про ту, что придумал твой любимчик Пушкин. Тот, который «наше все».
– Не зря мне Вася сразу понравился, – сказала я.
– В постели он мне тоже понравился, – отрубила моя многоопытная дочь. – Но не более того.
– Неужели он тебе совсем не нравится… в другом смысле?
– А неужели ты думаешь, что я свяжу свою жизнь со слесарем механосборочных работ?
– Я думаю, что тебе вообще еще рано связывать свою жизнь с кем бы то ни было.
– Вот оно! – опять закричала Сонечка. – Вот оно – лицемерие взрослых! Мне, значит, рано, а ты… во сколько лет ты вышла замуж?
– Я любила твоего отца, – ответила ей я.
– А я люблю Даниила! И выйду за него замуж!
– Тебе придется рассказать ему правду!
– И не подумаю!
– Нельзя строить любовь на вранье. Да еще на таком… жестоком.
– Да что ты понимаешь в любви! Я не верю, что ты и отца-то любила. Ты посмотри на себя – ты же бесполое существо! Правильно говорит тетя Наташа – ты засушенный лютик, дохлая божья коровка. Тебе даже этот баклажановый цвет не поможет, потому что ты изнутри пустая. В тебе ничего женского нет, никаких желаний. Я убеждена, что ты даже не представляешь, что такое оргазм!
Я не сразу нашлась, что ей ответить, и приличное время хватала ртом воздух, пока не сообразила:
– Я не отдамся нелюбимому даже за нечеловеческий оргазм! Поняла?
– А ты попробуй. Может, понравится, – цинично отвечала мне дочь. – Данькин отец, по-моему, мечтает доставить тебе такое удовольствие, а ты все нос воротишь.
– Соня! Вот это тебя не касается! – рассвирепела я.
– А тебя тогда не должны касаться мои отношения с Васькой и Даником.
– Ты моя дочь!
– Ну и что? Я уже практически совершеннолетняя. Нечего лезть в мою жизнь!
Больше разговаривать с ней я тогда не смогла. Я поняла, что близостью с дочерью только обольщалась. Мы практически чужие друг другу люди. Разумеется, я не стала ни о чем рассказывать Даниилу, хотя, не скрою, мне очень хотелось это сделать. Мальчишка попался на сусальный глянец истории любви девочки-эльфа. Мне было стыдно и перед ним, и перед его отцом.
Но не надо забывать о Васе Половцеве. Как говорила Сонечка, он и раньше провожал ее глазами, а сексуальные отношения распалили его до состояния благородного лесного разбойника, у которого проезжающий мимо князь похитил красавицу-жену. Говорят, они с Даниилом здорово подрались. В довесок к заплывшему глазу Коньков-младший получил от Половцева тщательно скрываемую Сонечкой правду. Больше я никогда не видела его рядом со своей дочерью.
Она прорыдала три недели кряду, потом перевелась в другое училище и теперь уже без особого раздражения разговаривает по телефону с Половцевым. Я уже ни во что не вмешиваюсь. Не только из принципа «не навреди». Я чувствую себя перед дочерью убогой и ущербной. Как она меня назвала, помните? Бесполой, пустой и не имеющей женских желаний. Почему-то я оскорбилась до мутного равнодушия к делам Сонечки.
Если подвести итоги, то с прискорбием можно констатировать: у меня нет ни дочери, ни мужа. Одна Наташа, которая все-таки не очень хорошо меня понимает. А что касается бесполости и отсутствия женских желаний, то тут Сонечка не права. Просто я не могу так, как она…
Помните про наше «окно в Европу»? Я обещала вам кое-что рассказать… Так вот! Однажды через прорубленное «окно» к нам на платный абонемент пришел из города один читатель. Я сразу обратила на него внимание. Может быть, потому, что он был немного похожим на Дюбарева, единственного мужчину моей жизни. Не очень, конечно, похожим, а так… колером да еще длинными пальцами со смешными пухлыми подушечками. Ромины волосы почти белые, а этот читатель был светло-русым. И у него, в отличие от Дюбарева, были темно-серые глаза и очень красивая улыбка ярких губ. Мне показалось, что он тоже сразу меня заметил.
Вообще-то я мужским вниманием не избалована, поэтому тут же отреагировала бурным покраснением всего лица. Тогда я еще не была выкрашена в Наташин баклажан, а потому мои пылающие щеки наверняка бросались в глаза издалека. Я поспешила побыстрей спрятаться за стеллажи, и в тот первый день его обслуживала наша молоденькая Танечка. Я разглядывала посетителя поверх книжных рядов и понимала, что, пожалуй, смогла бы ответить на ухаживания этого мужчины.
Когда он ушел, я тайком посмотрела в заведенный на него формуляр. Звали его Слесаревым Андреем Ивановичем. Работал он в строительно-монтажном управлении и взял книги по бетонным работам и несколько специальных справочников. Вы не поверите, но я считала дни до тех пор, когда он должен принести книги обратно в библиотеку.
