«Вы не можете винить Хрущева за болезненную реакцию на это». Еще более определенно на этот счет высказался президент в начале августа в разговоре с другим своим помощником У. Ростоу: «Он [Хрущев] будет предпринимать что-то, чтобы остановить поток беженцев. Возможно, это будет стена (выделено мною. – Г. К. ). И мы не сможем предотвратить этого. Я могу сохранить сплоченность Атлантического союза с целью защиты Западного Берлина, но я не могу действовать так, чтобы оставить открытым Восточный Берлин».
Об этих конкретных высказываниях Кеннеди, свидетельствовавших о том, что он считался с возможностью закрытия границы между Восточным и Западным Берлином, стало известно только спустя годы. Но отзвуки таких настроений мы в посольстве в Вашингтоне улавливали уже в конце июля – начале августа 1961 года в публичных заявлениях президента. Так, от нашего внимания не ускользнуло, что в его важной речи по Берлину 25 июля, с одной стороны, подтверждалась твердая решимость отстаивать позиции западных держав в Западном Берлине и объявлялось о военных мерах в подкрепление этой решимости, но с другой – говорилось о «границе свободы, разделяющей Берлин», как о «границе мира». Это можно было понять как намек на допустимость закрытия границы, тем более что в той же речи при неоднократном подтверждении решимости США защитить Западный Берлин ни разу не упоминалось о предусмотренной прежними соглашениями свободе передвижения между Западным и Восточным Берлином.
Не менее показательным было то, что близкий к президенту сенатор Фулбрайт (Кеннеди хотел было назначить его на пост государственного секретаря и не сделал этого лишь по внутриполитическим и внутрипартийным соображениям) в телеинтервью 30 июля прямо заявил: «Я не понимаю, почему восточные немцы не закроют свою границу. Я думаю, они имеют право закрыть ее». Не могло не обратить на себя внимание и то, что, когда на состоявшейся вскоре пресс-конференции президента ему был задан вопрос в связи с таким заявлением Фулбрайта, Кеннеди не стал дезавуировать его, уйдя от прямого ответа.
О том, что заявление Фулбрайта отражало настроения в Белом доме, мне лично стало абсолютно ясным, когда в разговоре со мной один на один, состоявшемся в начале августа, Чарльз Болен выразил «недоумение», почему восточные немцы не могут «физически воспрепятствовать» потоку беженцев. Он подчеркнул при этом, что высказывает свою личную точку зрения, и даже предупредил, чтобы я не ссылался на него в своих депешах в Москву (в те дни я был поверенным в делах). Но, хорошо зная Болена, я был уверен, что он не стал бы доводить такую точку зрения до моего сведения, если бы она не разделялась в Белом доме.
И когда возникла стена, в Вашингтоне раздался «вздох облегчения», хотя вслух одобрение, конечно, не выражалось, скорее наоборот. По словам О’Доннела, президент «фактически рассматривал стену как поворотный пункт, который приведет к концу берлинского кризиса». «Это не очень приятное решение, – сказал Кеннеди, – но стена чертовски намного лучше, чем война».
С течением времени берлинская стена стала восприниматься как нечто отвратительное, бесчеловечное. Но с учетом конкретных исторических обстоятельств, когда ее возведение предотвратило возможность гораздо более опасного развития событий – вплоть до прямого столкновения с применением ядерного оружия, это отнюдь не было самым плохим выходом из создавшегося положения. Поэтому вовсе не удивительно, что тот же Ф.-Й. Штраус, рассказывая о варианте применения ядерного оружия в случае блокады Западного Берлина, закончил свое повествование тоже вздохом облегчения: «К счастью, эта идея в воскресный день 13 августа 1961 года превратилась в макулатуру. Берлин разделила стена».
Напряжение вокруг Западного Берлина еще некоторое время сохранялось, но кризис все же был преодолен. Остался, однако, вопрос: были ли сколько-нибудь разумные основания для его возникновения и тем более доведения до той остроты, какой он достиг при встрече Хрущева и Кеннеди в Вене? Почему Хрущев и Ульбрихт не ограничились сразу возведением стены? На это иногда отвечают, что в иных условиях, при отсутствии кризиса, при котором стена всеми была воспринята как если не благо, то наименьшее из возможных зол, ее возведение в более спокойной обстановке само по себе могло бы вызвать не менее острый кризис с неизвестными последствиями. С психологической точки зрения, наверное, есть доля правды в таких рассуждениях, как и в том, что весьма воинственный тон Хрущева в Вене был во многом спровоцирован отсутствием у Кеннеди какой-либо переговорной позиции по Западному Берлину, а это было даже шагом назад от обещанного в свое время Эйзенхауэром.
