Мериамон была в лазарете, когда гонец пришел туда. Он натер ногу, она загноилась, и, хотя беспокоила его мало, когда он ехал верхом, Пармений послал его к врачам, коль скоро задача его была выполнена.
Гонец так бы ничего и не сказал, но Мериамон дала ему вина с маковым настоем, чтобы он сидел спокойно, пока она вскрывает нарыв, и, кончив стонать, он слово за словом выболтал все известия, которые привез. К счастью, не громко. Если у Тира были шпионы – а кто знает, может быть, кто-то из людей в лазарете служил Тиру? – они бы дорого дали, чтобы узнать, какие силы может собрать против них Александр.
Если кто-либо мог взять их город, то только Александр. Даже Мериамон никогда не сомневалась в этом.
Царский гонец не знал ничего подробно о друзьях Александра. Их было слишком много, чтобы запомнить всех, а Нико едва ли был самым близким. Простой всадник, не то, что его брат, который был близким другом царя, и которого знали все, кто знал Александра.
Другого Мериамон и не ожидала. Когда пришло время, она ушла из лазарета и по привычке отправилась взглянуть на Барсину. Это давалось ей нелегко, хотя и стало менее невыносимым, когда она стала приходить чаще.
Барсине предстояло скоро родить. Она была бы рада избавиться от бремени, хотя и не говорила об этом: не в ее привычках было жаловаться. Барсина постоянно куталась в простые широкие одежды, хотя лето было в разгаре, и погода стояла достаточно жаркая, чтобы удовлетворить даже Мериамон.
Мериамон покинула душный шатер Барсины, уверенная, что роды произойдут через день, самое большее через два. Женщины приготовили все, что нужно; они знали, что должны будут позвать Мериамон, где бы она ни была, если понадобится.
Но не раньше утра. Мериамон отправилась на базар, чтобы купить ткань для более легкой одежды, чем та, что у нее была, и нашла одну, азиатскую, более грубую, чем египетская, глубокого пурпурного оттенка, достойную, по словам продавца, царственной женщины. Он просил довольно дорого, но Мериамон удалось уговорить его сбавить немного цену и нанять носильщика за один обол и фляжку вина.
Таис в шатре не было. Она редко бывала здесь. В отсутствие Птолемея она не развлекала других мужчин, но у нее были подруги среди гетер, которые любили проводить время в обществе друг друга.
Мериамон пообедала в одиночестве. Даже Сехмет покинула ее, чтобы поохотиться в сумерках. Ее собственная тень была далеко, охотясь среди кедров, и на мгновение Мериамон ощутила сильный аромат зелени, почувствовала мягкость хвои под ногами.
Она не скучала по Нико. Конечно, нет. Его обиды и дурное настроение. Его вечное стремление ходить за ней повсюду. Зачем ей нужен охранник? Если бы она хотела, чтобы кто-то спал у ее дверей, Клеомен с радостью сделал бы это для нее. Он не раз уже предлагал, но она не видела в этом необходимости.
Тихо светили лампы. Все слуги ушли спать, кроме Филинны, которая была с хозяйкой.
Царило молчание. Шумы лагеря приглушенно доносились сквозь стены шатра. Входное полотнище было поднято, вход завешен сеткой от орд жалящих и кусающих созданий, но не чувствовалось ни ветерка. Воздух вообще не двигался.
Днем было проще. Дни можно было заполнить светом и работой, сделать вид, что есть еще что-то, кроме звенящей пустоты.
Дело было не в отсутствии Нико. Или не только в этом. Без охраняющей ее тени, без Сехмет, описывающей круги у ее ног, Мериамон чувствовала себя беззащитной перед ночью.
Она встала с ложа. Одежда на ней была легкая, но в неподвижной жаре даже и ее вес был слишком велик. И все же Мериамон дрожала. Она завернулась в вуаль, вроде той, что висела от мух, и подумала с неодобрением, что похожа в ней на персидскую женщину или на духа в саване.
Она пошла по лагерю. Что гнало ее, она не могла бы сказать точно. Пустота. Пустота, отдающаяся гулким звоном. Там, где были люди, они почти заполняли ее, но и они казались какими-то бесплотными.
Осада, вот в чем дело. Уже пять месяцев, скоро полгода, и только Александру виден конец. За такое надо платить. Душами людей, мужеством людей, их силой противостоять врагу. Тир страдал несильно, поскольку его снабжал флот. Армия Александра была только небольшой помехой, мальчишеской бравадой, хвастовством и больше ничем.
Руки у Мериамон были холодные, но они были теплее, чем ее сердце.
Какая польза ей и стране Кемет от бесконечной, бессмысленной осады? Александр никогда не возьмет Тир. Он будет стоять здесь лагерем до самой своей смерти, и умрет здесь, умрет безумным, из-за города, который он не смог завоевать.
