Ссоры начались тогда, когда я начала избегать близости.
Я хотела, чтобы меня оставили в покое, но, поскольку я не дипломат, как мой муж, его согласие получить было невозможно. Советы тетушки Мари остались в далеком прошлом. В то время я ложилась спать в маленькой набедренной повязке и пижаме. Кровать была постоянной опасностью для меня. Иногда муж не поднимал шума и оставлял меня в покое, но часто требовал своего.
Порой это было очень болезненно. Чаще всего я покорялась, опустошенная и неподвижная, как дерево. Я никогда ни в чем не участвовала, никогда его не хотела. Для меня супружеская обязанность оказалась мукой. Я была пассивной фаталисткой и не задавала себе вопроса о том, все ли женщины испытывают подобное. Любовь, о которой говорили в фильмах и по телевизору, была не для меня. Ни вечерних гуляний при лунном свете, ни прогулок на машине, ни кино, ни вечеринок.
Вторая беременность прошла без особых осложнений, во всяком случае лучше, чем первая. Моя французская мама все время помогала мне. Поскольку я водила Муну в детскую поликлинику, медсестры очень быстро стали прибегать к моим услугам.
– Вы хорошо говорите по-французски. А говорите ли вы на диалекте мадам такой-то?
Мои визиты к педиатру случались отныне в то же время, что и у других африканских женщин, чтобы я могла переводить им.
Мне дали также адрес социального центра, где были курсы по грамоте, шитью, кулинарному делу. Я ходила туда регулярно со своим ребенком. И дама, которая руководила центром, сказала мне однажды:
– Что вы делаете на моих курсах? Я нуждаюсь в вас в качестве переводчика, а не ученицы. Вы помогаете мне делать половину моей работы! Вам лучше заняться тем, что помогло бы вам прогрессировать.
Поскольку я люблю шить, то прошла обучение в центре, постоянно оказывая услуги переводчика. Мало-помалу вырос мой авторитет в африканских семьях. Я стала общественным «писателем» – мне диктовали бесконечные письма, а потом я читала ответы, Я начала узнавать истории семей, я даже писала письма, в которых муж просил позволить ему взять вторую жену, дочь такого-то в стране такой-то.
Я принимала своих малийских подруг, готовила тьеп – их мужья обожали его – или биточки из проса, варенные на пару и залитые кислым молоком, – это любили женщины. Я оказывала услуги, которые мне позволяла моя «культура образованной дамы»: среди шести женщин моего окружения, малиек и сенегалок, мне единственной повезло – я ходила в школу, а значит, и единственная владела искусством чтения и письма. Даже мужья были неграмотны. Мне приходилось заполнять бумаги на выплаты социальных пособий; писать различные просьбы во всевозможные инстанции; расшифровывать рецепты; помогать женщинам покупать лекарства, объяснять, сколько необходимо для ребенка, какого цвета давать таблетки – розовую в полдень или голубую вечером; а также сопровождать женщин к врачу или еще куда-нибудь.
Помогая другим, я многому научилась сама. Время от времени по средам мы ходили вместе на рынок, где я тоже была переводчиком. К тому же рядом со мной всегда была еще мама Николь. Она заставила меня почти забыть мою грусть, душевное страдание и отсутствие родителей. Я чувствовала себя полезной, будучи маяком-ориентиром для маленького сообщества африканских иммигрантов.
Заполняя бумаги для мужей, которые обращались в службу социального обеспечения для получения семейных пособий и надбавок по беременности, я начала понимать поведение мужчин-иммигрантов. Все разборки в африканских семьях возникали на почве получения семейных пособий. Все выписывалось на имя мужчины, и только он имел доступ к деньгам. Меня возмущало, что мужчина имел наглость прикарманивать набавки по беременности и пособия на детей. У меня не было такого рода проблем, муж приносил деньги в дом, и мы решали, как будем их тратить. Часто он клал их в банк, ожидая, пока они нам понадобятся. Б других семьях жена вообще не видела денег, заработанных мужем. Некоторые не имели даже десяти франков в кармане, когда выходили на улицу. Муж хранил все у себя, делал покупки, исходя из собственных предпочтений, а жена не смела купить даже йогурты для детей без его разрешения. Многие женщины не могли позволить себе даже пары трусов! Мне казалось, что я избавлена от такого рода конфликтов, но ошибалась.
Я часто ходила в ту пору в маленький магазинчик, где уже многих знала. Там я не держала язык за зубами, поскольку была вдали от мужа. Вначале покупками занимался он, теперь я хорошо справлялась сама.
