Заодно, чтобы покончить с литовскими достопримечательностями, она прикупила и несколько дней в Паланге, но для Вити поэзия этого имени исчерпывалась воспоминанием об одноименном творожном торте.
Но этого было совсем не мало.
Вот где можно зачерпнуть душевных сил - в памяти не об изменчивых радостях, а о надежных ужасах, которые напомнят тебе: тогда же ты нас выдержал - выдержишь и теперь. Но и в неискушенности есть своя - увы, кратковременная - сила: Витя всего только удивился, когда к очереди, выстроившейся к таможенному разделочному столу, пришаркал согбенный японский старичок-крестьянин в Юркином тинейджерском прикиде. Заметив, что Витя с Аней тянут к нему шеи из-за охраняемой двери, Юрка не только не запрыгал, не замахал руками, как это сделал бы настоящий Юрка, а лишь с кислой улыбкой легонько повертел растопыренной кистью - все, дескать, в порядке.
У него слезились глаза, тек нос - последствия летнего израильского гриппа, с натянутой улыбкой (иных улыбок словно не бывало) пояснил Юрка. Серое лицо - а Витя-то думал, это говорится преувеличения ради. В метро же Витя заметил, что у Юрки появилась неприятная привычка мелко-мелко трясти коленями, а в выморочной квартире дяди-алкоголика тряс этот, заметно укрупнившись, перешел на ступни - Юрка как бы беспрерывно ими аплодировал. "Что с тобой?" - наконец забеспокоилась Аня. "Колбасит немного", - был дан четкий разъясняющий ответ. Никакой радостной лихорадочности, прежде присущей их встречам, на этот раз не наблюдалось, зато, раздевшись перед сном, Юрка почти испугал родителей своей цыплячьей худобой. "Совсем заучился, будем тебя откармливать", - постаралась успокоить себя Аня. От его прыщей на всегда атласной коже они деликатно отвели глаза. Юрка же, отправившись за шкаф в Анино раскладушечное гнездышко, долго-долго ворочался с боку на бок.
Чума тоже начинается с симптомов не столь уж грозных, если ты никогда прежде не имел с нею дела, - кто из нас не испытывал слабости, озноба, головной боли! Зато те, кто насмотрелся лопнувших, сочащихся гноем бубонов, кто наслушался бесконечного кровавого кашля, от которого спасает только смерть, - тот будет принимать и насморк за чуму. Витю Юркин насморк в тот раз только растрогал, как всегда его трогало проявление простого, человеческого в боготворимых существах.
Проснувшись очень рано, Юрка, безостановочно шмыгая носом, засобирался по Милиному наказу с какими-то гостинцами навестить тещу; нацепил модный рюкзачок, который при Юркиной согбенности хотелось назвать котомкой, сунул в карман блекло-голубых джинсов очередные сто квартирных долларов в рублевом эквиваленте и, по-стариковски шаркая кроссовками, скрылся в солнечном августовском утре. Вернуться он должен был не очень скоро, потому что после тещи намеревался заглянуть к Быстрому. Но он не вернулся ни в этот день, ни на следующий.
В первую ночь Витя с Аней даже поспали, ибо по опыту знали, что встречи с Быстровым не бывают быстрыми. Смущало, правда, что до тещи он так и не доехал, но обнадеживало, что у Быстрова никто не брал трубку - видно, вдвоем пошли по друзьям. Ну да, авось на этот раз обойдется без сирийцев.
Но вот когда дело пошло ко второй ночи... Именно в ту, вторую, ночь Витина жизнь изменилась до неузнаваемости.
До этого она была последовательно разворачивающейся лентой, где каждое событие, каждый человек имели начало и, если не затягивались до настоящей минуты, то и конец (Сашка Бабкин, например, с треском выиграл выборы, и, по-видимому безвозвратно, растаял в московских высях, а, скажем, Валерия в каком-то придонном течении все длилась и длилась). Но с той страшной ночи Витина жизнь превратилась в некий ком, почти все перемалывающий в крошево и лишь отдельные обломки вминающий в себя, перемешивая их с другими обломками, позволяя через какое-то время даже разглядывать их, коли придет такая охота, но не позволяя понять, от какого целого они отломлены, что было раньше, а что позже...
Поэтому Витя не мог бы сказать с уверенностью, сколько ночей (и, естественно, дней) отсутствовал Юрка - две или четыре.
Логически рассуждая, ночи и тогда сменялись днями, в течение которых Витя, оберегая Аню, сам снова и снова обзванивал морги и отделения милиции, которым ни на трупах, ни на задержанных блекло-голубые джинсы пока что не попадались, - но ком бытия сохранил лишь ночи. Ночи тоже были наводнены звуками - чего стоили одни только театрально предсмертные вопли котов, - но в памяти осталась только тишина и шаги в тишине. Шаги все ближе - ну давай же, давай!.. - но они удаляются все дальше, дальше, становятся все тише, тише...
И еще были дверцы - Юрка мог приехать и на такси. Вот дверца стукнула и если бы в этом мире любовь и отчаяние что-то значили, они бы создали Юрку из ночной темени и вознесли по лестнице к звонку, в котором сосредоточилась вся их мука, - но любовь так же бессильна, как и равнодушие.
Дверца. Шаги. Голосов, как ни тщится отчаявшаяся мечта, не разобрать. Шаги все тише, тише...
Шаги. Сначала усиливаются, потом замирают.
Хлопнула дверь в подъезде. Ну давай же, осталось совсем немного!..
Но звонок безмолвствует, безмолвствует... До звона в ушах.
И снова дверца. И снова мимо.
И снова шаги. И снова издевка мрака.