Я настраивала себя на то, чтобы не краснеть и не дрожать руками, когда он придет. Танечку я предусмотрительно услала в читальный зал, где надо было перебрать старые реферативные журналы. Однако все мои занятия аутотренингом ни к чему не привели, потому что, как только Андрей Иванович Слесарев переступил порог библиотеки, я опять покрылась нездоровым румянцем.
Я сразу выдала себя еще и тем, что достала его формуляр, не спрашивая фамилии. Он удивленно посмотрел на меня, а я деревянным языком пролепетала что-то вроде того, что у меня хорошая память на лица. Взяв книги, он ушел, одарив меня ласковым взглядом, а я еще долго не могла унять дрожь в руках и даже не смогла есть в обеденный перерыв. Изо всех сил я старалась не считать дни до его прихода, но они отсчитывались сами собой моим подсознанием.
День его прихода я уже сама намеренно провела в читальном зале, чтобы не встречаться с ним взглядом и не краснеть. А на следующее же утро все равно влезла в его формуляр, чтобы узнать, приходил он вчера сдавать книги или нет. Андрей Иванович не приходил. Он пришел как раз в тот момент, когда я держала в руках его формуляр. Он не мог этого не заметить, потому что я при виде его застыла каменным изваянием с этим самым формуляром, на котором крупным и четким библиотекарским почерком было написано его имя. Мне казалось, что краска стыда уже капает с моего лица на стойку, когда он вдруг сказал:
– Вы мне тоже сразу понравились.
Я с ужасом оглянулась по сторонам. С двух сторон с большим интересом на нас смотрели Танечка и Берта Эммануиловна. Больше всего на свете в тот момент мне хотелось провалиться под пол нашей технической библиотеки. Милая старенькая и все понимающая Берта Эммануиловна предложила нам поговорить в коридоре, обещав прикрыть меня в случае прихода заведующей. Я прошелестела:
– А надо ли…
– Конечно, надо, – улыбнулся Слесарев. Под завистливым взглядом Танечки мы с Андреем Ивановичем вышли в коридор. Я была в предобморочном состоянии и кляла себя, как только могла.
– Я вас не обманываю, – сказал он. – Вы мне правда очень понравились. Честное слово, если бы не вы, я больше не стал бы приходить к вам за книгами. Мне вполне хватило тех справочников, которые я брал в прошлый раз.
Я молчала. Что я могла ему сказать?
– В котором часу вы заканчиваете работу? – спросил он.
– В половине пятого, – с трудом выговорила я ставшие вдруг колкими и шершавыми слова.
– Вы разрешите подождать вас у библиотеки?
Я с трудом согнула деревянную шею для кивка.
– Вот и хорошо, – улыбнулся он и… – вы не поверите! – поцеловал меня в щеку.
Моя щека горела до самого конца рабочего дня, и я старалась поворачиваться ко всем другой стороной лица. Никто не должен видеть его поцелуя! Это только мое! Это только для меня!
Андрей Иванович Слесарев действительно ждал меня у дверей библиотеки. Мне очень хотелось проскользнуть мимо него каким-нибудь незаметным комаром, но, разумеется, этого сделать не удалось.
Мы шли с ним рядом по направлению к остановкам транспорта, и я в полной прострации не могла связать и двух слов. Я была уверена, что он в конце концов извинится и бросит тупоголовую библиотекаршу на произвол судьбы. Но он не бросил и довел… до своей квартиры.
Вам, наверное, трудно представить мое состояние. Кроме Романа, у меня никогда никого не было. Вы помните, как развивались наши с ним отношения. Я не знала, как бывает по-другому. Стоит ли идти с незнакомым мужчиной к нему домой? Прилично ли это? Что он про меня подумает? С другой стороны, есть ли смысл изображать из себя одуванчик, если я уже была замужем? Вопросы, один мучительней другого, бились мне прямо в виски, мешали соображать и адекватно реагировать на действия и слова Андрея Ивановича. Уже находясь в его квартире и сидя в кресле, я в изнеможении охватила голову руками и почти простонала:
– Что же мне делать?
Мне казалось, что он в это время находился на кухне, но он был где-то рядом, потому что услышал. Он опустился на стул передо мной, взял в свои руки мои, ледяные и дрожащие, и сказал:
– Ну не надо так волноваться, Альбиночка. Мы ничего плохого не делаем и не сделаем. Клянусь вам. Только то, на что вы сами согласитесь. Что плохого в том, что мы понравились друг другу? Это же так естественно. Что может быть нормальнее влечения друг к другу женщины и мужчины?
Я продолжала дрожать, а он подышал на мои холодные руки и улыбнулся:
– Какие холодные! Сейчас я накормлю вас, Альбиночка, и вам сразу станет легче.
Он ушел на кухню, а я понемножку стала выходить из состояния смятения. Потом мы действительно ужинали. Ели стандартные куриные окорочка с отварной картошкой, но мне казалось, что ничего вкуснее я никогда в жизни не ела. Было и вино – красное, душистое. Не могу вам сказать, как оно называется, потому что помню очень мало деталей того вечера, слишком уж была взволнованна.