Так мало-помалу я осваивала свое место в новом мире, и однажды в этом магазине, где мы часто встречались с соотечественницами, одна женщина попросила меня заменить ее на некоторое время на работе. Речь шла о несложном занятии но упорядочиванию архивов в бюро вокзала. Но я буду иметь официальную зарплату с надеждой на избавление! Начало независимости…
Так я начала работать. Я добросовестно раскладывала досье по годам. Никакого интереса подобное занятие не подразумевало, но это была моя первая настоящая работа. И когда у меня в руках оказались деньги, мне сразу же пришла в голову одна идея. Уезжая в Европу, я имела совершенно ясные цели. Поскольку отъезд был неизбежен, я обещала себе, что, если у меня будут средства, я сделаю что-нибудь значительное для мамы и сестры.
В Сенегале я ходила за водой почти за километр от дома к коллективному крану. Мои сестры тоже. Было много колодцев, до того как эти краны появились в каждом квартале. Вода из колодцев служила для всего – мытья, стирки. Никто не жаловался. Но черпать воду из колодца очень сложно. Я делала это, когда была подростком. Веревки трут руки, ведро трудно достать. Встречи у колодцев в нашем квартале были причиной ссор, ругани между женщинами. Спорили, даже дрались. Особенно молодые девчонки. Были идиотские споры типа: «Мое ведро стояло ближе, почему ты переставила его?»
Позже мои дедушка и дядя сделали колодец во дворе нашего дома, и обязанность ходить за водой стала не такой уж тяжелой. Но к коллективному крану нужно было идти в любом случае, чтобы принести чистой воды для кухни. Я хотела избавить моих сестер от этой обязанности. Подарить кран моей маме! Кран в доме! Люкс.
Вот что я сделала со своей первой зарплатой. Я сразу же отправила деньги почтой и позвонила соседям мамы. Замечательная семья метисов: папа из Бенина, мама – француженка, а дети абсолютно светлые… Они дали мне номер телефона до моего отъезда, сказав маме: «Она может звонить нам, когда захочет».
Я делала это нечасто, поскольку звонить было дорого, но, отправляя почтовый перевод, не смогла сопротивляться желанию поговорить с мамой. После приветствий, длинных, как обычно, новостей об ее внучке, обо мне (вот почему звонки такие дорогие) я объявила ей новость:
– Мама, я отправила немного денег, займись установкой крана в доме!
– Да пошлет тебе Бог еще…
Молитва мамы всегда одна и та же, когда она получает помощь от своей дочери. Сегодня Бог дал мне только на кран, но это лишь начало…
Когда кран был установлен, я получила письмо от всей семьи, в котором каждый со мной здоровался, что заняло половину письма. Наконец интересная новость: «Кран появился, у нас есть вода».
Я разделила свою месячную зарплату на три части: одну на кран для мамы, вторую и третью – моим тетям и дедушке.
Неделей позже в письме моего дедушки было: «Здравствуй, здесь у семьи все в порядке, я надеюсь, что и у тебя все хорошо. Спасибо, Господи, я получил деньги. Спасибо большое. Пусть Бог даст тебе длинную жизнь и хорошее здоровье и даст тебе больше, чем есть сегодня».
Перевод этого благословения: если Бог не поможет тебе и в дальнейшем, ты больше не сможешь поддержать нас.
Младшие сестры рассказали мне, что, когда кран был установлен, мама, с привычной для нее добротой, пригласила соседей, чтобы полюбоваться на него, и позволила каждому наполнить таз.
Папа протестовал:
– Ты отдаешь себе отчет в том, что делаешь? Кто будет в конце месяца платить по счетам?
– Бог всемогущ.
Я продолжаю учиться шитью, Николь все еще помогает мне. И я рожаю вторую замечательную девочку Кинэ, которая весит при рождении почти четыре килограмма. На этот раз у меня было еще больше разрывов, и я очень страдала.
Мы живем в одной комнате, теперь с двумя колыбельками, большой кроватью и шкафом. Муне было только десять месяцев, когда родилась ее сестра. В это время одна кузина из моей семьи приехала в Париж из сенегальской деревни, женщина из касты кузнецов. Она жила на одной из парижских окраин и иногда приходила навестить меня. Она намного старше, но мы хорошо ладим.
В тысяча девятьсот семьдесят восьмом году мне только девятнадцать лет, а я беременна в третий раз. Моя первая дочка родилась в семьдесят шестом, вторая – в семьдесят седьмом, а третья родится в семьдесят восьмом.
В центре охраны материнства и детства женщина-врач, француженка, педиатр, которую я теперь хорошо знаю, восклицает:
– Вы приезжаете во Францию и рожаете каждый год! Как вы собираетесь покончить с этим?
Но она еще не знала, в каких условиях я жила. Две колыбели, и скоро будет третья, в одной комнате, с семейной кроватью посередине, отделяющей нас занавеской. В доме моего дедушки или у родителей быт детей и женщин был намного лучше организован.
И, как следствие, я заболеваю в период третьей беременности и оказываюсь в больнице. Я часто болею в то время, страдаю от мигреней. Но врачи не находят ничего особенного. Вероятно, депрессия. Я просто измотана, но отдаю себе в этом отчет.
