Глядя на унылые картины, пробегавшие за окном, он размышлял о связи
литературы и литературоведения и не заметил, как подъехал к Царскосельскому
лицею.
Кротов вылез из кареты и сразу опьянел от кислорода.
-- Ну, слава государю, успели-с! -- сказал ему швейцар с седыми баками. --
Лицеисты все в сборе.
Кротов скинул швейцару меховую шинель и, поскрипывая высокими сапогами,
поспешил за каким-то кавалергардом.
"Хорошо придумано, -- еще ничего не понимая, мысленно отметил Кротов. -- Только
как же я проморгал, когда автобус на карету меняли?"
Наконец они пришли. Зала была уже полна. Долетали обрывки фраз: "Экзамен...
Словесность..." Незнакомая дама обратила на Кротова свой лорнет и учинила ему
улыбку.
Вдруг кто-то хлопнул его по плечу. Кротов повернулся и обмер: рядом с ним за
длинным экзаменаторским столом сидел Державин. Правда, уже старик. Нет, это был
не сон. Маститый поэт екатерининской эпохи насупил брови и спросил
литературоведа:
-- Ну что, начнем?
-- Как вам будет угодно, -- пролепетал Кротов и, подумав, робко добавил: --
с!
В то же мгновение на середину залы вылетел курчавый мальчуган и с жаром стал
читать свою оду "Воспоминания в Царском Селе".
Кротов вспотел. Он впервые видел живого Пушкина.
Но тут же поймал себя на мысли, что думает совершенно о другом: "Как жить? Где
работать?! О ком писать?!!"
И даже после бала, утомленный, наш литературовед долго не мог прийти в себя. "О
ком писать, -- думал он, засыпая, -- если даже Пушкин ничего такого еще не
создал?!"
Проснулся Кротов в середине ночи. "Ничего не создал?!" Он вскочил с постели.
-- Так зачем же я буду писать о Пушкине? Хватит! Теперь я сам себе Пушкин!
Кротов положил перед собой пачку чистой бумаги и, умакнув гусиное перо в
чернила, начал сочинять:

Мой дядя самых честных правил,
Когда не в шутку занемог,
Он уважать себя заставил
И лучше выдумать не мог...

Сочинялось
легко.
-- И без всяких черновиков! -- радовался он. -- Сегодня же отнесу к издателю.
Но через несколько минут наступил творческий кризис. Наизусть "Евгения Онегина"
Кротов не помнил.
-- А изложу-ка я его прозой! -- решил он и написал: "Надев широкий боливар,
Онегин едет убивать время, что наглядно рисует нам образ лишнего человека".
-- Не то! -- выругался про себя Кротов и все зачеркнул. -- Так теперь пусть
другие литературоведы пишут: "В своем романе "Евгений Онегин" отец русской
литературы Кротов с потрясающей полнотой раскрыл нам всю пустоту светского
общества". Белинский. Светского общества... -- повторил Кротов.
Ему припомнилась незнакомка с лорнетом. Красивая женщина, а из светского
общества! И все присутствовавшие на экзамене -- из светского общества! И даже
он, Кротов, тоже из светского общества!
-- Да меня за это светское общество!..
Кротов сжег неоконченный вариант "Евгения Онегина" и дал себе честное слово --
никогда в жизни больше не быть Пушкиным.
-- Напишу-ка я о том, что мне ближе, -- сказал он и, положив перед собой новую
пачку чистой бумаги, написал сверху: "Преступление и наказание. Кротов".
-- Этим бессмертным произведением я вынесу суровый приговор всему буржуазному
индивидуализму! -- воскликнул он и тут же осекся, живо представив себе карающую
десницу шефа жандармов Бенкендорфа.
-- На какие ж гроши мне теперь жить?! -- чуть не зарыдал Кротов. -- Комедию,
что ли, писать?! -- и написал на новом листе: "Ревизор", -- но, вспомнив, каким
суровым нападкам подвергнется гоголевское творение Кротова, схватился за
голову:
-- Что делать?
