Вот по тёмной воде плывёт, закинув назад шею, утка. Ей в холодной воде не холодно. Плывёт в полное своё удовольствие. А следом за ней скользит по глади пруда узенький длинный угольник волны. Доплыла, вылезла на берег, такая ладненькая и даже совсем не мокрая. Пошла, переваливаясь, на коротких лапках, потом остановилась, сунула под крыло клюв: приводит себя в порядок. У пруда пахнет свежестью, здесь всегда простор и покой. Даже забываешь, что совсем рядом по улице идут троллейбусы, мчатся машины, спешат люди. И уткам никакого дела нет до города. Они тут у себя дома. И дома, и на воле. Захотят, могут убежать. Но не убегают. Живут, выводят утят. Сколько раз проходил Валера мимо уток, остановится, полюбуется и пойдёт дальше. Потому что утки его не волнуют. Валера идёт к зверям, у которых четыре лапы, шерсть и разумные глаза. Подойдёт к вольеру, постоит, приглядываясь, раскроет альбом, вытащит карандаш и ждёт. Чего ждёт, и сам не знает. Ждёт, пока увидит зверя. Разве он его сейчас не видит? Вот он – мишка косолапый. Стоит на задних лапах, передними болтает в воздухе, просит: «Дайте! Дайте! Дайте!». «Кормить зверей в зоопарке строго запрещено!» – написано чёрным по белому на табличках. И звери здесь не голодные, может быть, они сыты даже больше, чем где-нибудь в лесу. А вот стоит и просит попрошайка, и вид у него жалобный-жалобный. Смотрят на мишку посетители зоопарка, смотрит и Валера. Видит его, конечно. Но одно дело – увидеть просто так, глазами, и совсем другое – увидеть глазом художника. Почувствовать: нарисовать этого мишку-попрошайку можно только так и никак иначе. Вот и стоит Валера, смотрит. Иногда вдруг увидит, и тогда его карандаш быстро заскользит по альбомному листу, а внутри у самого Валеры вспыхнет радость и грусть и какое-то беспокойство. А иногда и ничего не вспыхнет. Валера постоит, постоит и уедет домой.
Дома вдруг откроет Валера свой альбом, полистает… Вот тот мишка-попрошайка – одна лапа поднята вверх, другая на животе, словно мишка сам себя поглаживает по пузу… Вот крупная лобастая голова с лохматой гривой. Одна только голова лежит на согнутой лапе, да ещё едва видимый контур спины. Это лев. Спит. Или просто лёг и отвернулся – надоело ему смотреть на тех, кто день за днём десятками глаз смотрит на него. Вот рожки, и ножки, и огромные глаза. Это косуля. Почему-то все звери в альбоме у Валеры печальные. Только один зверь получился весёлый. Это Дымка. Правда, рисовал Дымку Валера не в зоопарке, а в комнате Анны Николаевны, в Гвардейском переулке. Дымка лежала на кушетке, рядом сидел Кореньков и поглаживал её по шее, чтобы она не вертелась. Но на рисунке не видно ни Коренькова, ни кушетки – одна только лохматая голова с маленькими весёлыми глазками и собачьей улыбкой. Собаки ведь улыбаются. Валера этого не знал, а вот, когда рисовал Дымку, увидел. И на рисунке сама собой получилась Дымкина чуть приметная улыбка.
Но сейчас Валера не взял с собой альбома. Потому что едут они вовсе не в зоопарк.
На какой остановке вылезать, Кореньков знал. И что надо перейти площадь, тоже знал. А вот дальше…
– Это где-то здесь, – проговорил он, вглядываясь в улицу, ровным лучом уходившую от площади. – Дядя Фёдор сказал, дом во дворе, рядом с заводом.
– А какой номер? – деловито спросил Боря Авдеев.
– Номера никто не знает. Он сказал: «Ты найдёшь. Завод „Электроприбор“, а дом сразу за ним во дворе, приметный: двухэтажный с колоннами».