Обычно, если я в больнице, социальный работник отправляет мне помощь на дом. Но на этот раз моя кузина из касты кузнецов, часто приезжающая из своей родной деревни, предлагает мне взять моих малышек к себе. Муне два года, Кинэ – восемнадцать месяцев.
– Не волнуйся, я займусь детьми.
Она смотрит за ними в течение пятнадцати дней и дважды навещает меня в больнице с моим мужем и дочками. Однажды после обеда она сообщает мне:
– Я «вырезала» твоих девочек, покуда они еще маленькие. Когда они поедут в Африку, будут гораздо старше. Лучше сделать это сейчас.
Единственное, что я смогла сказать той женщине:
– Ты сделала это?
Я не рассердилась, не дала ей пощечину. Я приняла то, что совершила кузина, поскольку она – представитель касты кузнецов и член моей семьи – сделала то, что, по ее мнению, было ее долгом. Для нее это не являлось проблемой. «Вырезание» моих девочек, сделанное ее стараниями, входило в рамки наших семейных отношений. Если бы я сама решила, что обряд состоится во Франции, то позвала бы ее в любом случае, но тогда совершенно об этом не думала и даже забыла о собственном «вырезании». Я не отдавала себе отчета в том, что, следуя традициям, участвую в варварском обычае, как говорили у нас волофы.
Всю ночь я думала о том, что произошло. Утром, обмывая детей, я посмотрела. Там уже был шрам. Будучи африканкой и пережив то же «очищение», я лишь сказала себе, что в любом случае моим детям предстояло через это пройти. Если бы кузина не совершила обряд, я должна была осуществить его позднее в Африке, и тогда, она права, боль и душевные страдания были бы гораздо значительнее.
В декабре тысяча девятьсот семьдесят восьмого года родилась моя третья дочка Аби, я согласилась на то, чтобы кузина «вырезала» и ее, в то время как ребенку был едва месяц. И как все матери, я не могла на это смотреть и вышла за порог. Я слышала плач, но, очевидно, боль все-таки была не сравнима с той, что испытала я в семь лет. Потом я хотела ухаживать за дочкой, но мне было страшно к ней прикасаться, я боялась сделать ей больно, и кузина целую неделю заботилась о ней.
Я не задавала себе вопросов, к сожалению, и тогда, когда несколько месяцев спустя, в тысяча девятьсот семьдесят девятом году, французская пресса подняла шум из-за смерти маленькой малийки, «вырезанной» во Франции.
Кузина из касты кузнецов сообщила мне:
– Больше я никогда не буду «вырезать» девочек, кончено!
Она не объяснила, как относилась к обряду – хорошо или плохо, – просто сказала: «Больше никогда…» И вскоре покинула Францию.
Если бы я услышала во Франции разговоры о «вырезании» раньше, то ни за что не подвергла бы дочерей страшной экзекуции. Но, несмотря на информационные кампании, традиция оказалась очень живуча. Во время визита в Африку я слышала, как мама говорила по поводу девочек, которые были там на каникулах:
– Надо бы «вырезать» малышек!
Мой брат учился тогда на врача, это было в тысяча девятьсот восемьдесят девятом году, и он заявил жестко:
– Во всяком случае, не прикасайтесь к моей дочери! Не трогайте ее! Ту, кто попытается сделать это, я отправлю в тюрьму.
Никто всерьез не воспринял его слова, мы даже шутили над угрозой тюрьмы, казавшейся нам чрезмерной.
Но, по странному стечению обстоятельств, мамы «забыли» о его дочке Аве.
Во время другого путешествия в тысяча девятьсот девяносто девятом году я приехала в родную деревню и встретилась на дороге с кузиной, «вырезавшей» моих дочерей. На этот раз она говорила со мной откровенно:
– Я видела тебя по телевизору, когда была в Дакаре. Я видела, как ты борешься против «вырезания». Я больше не живу во Франции, но если я была бы там, то поддержала тебя. Мы поняли, что обряд не имеет отношения к нашей религии и нужно положить конец дикости. Даже мы в деревне знаем, что это плохо для здоровья и много наших женщин бесплодны или теряют детей при родах. Сейчас есть ассоциации, которые информируют нас.
Закон, запрещающий «вырезание», появился в Сенегале в тысяча девятьсот девяносто девятом году.
Я никогда не испытывала к кузине ненависти. Если кого и винить, то только себя. Я должна попросить прощения у своих детей. Но ничего нельзя вернуть. Никто во Франции не знал тогда, что такая практика существовала и все маленькие африканские девочки подверглись «вырезанию» между тысяча девятьсот семьдесят пятым и восемьдесят вторым годами. Только в восемьдесят втором, после смерти маленькой девочки и суда над женщиной, «вырезавшей» ее, произошло настоящее возмущение общественного мнения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21