И тут же поспешно добавил:
-- Чернышевский. Ему принадлежат эти слова, а не Кротову.
-- Кротову! -- прогремел над ним железный голос.
Воздух наполнился азотом, водородом и выхлопными газами. Дышать стало легче.
-- Слово предоставляется литературоведу Кротову! -- повторил голос.
Все зааплодировали.
Кротов будто пробудился ото сна. Он взошел на трибуну, опустил пониже микрофон
и с особой проникновенностью начал:
-- Мы собрались на этот чудесный праздник, чтобы почтить память Пушкина,
патриота-гражданина, борца с самодержавно-крепостническим строем!..
Двойной блок

Нет, раньше донжуаном Горохов не был. В любви ему не везло по
той простой причине, что он не встречался с женщинами. А не встречался он
потому, что был слабосильным.
Но однажды с ним произошел случай, который в корне изменил всю его
жизнь.
Горохов возвращался с работы позже обычного. На улице уже было темно, когда к
нему приблизились двое и спросили время вместе с часами.
У Горохова екнуло под коленкой, и он, понимая, что делает не то, тихо позвал на
помощь.
Редкие прохожие, в глубине души сочувствуя ему, быстро переходили на другую
сторону и исчезали во мраке.
Тогда Горохов, уже совсем не понимая, что делает, снял часы и принялся их
заводить.
Тогда-то и появилась из темноты эта девушка и прежде, чем Горохов успел
опомниться, выбросила вперед ногу и крикнула: "Йя!".
Один из двоих сразу упал, а другой стал медленно оседать.
Девушка протянула Горохову руку и сказала:
-- Вера.
-- Горохов, -- ответил Горохов, соображая, что лучше: поцеловать ей руку или
пожать?
Ему стало не по себе. "Лучше бы они часы у меня отобрали", -- подумал он и,
чтобы как-то разрядить обстановку, брезгливо сказал:
-- Пойдемте отсюда, Вера.
Они пошли рядом. Пахло мокрой сиренью. Горохов ловко сломал одну веточку и
вручил Вере:
-- Здорово вы их все-таки!
-- Ой, это совсем не трудно! -- рассмеялась Вера. -- Обыкновенное каратэ.
Вот бейте меня!
Горохов смутился. Он не знал, как должен вести себя джентльмен с дамой в такой
ситуации, и деликатно спросил:
-- В какое место желаете?
-- В любое, -- сказала Вера. -- Можно -- в челюсть.
Горохов осторожно ударил.
-- Сильней, -- сказала Вера и стала в стойку.
Горохов ударил еще раз. Но удар его до цели не дошел.
-- Это блок, -- просто сказала Вера. -- А теперь снизу.
Горохов размахнулся и что есть силы ударил девушку в живот. Но рука его опять
наткнулась на преграду.
-- Это нижний блок, -- объяснила Вера.
-- А если сзади? -- вошел в азарт Горохов и засучил рукава.
-- А это будет уже... -- и Вера произнесла непонятное Горохову японское
слово.
-- Потрясающе! -- вытирая пот, сказал Горохов.
-- Ничего особенного, -- сказала Вера. -- Все зависит от тренировки.
-- Можно вас проводить? -- вдруг спросил Горохов и для большей убедительности
добавил: -- А то одной в такое время...
На другой день они пошли в театр. Перед спектаклем Горохов надел очки и увидел,
что Вера далеко не красавица. Но он все равно не надеялся на ее взаимность.
А после театра, уже прощаясь с Верой на автобусной остановке, говорил:
-- Я люблю вас, Верочка! И хотел бы стать вашим мужем. Но понимаю, что не имею
на это никакого права. Ни морального, ни физического...
После этого Вера и начала заниматься с Гороховым.
-- Мне бы -- как ты, -- говорил он ей, отрабатывая удары и блоки.