Они шли по улице. Она была неширокая и будто разделённая пополам на тёмное и светлое – одна сторона солнечная, на другой тень. На солнечной стороне сияли стены и сверкали стёкла, на теневой всё отдыхало в тишине и прохладе. По обеим сторонам стояли дома как дома. Старые и поновей, с балконами и без. В первых этажах занавески – в цветах и полосках, в кубиках и ромбиках и просто гладкие, одноцветные. В одном окошке стояла клетка с канарейкой. Канарейка жёлтенькая, как солнечный зайчик, пущенный кем-то с солнечной стороны. Скачет на тоненьких ножках, весело, словно она не в клетке, а в саду, на приволье. В другом – цветочные горшки с тусклой запылённой зеленью. В третьем сидел на вышитой подушечке рыжий кот. Большой, пушистый, он скучливо смотрел на улицу. Видно, хотелось ему спрыгнуть вниз со своего окошка, побродить по крышам, поиграть или даже подраться с другими котами. Может быть, эти другие коты – серые, белые, чёрные, полосатые, хотя сами и были не красивей, дразнили пушистого рыжим. Рыжих почему-то всегда дразнят рыжими. Валера застрял у окошка с рыжим котом, вскинул голову, постоял, поглядел, сказал, ни к кому не обращаясь:
– А рыжий цвет очень колоритный.
В другое время Кореньков и сам бы с удовольствием поглядел на рыжего кота. Но сейчас его интересовало другое. Завод. Где он – этот завод «Электроприбор»? Завод ведь не иголка, его сразу увидишь, если он есть. Но вокруг не было видно ни одной трубы с серым хвостом дыма, не слышалось ни железного грохота, ни шума машин. Валера опять остановился, кивнул на противоположную солнечную сторону:
– Смотрите, какой дом!
– Какой?
– Да вон тот. Совсем как терем!
Дом и правда был похож на терем-теремок. Сам красный под высокой крышей, узкие окошки в белых каменных завитках, крыльцо с широкими каменными ступенями, а перед ним ровным строем копья железной ограды. Стоял он тихий, словно нежилой. В сказках в таких теремах живут заколдованные принцессы, которых отыскивает и расколдовывает добрый молодец.
– Красивый! – Наташа тоже приостановилась, разглядывая сказочный дом. – Терем-теремок, кто в тереме живёт?
Кореньков тоже приостановился – недовольный. Конечно, Валера очень умный, никто и внимания не обратил, а он разглядел. И «кто в тереме живёт» тоже интересно. Но им сейчас нужен завод. И вдруг Борис Авдеев закричал:
– Завод!
– Где? – завертел головой Кореньков.
– Да вот же. Он и есть – этот терем! На дверях…
Над каменным крылечком за оградой из копьев не сразу можно было разглядеть стеклянную табличку с надписью: «Электроприбор». Вот так теремок с принцессой! Поди, попробуй догадайся!
А следом за оградой без всяких ворот – каменная арка двора.
Ребята быстро перебежали через улицу. Теперь уже и искать всего ничего.
– Как его фамилия, этого твоего старичка? – спросил Борис Авдеев Коренькова.
– Фамилии дядя Фёдор не сказал. Никто не помнит, говорит. Иван Иванович – и всё.
– Да-а, – протянул Боря Авдеев. – На деревню дедушке.
– Найдём, – сказала Наташа. – Главное, дом нашли.
Но дома они не нашли. Не нашли. Не потому, что плохо искали. За каменной аркой, как и говорил Коренькову Фёдор, был двор, старый московский двор со старыми тополями, на которых робко проклёвывались ещё редкой слабенькой зеленью первые листочки. А двухэтажного дома с колоннами не было. Можно было только догадаться, что ещё совсем недавно он здесь был, стоял на том самом месте, где сейчас чёрно-жёлтыми грудами корёжилась развороченная земля. Рядом лежали штабелями серые бетонные плиты, валялись какие-то трубы и над всем этим возвышался подъёмный кран.
