроде стыда, что я, возможно, был иногда прав, хоть и понял все неправильно. Сейчас, когда я пишу это, мне уже не совсем ясно, когда и как именно я уличил Трилипуша во вранье. И все-таки я помню то ощущение – да, Мэйси, ощущение верное и ясное, как вкус шоколадки или как дуновение ветра в лицо, – что он врал. И я точно записал для себя: я знаю, что он врет. Но сейчас перечитываю записи – и уверенность как-то исчезает. Про то, что Колдуэлл увлекался археологией, я мог рассказать Маргарет, а она, в свою очередь, могла написать Трилипушу, как-то так. Не важно, коли дело было не в этом, значит, в чем-то еще. Слишком большое искушение – сказать, что взгляд в прошлое все проясняет. Скорее уж время туманит истину. Тогда-то я определенно был во всем уверен, никаких сомнений, только вот сейчас не могу эту уверенность передать. Я не писатель, Мэйси, по нашей договоренности это ваша часть работы. Вы и объясните, на чем я поймал Трилипуша.
И еще я могу сейчас винить себя за то, что не сумел убедить полицию заняться этим делом немедленно. Дежурный констебль считал, что исчезновение англичанина и австралийца четыре года назад во время войны не имеет к нему ни малейшего отношения. Он велел мне пойти в британский консулат, и вот коли там дело захотят расследовать, тогда он за него примется. Растормошить его мне не удалось, он твердил «нет» с гордостью аборигена так, словно я английский король, а не житель такой же колонии, которую англичане поставили на колени. Это было в субботу, 30 числа.
Я вернулся в свой отель и стал ждать известий от моих следопытов. Они не появлялись. Я не ложился до полуночи. Тишина. Я спустился на улицу, чтобы их разыскать, мне даже почудилось, будто я вижу одного из них, но оказалось, что пацан не говорит по-английски, и я так и не понял, из моей он команды или нет. Эти египетские мальчики, скажу вам, все на одно лицо. Я начал опасаться худшего: в отчаянии Трилипуш искалечил моих бедных пацанов.
Воскресенье, 31 декабря 1922 года
Во сне я сидел подле тебя, моя рука была на твоей руке, твоя – на твоем бедре. Мы сидели рядом в безопасном уединенном месте. Я что-то шептал тебе на ухо. Пальцами другой твоей руки я указывал на символы на папирусе, делясь с твоим нежным ушком скрытыми в рисунках секретами.
Солнце уже высоко, по ту сторону скалы наблюдается оживление. Я сидел сначала на утесе, потом пересел ближе, на балкончик, что сконструирован над дырой, хранящей Тутошние сокровища, и смотрел, как великий человек позирует фотографу. Всего чересчур: оборудование, мили ситца и полотна, банки жидких консервантов, цистерны фотографических закрепителей, сита, кирки, бочки и телеги без числа, специально для него собранный поезд с железной дорогой до края Долины, десятки поклонников, жаждущие интервью журналисты. Всего этого давно уже достаточно. Но нет, теперь нам нужны клубы дыма, серебряные вспышки, синие вспышки, «теперь сюда, мистер Картер, смотрите вон туда, сэр, спасибо», и немигающий Взгляд мира пожирает его, но не умаляет. Он без устали – чик! чик! чик! пуфф! пуфф! пуфф! – скармливал миру свое изображение. Великий человек в своем шатре. Около своей дыры. Со своими фаворитами. Притворяется, будто за чем-то наблюдает. Шествует с сокровищем наверх, выходит на солнце славы и тщеславия. Советуется с одним, с другим. Размышляет. Его гробница принадлежит Реставрации, она свидетельствует: ничто не исчезает навсегда, в конце концов все возвращается в ореоле славы. А вот и доказательство: тонкие недолговечные фотографии.
По возвращении обнаруживаю, что в 200 ярдах вниз по тропе страхолюдный и дрянной Феррелл тычется в скальный склон.
На следующий день, в воскресенье, 31 числа, я запаниковал и прошелся по известным местам: побывал на бывшей Трилипушевой вилле, на людном Картеровом участке, хозяин которого позировал для фотографов, и на пустой полоске пустыни, которая когда-то была участком Трилипуша. Нигде ничего не обнаружил. Я вернулся в отель, молясь о том, чтобы вернулась моя маленькая армия информаторов. Тишина. Я утешился тем, что, может, они его где-нибудь выслеживают, и где он, там и они. Тем не менее я забеспокоился. Пошел в агентство путешествий, там мне подтвердили: Трилипуш и Финнеран должны отплыть на следующий день, за билеты уже уплачено.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61