А вскоре и произошел тот случай, который круто изменил всю жизнь Горохова.
Был теплый вечер. Они гуляли по парку и пили газированную воду. Потом Горохову
понадобилось на минутку отлучиться. А когда он снова вышел на аллею, Вера
стояла в окружении трех верзил и, казалось, чего-то ждала, спокойно поглядывая
через их плечи.
"Сейчас или никогда!" -- сказал себе Горохов. Он сделал страшное лицо и, издав
пронзительный клич "Йя!", выбросил вверх ногу.
Один из троих сразу упал. Остальные бросились врассыпную.
Глаза Веры сияли.
-- Любимый! -- прошептала она. -- Я согласна.
И кинулась к нему на шею.
Но руки ее до цели не дошли.
Горохов крепко держал двойной блок.
Окно

Один человек перед тем, как лечь спать, всегда покрывал окно
своей комнаты темной краской. А проснувшись, покрывал его голубой.
Иногда он рисовал на окне солнце, а иногда дождь. По праздникам он
рисовал пьяниц. И в будни -- тоже.
Когда он чувствовал себя виноватым, то рисовал решетку и долго сидел угрюмый. А
когда ему было скучно, рисовал дом, в окне которого одевалась молодая женщина.
Но чаще всего он рисовал автопортреты: он в шикарном автомобиле, он уступает
место старушке в автобусе, он рвется в бой с автоматом.
Чтобы проявить свое благородство, он рисовал девушку, которую защищал от
хулигана. Правда, кое-что в девушке напоминало манеру Тициана, но это уже были
детали.
Впрочем, он был женат. И когда у него родился сын, стал рисовать самолеты,
улетающие в жаркие страны. Так прошла вся жизнь. После его смерти сын решил
узнать, что же там, за окном.
Он взял растворитель, скребок и слой за слоем стал снимать краску.
Мелькали лица. Пролетали самолеты. Одевались и раздевались женщины. На смену
утру являлась ночь. На смену зиме являлась осень. Деревья уходили в землю.
Дождь поднимался к облакам. Пожары исчезали в головке спички, и дома
возрождались из пепла. Разглаживались морщины. Лысины зарастали волосами.
Ныряльщики выпрыгивали из воды на свои вышки. Вратарь не мог поймать мячи,
которые вылетали из его ворот и со страшной силой били по лбам нападающих.
Старушки уступали места в автобусе мужчинам. Мужчины уступали девушек
хулиганам. Хулиганы гонялись за милиционерами. Покойники вставали из гробов.
Коровы вдаивали в себя молоко и пятились на луга, чтобы выплюнуть траву. Пьяные
трезвели с каждой рюмкой. На свадьбе гости расхватывали назад свои подарки и
растаскивали в стороны целующихся новобрачных. Мальчик лупил своим затылком по
ладони отца, исправлял в дневнике пятерку на двойку, быстро уменьшался и с
криком "А-а-а!" прыгал в мать.
Наконец сошел последний слой.
Сын глянул за окно...
Но там ничего не было.
Вещий сон

И вижу я, девушка сидит, очень стройная, симпатичная, если,
конечно, блондинка настоящая. Я к ней подхожу и шучу по-тихому:
-- Вы, наверно, в школе еще учитесь?
А это, по правде говоря, какой-то выпускной вечер. И выпускают почему-то только
тех, кому за тридцать.
Я говорю ненавязчиво, издалека:
-- У вас телефон есть?
И тут вдруг музыка нелепая, лирическая, со страшной силой ударяет, и она, эта
девушка, встает. И тут я замечаю постепенно, что она меня выше. А точнее --
длинней.
Но я спокойно говорю иронически:
-- Жаль, что я сегодня такой приземистый. И без шапки. И без ботинок.
Она улыбается и поворачивается ко мне всем своим лицом. И тут я замечаю, что
она совсем не блондинка. И совсем не стройная. А такая кубовидная. И немного
ощипанная. И даже старше меня. Хотя и на несколько месяцев. И характер довольно
самостоятельный, с южным нахрапом.