– А домик-то тю-тю, – присвистнул Борис Авдеев. – И твой Ваня в квадрате – тоже…
Дом снесли. Это было ясно. А вот что делать дальше, не мог придумать даже очень умный Валера. Бывают такие обстоятельства в жизни, в которых бессилен самый умный человек. Они стояли и смотрели на чёрно-жёлтые груды земли, из которых кое-где торчали углы битого кирпича – остатки ещё недавно стоящего здесь дома. Но сколько ни смотри, дом заново не вырастет. Это тоже было ясно. Но всё же они продолжали стоять.
Наташа отошла от мальчишек. Где-то с краю развороченной земли на бетонной плите сидела женщина с коляской. Наташа подошла к ней:
– Тётенька, а этот дом, который тут был… с колоннами… – Наташа и сама не знала, о чём она хочет спросить, ведь и так видно, что дом снесли.
– Был тут дом с колоннами, – словоохотливо ответила женщина. Она явно скучала над своей коляской и была рада хоть с кем-нибудь перекинуться словом. – А вам он зачем?
– Мы одного человека ищем, который тут жил. Ивана Ивановича. Вы не знали его? – спросила Наташа.
– Не знала, милая, – с сожалением ответила женщина и снова спросила так же, как и про дом: – А вам он зачем?
– Мы… – замялась Наташа, не зная, как объяснить. – … Он нам очень нужен! А жильцов отсюда куда переселили, вы, случайно, не знаете?
– Да кто ж его знает. Кого куда. – И, видя расстроенное лицо девочки, добавила: – Погоди, многим дали квартиры в новом заводском доме. Это завод расширяется, новые цеха строит. Он и забрал территорию под цеха. А прежних жильцов – в свои дома. Один как раз тут, неподалёку. Двенадцатиэтажный с балконами. Внизу гастроном. Попробуйте, зайдите в домоуправление, может, вам там что-нибудь скажут про вашего человека, – посоветовала она.
– Спасибо! Большое спасибо! – радостно поблагодарила Наташа и побежала к мальчишкам.
– В конце улицы! Плиткой сиреневой облицован. Его так и зовут – сиреневый дом! – крикнула вдогонку женщина.
Сиреневый дом они нашли сразу. Он громадой возвышался над всеми другими домами, сверкая на солнце широкими окнами. Тянулся вдоль улицы, приглашая множеством подъездов. И опять они остановились – теперь уже перед этой сиреневой громадой – в полной растерянности.
– В домоуправлении надо фамилию назвать, а не Ваня в квадрате, – сказал Борис Авдеев, и он был прав.
– Пошли, – сказал Кореньков и первый отвернулся от сиреневой громадины. Молча они прошли по улице обратно, мимо красного терема, который непонятно каким образом оказался заводом, мимо рыжего кота, который по-прежнему восседал на вышитой подушке и презрительно смотрел на улицу, мимо цветочных горшков, мимо клетки с весёлой канарейкой. Оставалось только перейти площадь, спуститься в метро и разойтись по домам.
Совесть – что это такое?
Прозвенел звонок с уроков, и ребята стали радостно собирать учебники и тетради.
– Корешок! – закричал на весь класс Борис Авдеев. – Сначала ко мне, заберём кости, потом к тебе, а потом к ней!
Борька прокричал это громко, и будь это на перемене, наверное, многим было бы любопытно, куда это Авдеев с Кореньковым собираются с костями. Но сейчас все так заторопились по домам, что никто вроде бы не обратил внимания на Авдеева с Кореньковым. Только Наташа Бочкарёва догадалась, кто такая эта «она», к которой Авдеев с Кореньковым собираются идти с костями, да Света Мурзина насмешливо пропела:
– Пойдём в гости глодать кости! – За что и получила от Бориса Авдеева сумкой по спине.