Холодные волны лизнули ей ноги. Мериамон отпрянула. Даже не заметив, она дошла до моря. Под светом звезд на воде темнела дамба. На дамбе мерцали факелы, шагала стража – то под светом, то в темноте. Башни на конце дамбы были темны. Только вчера они наконец добрались до стен, и Тир никак не мешал этому. Зачем беспокоиться? Ни в башнях, ни на дамбе не было ничего, что могло бы сокрушить стены Тира.
В городе было темно. Лишь кое-где на стенах и в башнях мелькали огоньки. Дома в Тире были высокие: люди жили в башнях, одни над другими, как пчелы в гигантском улье.
Мериамон опустилась на песок. Здесь, между небом и водой, пустота достигала размеров Вселенной. Под ногами ничего, кроме пустоты. Над головой ничего, кроме небес. Ничего. Ничего. Ничего.
– О Мать Изида!
Ее голос был ничтожен в бесконечности, и все же он с чем-то связал ее. Он и имя, вышедшее из нее. Она была жрицей Амона, но присутствие Матери оказалось сильнее – теплое дыхание, нежный голос, стена, ограждающая от пустоты.
– Магия, – прошептала Мериамон. Маги.
Значит…
Она обошла лагерь. В персидских шатрах все было тихо, никакого зла, никакой ненависти, даже враждебности не чувствовалось над ними. Александр завоевал их своей милостью и улыбкой. Их жрецы боготворили Истину в мире. Они не совершали никакого волшебства против царя.
По крайней мере сейчас, здесь не было врагов. Хотя это и горько, так же горько, как их Истина.
Мериамон взглянула в сторону Тира. Его враждебность служила Персии. Его сопротивление служило ему самому. Он принял бы верховного владыку, но не в своих стенах.
– Значит, – сказала она, – твои жрецы – тоже маги.
Она чувствовала, смутно, как животное чувствует овода на своей шкуре. Как же долго он присоединял свою силу к силе остальных? С самого ли начала, или ждал, когда уедет Александр? Без его светлого и мощного присутствия осаду вести было невозможно. Только его волей совершалось дело, люди не уставали от работы, но теперь все начало клониться к упадку.
От него у нее болело сердце. Он захватил ее, когда она была больна, и пытался столкнуть в объятия смерти. За ним охотилась ее тень и ушла так далеко, что не могла снова найти ее, пока солнце, присутствие царя и ее собственная зовущая сила не указали ей путь.
Она зашаталась и чуть не упала, вдруг осознав, насколько она лишена всего – и своей тени, и своей Баст на земле, и своей силы – только лишь тело и воспаленный ум. Она не воин. Она певица, провидица, голос богов. У нее есть глаза и язык, но не меч.
Она понимала, в чем дело. Жрецы Александра, его предсказатели, его мудрецы, его философы не имели магии. Они изгнали ее из своего мира. Она скрывалась в тайных местах, среди женщин и мистерий. Вино освобождало ее. Ее воплощением был Александр. Но не здесь.
Магия прибыла на брандере. Она слилась в единое целое с каждым мужчиной, с каждой женщиной, с каждым ребенком в Тире, направив волю всего города против того, кто хотел покорить его. Что же поддерживало и кормило ее?
Мериамон предстало видение. Хотя вокруг, как и раньше, катились волны, вода у ее ног утихла, разгладилась и образовала как бы круглый бассейн. В нем был свет от факелов и костра. Голоса пели на языке таком же древнем, как язык страны Кемет, таком древнем, что уже никто не понимал значение слов и их произносили просто как звуки. Явственно звучала сила – то в низких голосах жрецов, то в высоких голосах жриц. Двигались тени: фигуры в длинных одеждах, в капюшонах, лица в тени. Вокруг поднимались высокие колонны, в воздухе колебалась завеса, лампы и факелы мерцали. Обрисовалась фигура – сияние золота, темный блеск бронзы, сверкающие резные глаза.
– Мелькарт, – выдохнула Мериамон. Назвала его. Он был огромный и тяжелый, с фигурой человека, в три человеческих роста; как и греческий Геракл, он был вооружен палицей и одет в львиную шкуру. Но ни один греческий бог никогда не имел такого лица, широкого и тяжелого, с огромной бородой, заплетенной в косы, с носом, как таран корабля; ни один не стоял в такой позе, припав на колени, скрючившись, протянув вперед руки.
Один из жрецов отделился от остальных и направился к ногам бога. Руки его были подняты. В них что-то извивалось, маленькое и бледное, неожиданно повышая голос до пронзительного крика. Жрец помедлил, успокаивая и качая ребенка: странно было слышать материнскую колыбельную из уст старика. Ребенок затих.
Мальчик был хорошо развитый, пухленький, со складочками на ножках. Жрец нежно улыбался ему.
Рука бога была широкая и выгнутая как чаша. Жрец осторожно положил туда ребенка. Пение смолкло. В тишине удар металла о металл показался удивительно громким. Ребенок извивался в своей странной колыбели, под которой показался огонь.
Пение началось снова, низкое и медленное, поднимаясь длинными каденциями, как море, пока не достигло крыши. И здесь на самой верхней ноте рука бога опустилась. Ребенок упал. Пламя взметнулось, чтобы принять его в свои объятия.