Но так или иначе и вне зависимости от того, чьей вины здесь больше, мне представляется очевидным следующее: возникшие в Вене резкие расхождения по Берлину явились одной из главных причин того, что обеими сторонами была упущена реальная возможность (о наличии которой свидетельствовала «философская» часть встречи) достижения уже тогда, в 1961 году, широкого принципиального взаимопонимания между лидерами Советского Союза и Соединенных Штатов, которое позволило бы изменить к лучшему отношения между двумя ведущими державами мира. Вместо этого впереди их ожидали многие новые испытания, в том числе такие драматические, как карибский кризис 1962 года.
Лирическое послесловие
На фоне драматических перипетий, последовавших за встречей Хрущева и Кеннеди в Вене, среди многих тревожных событий вспоминается и эпизод иного, скорее забавного свойства. Недели через две после венской встречи посольство получило депешу о срочном вылете из Москвы в Вашингтон специального эмиссара с подарками от Хрущева президенту Кеннеди и его супруге Жаклин. Посольству предписывалось обеспечить их вручение адресатам лично и незамедлительно, причем было воспрещено заранее сообщать американским службам о характере подарков, дабы они явились сюрпризом для получателей.
Последнее условие выполнить практически было невозможно, поскольку охрана президента, естественно, не могла допустить доставку в Белый дом неведомо чего. Но в конце концов с охранниками удалось отработать процедуру, при которой они убедились в безопасности доставляемого, пообещав сохранить это в тайне от президента (как мы потом убедились, свое обещания они сдержали).
Положение осложнилось тем, что в те дни президент официально не функционировал ввиду болезни – в очередной раз дал знать о себе поврежденный в свое время позвоночник. С помощью наших контактов в Белом доме все же удалось договориться о краткой аудиенции. И вот в назначенный день и час я как поверенный в делах СССР (посол Меньшиков после венской встречи задержался в Москве) и прибывший из Москвы К. Смирнов появились в Белом доме, в президентских жилых апартаментах, с двумя коробами – одним, поменьше, для президента и другим, побольше, для его супруги.
Когда мы вошли в гостиную, президент стоял у окна, опираясь на костыли. Он двинулся нам навстречу, и было заметно, что ему приходится превозмогать сильную боль. Тут же, откликнувшись на зов мужа, из соседней комнаты вышла Жаклин, она была в легком домашнем халатике, без всякой косметики. Обменявшись несколькими обычными в таких случаях фразами, мы со Смирновым приступили к извлечению из коробов их содержимого. Президенту мы вручили небольшую модель старинной американской шхуны-китобойца, вырезанную из моржового клыка чукотским умельцем в ХIX веке. Затем настал черед главного сюрприза: из второго короба мы извлекли живого белого щенка. На удивленный возглас Кеннеди: «Это что за зверь?» – ответила смутившаяся Жаклин: «Пожалуй, я догадываюсь – это господин Хрущев выполнил мое пожелание». И она поведала, что в Вене в одном из разговоров с Хрущевым, когда последний упомянул о появлении щенков у одной из русских дворняжек, побывавших в космосе, она имела неосторожность сказать, что с удовольствием взяла бы такого щенка для своей дочурки Каролины.
А тем временем произошло нечто, повергшее меня и моего спутника в ужас: щенок, будучи выпущен из коробки на волю, тут же напрудил лужицу на пушистый восточный ковер. Хозяева постарались нас успокоить, но, выпив по чашечке кофе, мы побыстрее ретировались, чтобы не быть свидетелями еще какой-нибудь проказы Пушинки, как был наречен щенок.
Позже говорили, что, прежде чем Пушинка получила «прописку» в Белом доме и стала «любимым членом семьи», она прошла тщательнейшую проверку – проверяли, не была ли она носителем вживленного подслушивающего устройства. Если даже это говорилось в шутку, то сам характер шутки напоминает о том, каковы были времена.
Глава 5. КАРИБСКИЙ КРИЗИС: ЕГО ПРИЧИНЫ, ХОД И УРОКИ
После карибского ракетного кризиса 1962 года прошло уже почти 40 лет, а он по-прежнему остается предметом дискуссий и углубленного изучения учеными – от историков до психологов, а также политиками, дипломатами и военными. В США уже изданы десятки книг об этом кризисе и пишутся все новые, да и в нашей стране о нем написано и наговорено немало, нередко противоречивого.