Но Света не такой человек, чтобы спустить кому-то безответно. Она размахнулась ранцем и стукнула Борьку Авдеева по макушке. Борька Авдеев… Борька Авдеев не успел ответить Свете. В класс заглянула вожатая Лена.
– Света Мурзина, Наташа Бочкарёва, задержитесь, – закричала она, стараясь перекрыть общий радостный гул сборов.
– Зачем? – спросила Света.
– Насчёт вашей подшефной Анны Николаевны Полуниной, у которой мы концерт давали. Верней, насчёт её сына. Поговорить нужно. – Лена посмотрела на Коренькова, уже собравшего свою сумку, и добавила: – Ты, Кореньков, тоже задержись.
Кореньков, к удивлению Лены, не стал возражать, молча положил свою сумку на стол и сам уселся рядом. Лена хотела сделать ему замечание, чтобы не сидел на столе, но только покосилась и промолчала. А на соседний стол сел Боря Авдеев.
– А тебе что, Авдеев? – спросила Лена.
– Ничего, – сказал Борис Авдеев.
– Как ты отвечаешь, Авдеев! – строго сказала Лена.
– Он всегда так, – вставила Света.
Борис Авдеев показал Свете язык.
– Ступай, Авдеев, – сказала Лена.
– Да пусть сидит, – вступилась Наташа.
– А чего он, – заспорила Света.
– Хватит пререкаться, – сказала Лена. – Пусть сидит, если хочет. Только слезь со стола и сядь как следует, – посмотрела она на Борю Авдеева, – и ты, Кореньков, тоже. Вот что, ребята, – продолжала она, обращаясь, впрочем, не к мальчишкам, а к девочкам уже другим, деловым тоном. – Я говорила с Ириной Александровной, она советовалась с директором, и он разрешил поместить фотографию сына Анны Николаевны Полуниной, Павла, на наш стенд фронтовиков, хотя он и не учился в нашей школе. Надо попросить у Анны Николаевны его карточку.
– Не даст она, – с сомнением сказала Света.
– Даст! Даст! – закричал Кореньков.
– Даст! – закричал и Боря Авдеев.
– Не мешай, Авдеев, – сказала Лена и продолжала, обращаясь уже к Коренькову: – Лучше всего фотографию в военной форме.
– У неё нет в военной форме, – сказал Кореньков.
– А ты откуда знаешь? – закричала Света.
– Он знает, – сказала Наташа.
– А ты откуда знаешь, что он знает? – сердито спросила Света.
– А вот знаю, – упрямо проговорила Наташа.
Кореньков и в самом деле многое знал о Павле Полунине. Он знал, что Павлик, ещё когда учился в шестом классе, спрыгнул с крыши сарая и сломал ногу, его отвезли в больницу, наложили гипс. Некоторое время он пролежал в больнице, а потом всё ещё с загипсованной ногой вернулся домой и даже ходил в школу. На больную ногу нельзя было надеть ботинок, и Павлик ходил в школу – одна нога в ботинке, а другая – в папиной калоше. Теперь того сарая не было и в помине, на месте сараев стояли железные гаражи. Впрочем, мальчишки – Кореньков это видел – так же прыгали с крыш гаражей, как во времена, когда рос во дворе Павлик Полунин, прыгали с крыш сараев. И их также ругали за это. Знал Кореньков, что однажды отец Павлика Фёдор Алексеевич за ударную работу получил на заводе премию, и на эту премию Павлику купили велосипед. Велосипедов больше ни у кого не было, и все ребята во дворе по очереди катались на Пашкином велосипеде. И сломали его так, что никто не брался починить. Но Пашка не обижался на ребят. Знал Кореньков, что Павлик любил вишнёвый кисель. Кореньков и сам любил вишнёвый кисель. И когда он среди лета возвращался в Москву из лагеря на три дня между первой и второй сменой, мама всегда к его приезду варила вишнёвый кисель – целую эмалированную кастрюлю. Кореньков ел этот вишнёвый кисель все три дня. Когда мама была дома – из чашки, когда её не было – прямо из кастрюли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14