После ужина мы разглядывали альбомы с фотографиями. Андрей оказался классным фотографом. Он фотографировал везде, где бывал, а поездил он, как оказалось, по всей стране. Я поражалась необычным ракурсам и эффектам, а он радовался как ребенок, что я прихожу в восторг от его работ. Если бы вы меня спросили, что было на снимках, в каких городах он бывал, я не смогла бы ответить. Ничего не помню, кроме моего ощущения незаслуженного праздника и возвышенного полета.
Потом мы говорили о книгах. Мне казалось, он специально затеял этот разговор для меня, библиотекаря. О чем еще говорить со мной, как не о литературе? И в конце концов я разговорилась. Я рассказала ему, как расстраивалась, когда вместо обычной библиотеки пришлось устраиваться в техническую, потому что она тогда принадлежала заводу, и у меня появилась возможность устроить дочку в хороший заводской детский сад. Потом о том, как я привыкла и к библиотеке, и к коллективу. Рассказала ему о забавных постоянных читателях, пытаясь изобразить их манеры и удивляясь тому, что неожиданно-таки проснулись у меня некоторые, весьма скромные, способности к лицедейству. Потом речь зашла о редких изданиях, и он подивился тому, что, оказывается, существуют редкие издания и технической литературы.
Словом, вечер прошел очень мило. Когда я засобиралась домой, Андрей не стал удерживать. Он тоже надел куртку, чтобы проводить до дому. И уже в дверях, почти на выходе, он вдруг резко развернул меня к себе лицом и сказал:
– Альбина, вы, конечно, можете сейчас уйти, а я могу ухаживать за вами столько, сколько вам понадобится, чтобы привыкнуть ко мне, но… Но мы с вами уже не юные люди! Мы оба знаем, чем все кончается… Все равно одним… Может, вам не стоит уходить?
Пока я судорожно ловила ртом воздух, не зная, что ответить на эту его правду, он обнял меня и так поцеловал, как и не снилось моему Роману. И я, пронзенная его поцелуем, как отравленной стрелой, осталась. Потом было все то, о чем он только что говорил. Этой ночи я не забуду никогда. Может быть, Дюбарев со своей второй женой тоже уже обучился всем этим премудростям, но пока мы жили вместе, ни о чем таком я даже не подозревала.
Конечно, я видела всякие фильмы, но мне почему-то казалось, что это и есть только фильмы, что в жизни так не бывает, потому что не нужно, ибо эффект все равно один. Как же я ошибалась… Мне было так хорошо с Андреем! В полумраке его комнаты, освещенной голубоватым ночником, свивались и развивались наши тела и тени на стенах, звучала тихая пронзительная музыка. Ни Роман, ни я не догадывались, что в такие моменты можно включать магнитофон. Как много может сделать музыка! Она может превратить соитие в таинство, в колдовской обряд, в мистерию.
Мы не спали всю ночь. Оторвавшись друг от друга, опять пили красное сладкое вино, после чего винно-пряными становились губы. Потом шли в душ. Он губами собирал теплые капли с моего тела, а я гнала от себя мысли о том, что все это должно когда-нибудь кончиться.
Это кончилось под утро. Я пришла в библиотеку с провалившимися в темные круги глазами и с остановившимся взглядом. Ночью я была счастлива, а утром стала противна самой себе. Похотливая гнусная баба! Когда я явлюсь с лицом в поцелуях домой, что скажет Сонечка?
Сонечка ничего не говорила целую неделю, потому что дома я не появлялась. Я наплела ей с три короба о болезни тети Наташи. Честное слово, я сама не посмела бы. Это за меня Наташа и придумала, и даже поговорила с Сонечкой фальшиво-хриплым, якобы больным голосом.
Мы с Андреем предавались любви целую неделю. Я осунулась и побледнела окончательно. Берта Эммануиловна даже сказала мне, что стоит немного охолонуть (так она выразилась), потому что вся жизнь еще впереди, а от меня, как от Кентервильского приведения, скоро начнут шарахаться читатели.
Но я не могла охолонуть. Мы почти ни о чем не говорили с Андреем. Мы только любили друг друга. Не знаю, хватит ли у меня слов, чтобы передать, что я чувствовала, когда меня обнимал так неожиданно ворвавшийся в мою серую жизнь мужчина.
Этими счастливыми ночами я часто плакала. Мне казалось, что весь мир отзывается на яростный стук моего сердца, на дрожь моего тела, что сладкая пронзительная истома охватывает все мироздание, и под бешеные толчки моей крови летит во Вселенной наш земной шар. А внутри меня, в самой сердцевине моего «я», дрожало и росло чувство полного самоотречения и зависимости от того, кто сделал меня счастливой.
В потоке Млечного Пути,
в дрожанье звезд –
я слышу музыку своей Любви.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28