…Мериамон стояла на песке на коленях, горло у нее саднило. Кричала ли она? Она не могла вспомнить. Магический бассейн исчез, волны набегали и уходили, вздыхая.
Она прижала к щекам холодные дрожащие руки. Они были влажны, и не от брызг. Сила… сила была в крови, человеческой крови, крови ребенка…
Мериамон заставила себя подняться на ноги. Ужас пропитал ее. Но за ним, под ним поднимался гнев. Не такой, как солнечная ярость Александра. Он был темнее, глубже. Он был так же неукротим, как разлив Нила.
– Нет, – сказала Мериамон городу, и ночи, и жрецам в их храме, в крови и пламени, их устрашающей вежливости. – Нет. – Она сжала кулаки и повысила голос, закричав громко: – Нет!
В одно слово она вложила весь свой гнев, и всю боль, и весь ужас перед богом, который требует крови, не просто крови, но сожженной в пламени. Из них она сделала копье и со всем отчаянием метнула его в сердце Силы.
Силы поднялась против нее – словно железные руки трясли и били ее, пытаясь свалить с ног. Сила была словно живое существо, и Мериамон отчаянно боролась с ней.
– Боги, – прошептала она, – о мои боги! Амон, Осирис, Гор на троне небосвода – Ра-Характе, защитите меня! Изида… – Мать Изида, если ты когда-нибудь любила свое дитя…
Мериамон теряла сознание. Она рассыплется. Она упадет. Она будет повержена мощью бога, и для Александра в его ослепительном величии, для Александра… Ничего. Поражение, смерть, конец империи, и Персия будет править так, как велит ее Истина.
Вот что сделала Сила. Александр никогда не был так слаб, его поражение так очевидно. Но если дошло до предела, и Сила пошла на Силу, он и вправду может пасть.
Мериамон стиснула зубы, напрягла тело и душу. Она собрала всю свою силу до капли. Она придала ей форму: «нет». И послала слово против Силы, пришедшей из Тира.
Ее ударило. Она ответила ударом. Еще раз. Она проиграет, упадет, рассыплется в прах.
Бесконечно долго они балансировали на краю. И в то самое мгновение, когда она поняла, что больше не выдержит, Сила рухнула.
Сила была сломлена. Мериамон точно знала это, здесь, на морском берегу, в окружающей ее тьме. Тир стоит и, может быть, будет стоять, несмотря на все усилия Александра. Но его врагами будут плоть и кровь, камень и металл. Магия в этом не будет играть никакой роли.
– Госпожа, госпожа Мариамне!
Свет ослепил ее. Мериамон зажмурилась. Ее голова – о боги, сколько же она выпила? Филинна трясла ее не слишком деликатно.
– Госпожа Мариамне, проснись наконец!
Мериамон открыла опухшие глаза. Под ней постель. Над головой шатер. Рядом Филинна, приплясывающая от нетерпения.
– Госпожа! У госпожи Барсины начались роды. Она зовет тебя.
Филинне никогда не понять, почему Мериамон то смеялась, то плакала, когда сидела и вытряхивала песок из волос, когда натягивала одежду, которую не помнила, как сняла. Песок… значит, все это ей не привиделось. Так же, как и трудное возвращение в шатер, полуослепшей, полубезумной, измученной до предела, вместе с тенью, поддерживавшей ее.
Сехмет мыла лапку нежными прикосновениями розового язычка и, как всякая кошка, была равнодушна к проблемам жизни и смерти. Мериамон была там и сражалась. Теперь она здесь. Ребенок погиб. Теперь родится другой. Во всем существует равновесие.
Равновесие. Конечно. Барсина родила ребенка, хорошего мальчика, и волосы его, после того как выпадет родовой темный пушок, будут светлыми.
– Его отец не может дать ему имя, – сказала Барсина. – Я назову его сама. – Она всмотрелась в младенца. Возвестив громким криком о своем вступлении в мир, он погрузился в созерцательное спокойствие. Мериамон представила себе, как глаза новорожденного встречаются с глазами Барсины и впитывают свет, струящийся из них. – Геракл, – решила Барсина. – Я назову его Геракл.
16
Александр возвращался: Мериамон в земле чувствовала его приближение. Он приближался, как ладья Амона-Ра, которая миллионы лет уплывает по ночам в страну мертвых и с рассветом возвращается в страну живых. С ним шел флот, но для Мериамон сила его была подобна пламени свечи перед огнем солнца.
Мериамон с трудом представляла себе, какая сила повлекла ее, словно мошку на огонь, прочь из храма Амона, но для Александра она оказалась полезной. Теперь, когда он возвращался, Мериамон вспомнила, какой свет и огонь звали ее из страны Кемет.
Филиппосу не будет от нее толку. Она послала мальчика сказать, что не придет в лазарет, и спустилась к морю. Город был обманчиво спокоен. Осадные башни стояли почти вплотную к стенам, но катапульты были неподвижны, и солдаты, обслуживавшие их, были спокойны на своих постах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48