Особенно «урожайным» для изучающих карибский кризис оказался период после того, как в марте 1987 года в связи с предстоявшей 25-й годовщиной этого события была впервые организована встреча группы американских ученых, специализирующихся на изучении кризиса и его последствий, с рядом высокопоставленных чинов администрации Джона Кеннеди, входивших в период кризиса в состав специально учрежденного тогда Исполнительного комитета Совета национальной безопасности США (Исполком СНБ). Эта встреча ученых с непосредственными участниками кризиса, состоявшаяся в Хоукс Кей, штат Флорида, помогла им кое в чем существенно скорректировать свои представления о кризисе и вытекающих из него уроках. В тот же период в США были преданы огласке некоторые важные документальные материалы 1962 года, остававшиеся до тех пор строго секретными. Особый интерес среди них представляли опубликованные в журнале «Интернэшнл секьюрити» протокольная запись первого совещания в Белом доме 16 октября 1962 года – сразу после доклада президенту Кеннеди материалов аэрофотосъемки, подтвердивших наличие советских ракет на Кубе, и расшифровка магнитофонной записи заседания Исполкома СНБ 27 октября – в день, когда карибский кризис достиг в Вашингтоне своей кульминационной точки.
Но при всем богатстве документальной базы и «свидетельских показаний», которыми располагали американские ученые, в их работах был и большой недостаток, признававшийся ими самими: все они основывались исключительно на американских источниках; советские и кубинские источники до конца 1987 года практически отсутствовали. Взгляд же на происходившее в 1962 году с одного, «американского, угла» при отсутствии обзора с двух других – советского и кубинского – неизбежно вел к существенным неточностям и снижал историческую ценность таких работ.
Поэтому можно, полагаю, считать началом качественно нового этапа в исследовании карибского кризиса состоявшуюся в октябре 1987 года в Кэмбридже, штат Массачусетс, конференцию, в которой наряду с американскими представителями приняли участие три советских представителя – Ф. Бурлацкий, С. Микоян и Г. Шахназаров. Правда, из них только Серго Микоян был в определенной мере (через своего отца А. И. Микояна) вовлечен в события, связанные с карибским кризисом, и, соответственно, его информация и суждения основывались на фактических знаниях и личных впечатлениях. Два же других советских участника той конференции обнаружили весьма слабое знание фактической стороны дела, поскольку сами не имели к нему прямого касательства, а знали о нем кое-что из третьих и десятых рук. К тому же высказывавшиеся ими, особенно Бурлацким, суждения несли на себе весьма заметный конъюнктурный, «новомышленческий» налет, что не помогало воссозданию советского видения карибского кризиса, каким оно было в тот исторический отрезок времени.
Главное, однако, состояло в том, что было положено начало совместным советско-американским обсуждениям и исследованиям причин, хода, результатов и уроков карибского кризиса. За этим последовала в январе 1989 года уже трехсторонняя конференция, в которой со стороны США, СССР и Кубы наряду с учеными участвовали те, кто в 1962 году имел непосредственное касательство к кризису. В их числе от советской стороны были А. А. Громыко, А. Ф. Добрынин (посол СССР в США в то время) и А. И. Алексеев (тогдашний посол СССР на Кубе). Это, безусловно, помогло прояснить многое, хотя появились и новые вопросы, требовавшие дополнительного изучения, тем более что советские участники конференции выступали на ней, полагаясь целиком на свою память, без подкрепления своих воспоминаний документальными материалами.
После этого состоялись еще две советско-американо-кубинские встречи – одна на острове Антигуа в начале 1991 года и вторая в Гаване в начале 1992 года. С советской и кубинской сторон в них принял участие ряд новых лиц, хорошо информированных о событиях 1962 года. Не менее важно и то, что в ходе этих двух встреч были впервые преданы огласке многие советские и кубинские документы того времени.
С каждой новой встречей становились известными дополнительные, подчас до неправдоподобия сенсационные детали происходившего в дни карибского кризиса, причем нередко такие детали, от которых даже сейчас, спустя десятилетия, становилось не по себе тем, кто узнавал о них впервые.
Итоги первых трех встреч – американской в Хоукс Кей, советско-американской в Кэмбридже и советско-американо-кубинской в Москве – суммированы в весьма обстоятельной и хорошо документированной книге Дж. Блайта и Д. Уэлча «На грани», вышедшей в США в 1990 году. В 1993 году вышла новая книга Дж. Блайта, Б. Аллина и Д. Уэлча под названием «Куба на грани», в которой рассказывается о всех пяти упомянутых конференциях, с особым упором на заключительную – гаванскую.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56