А вижу я насквозь и даже глубже, потому что у меня большой опыт, интуиция и
информация, и я ей поэтому говорю своими словами:
-- Я с утра не танцую. Я, как бы вам это сказать, чтобы вы ни о чем не
подумали, маленько хромой на левую руку, и мухи у меня в голове.
И тогда она улыбается сквозь зубы и спрашивает:
-- Так вы что, телефон мой хотели взять?
Я говорю:
-- А у вас разве есть?
Она говорит:
-- К сожалению -- только рабочий и домашний. А сама я глубоко одинока, несмотря
на то, что живу с папой, с мамой и с братом-каратистом в одной комнате, не
считая бабушки. И еще с кем-то. Запишите адрес.
Я долго ищу авторучку, блокнот, но все-таки нахожу их и записываю неразборчивым
почерком на самой грязной странице, которую тут же незаметно вырываю и
выкидываю.
И вот уже кончается вечер, и она ведет меня ее провожать. А живет она, как это
выясняется во время проводов, где-то за линией горизонта, в лесу
пятнадцатиэтажных домов, в районе недостроек, куда не ступала нога человека, а
только колесо автомобиля.
К счастью, у водителя такси кончается бензин, а у меня в самый раз хватает
рублей, гривенников, пятачков, двушек и копеек, чтобы с ним расплатиться. И
дальше мы с ней идем руку об руку, потому что у меня уже заплетается нога об
ногу. И уже в подъезде она жмет мои теплые пальцы и шепчет, дыша в лоб зубной
пастой:
-- Дальше не надо. Так вы завтра позвоните?
И назавтра я действительно ей звоню, чтобы только от нее отвязаться.
И вдруг я уже лечу в какой-то концертный зал, и уже боюсь опоздать. И у входа
подхожу к ней, целую в руку, но не узнаю ее, потому что это не совсем она, а
какой-то курсант. Курсант разворачивается, но она успевает прийти ко мне на
помощь и поднимает меня с земли.
Мы входим в фойе, и мне становится ужасно тоскливо, потому что в фойе гораздо
интересней, чем в зале, где ничего не видно, кроме рояля со сценой. А в фойе
ходят толпы стройных настоящих блондинок, и я начинаю кусать локти, которые
оказываются ее.
Но вот заканчивается концерт, включается свет, и она говорит, что у нас будет
ребенок.
И мне кажется, что я давно уже хочу иметь какого-нибудь ребенка.
Но она говорит, что это шутка, проверка слуха, разведка боем, и теперь она
согласна на все, даже выйти за меня замуж. А что касается ребенка, то он у нее
уже есть. Готовый. Хотя и небольшой. От первого брака. Самого удачного.
И мне уже неудобственно перед ней и перед ее ребенком. А тут еще, оказывается,
и день свадьбы назначен. На среду. В чебуречной. В одном зале с поминками.
Вот такой сон. К чему бы это?
Прокопьев долго и вопросительно смотрит на седую цыганку.
Цыганка, слюнявя желтые сухие пальцы, листает англо-французский технический
словарь, и наконец говорит:
-- К свадьбе это, касатик.
-- Точно, седовласка! -- изумляется Прокопьев. -- Как раз была у нас недавно
свадьба. Года два или четыре назад.
-- Значит, вещий сон тебе приснился, -- говорит цыганка.
-- Точно! -- говорит Прокопьев. -- Пока я спал, все вещи украли.
-- А ты не спи на вокзалах-то! -- говорит цыганка.
-- А где ж мне еще спать?! Я же женатый! -- говорит Прокопьев и, проснувшись,
наконец засыпает.
Химик

"Растворил я окно..."
Из романса П. Чайковского
Вдова была безутешна.
-- Говорила тебе: не выходи замуж за химика! -- утешала ее мать. -- Не
послушалась? Теперь пеняй на себя!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11