Мертвыми голосами они уговаривали друг друга прилечь - все равно ведь сделать ничего нельзя, остается только ждать. Но каждый в глубине души опасался этой наглостью рассердить ту силу, которая где-то держит Юрку в своих руках. Аня вообще ходила при полном параде, как на работу. Витя тоже был готов куда-то бежать, однако сидя он засыпал не раз и не два, и обломки этих снов запечатлелись в его памяти ярче, чем проведенные в ожидании дни.
...Он шел по щиколотку в жидкой грязи среди беленых бараков монастыря, в котором теперь располагалась милицейская школа, и, раскачиваясь, пытался стряхнуть дикую бродячую кошку, запустившую когти в его правую лопатку, а от бесчисленных будок к нему изо всех сил тянулись псы на цепях, так что один из них, поскользнувшись в грязи, шлепнулся на бок, но и на боку продолжал натягивать цепь...
...Витя вспомнил, что люди в серых плащах на троллейбусной остановке толпятся для того, чтобы судить его, и решил отправиться пешком; но, обходя толпу стороной, он увидел в ней епископа в пухлом раздвоенном колпаке и понял, что избегать суда не имеет права...
А третий сон был вещий сон. На кухне из пустого электрического патрона лилась струйка нечистой воды, и Аня в утреннем халате, совершенно служебно ворча по поводу соседей, ставила на огонь воду для Витиной каши, и Витя замер, увидев ее совершенно черные пряди; он взял ее за плечи, пытаясь повернуть к себе, она не давалась, но Витя все-таки ухитрился на мгновение увидеть ее широкое и совершенно незнакомое лицо; она не делала ничего плохого - просто она была чужая, притворившаяся родной, и это было так ужасно, что Витя изо всех сил попытался закричать, но издал только сдавленное сипение.
Витя перестал узнавать Аню не тогда, когда у нее появились голубые голубая кровь - мешки под глазами, а тогда, когда она начала подгонять его, чтобы он сделал совершенно бессмысленное дело - в четыреста тридцать четвертый раз позвонил старшему сыну и спросил, не появлялся ли там Юрка за те пятнадцать минут, которые прошли со времени предыдущего звонка. Да старший сын, разумеется, и сам тут же позвонил бы, но - "неужели это так трудно, я бы сама позвонила, только боюсь разрыдаться, ты этого хочешь?", "неужели нельзя единственный раз пойти мне навстречу" - и тому подобное. Витя-то уже был вполне убежден, что Юрки нет в живых, ибо на этом свете он не мог представить место, из которого в течение стольких часов и дней было бы невозможно позвонить домой, и теперь мечтал об одном: скорей бы. А страшился уже исключительно за Аню. Однако от нее он ждал чего угодно - хоть самоубийства, но - чего-то крупного: с ее образом Порядочности были несовместимы истерическая раздражительность и несправедливость - ясно же, что позвонить ему нетрудно и что навстречу он ей шел вовсе не единственный раз, а просто-таки всегда, когда мог... На фоне мертвенной тоски в его душе все же нашла силы задрожать отдельная струнка тревоги, что, пожалуй, еще и эта надежнейшая скала - Аня - может повернуться к нему совершенно незнакомой стороной. Ее словесное неряшество заставило его повнимательнее вглядеться в ее внешний облик - кажется, он не удивился бы, внезапно обнаружив ее растрепанной. Но нет, прическа ее, как всегда, была само совершенство, зато в глаза ему бросилась обнаженная краснота ее век - не накрасилась, догадался он. Может быть, подготовилась плакать поопрятнее?.. Но тогда и за языком бы...
"Последить", - этого Витя уже не позволил себе додумать: в принципе, мать, потерявшая сына, имеет право на все.
Старшему сыну не хотелось звонить еще и потому, что он разговаривал с отчетливой неприязнью - если не к тому, кто спрашивает, то к тому, о ком спрашивают: "Да живехонек он..." Но не придавать же значения подобным пустякам в такую минуту.
На этот раз старший сын, что было совершенно не в его правилах, сорвался как человек, окончательно потерявший терпение:
- Он наркоман, его поскорее надо в клинику сажать! Прежде всего не давать никаких денег. Те, что вы ему дали, он наверняка уже проторчал, главное, не давать новых. Он и мне пытался сесть на хвост... Взял с меня слово, что я вам не расскажу, но мне надоело тоже идти у него на поводу!
- А к Быстрову он не заходил? - зачем-то пролепетал Витя.
- Быстров сидит за кражу кассетника из машины. Вернется через два года.
- Зачем же он это сделал?.. Быстров?..
- На дозняк не хватило. А наш пытается соскочить с иглы. Он подсел на герыч, на героин, а хочет повмазываться джефом, это психостимулятор, на нем переломаться, а потом уже долбиться сонниками. Таковы его жизненные планы.
Жаргонные обороты старший сын выговаривал с особенной ненавистью.
Путь от "Слава богу, он жив!" до "Боже, какой позор, хорошо, что мама не дожила" Аня проделала на удивление скоро. "В чем же мы провинились?!." этот вопрос, к еще большему Витиному смятению, она задавала совершенно серьезно. "Что же нам еще предстоит?.." - ужасалась она, и здесь уже Витя, взявши полутора октавами выше, заголосил, что в такую минуту они вообще не имеют права думать о себе - ни о своем позоре, ни о своих страданиях: их сын попал в беду, он старается выкарабкаться, он в них нуждается, а потому они должны сделать все, что в их силах, - и так далее.
И когда наконец раздался полноценный долгий звонок, Витя с запрыгавшим сердцем распахнул потрескавшуюся дверь и заключил окончательно исхудавшего и почерневшего Юрку в счастливые объятия (показалось, будто обнимается с бараном - твердый лоб и никакой отдачи). Было не до слов - Юрка валился с ног, и Витя едва успел раскрыть для него раскладушечное гнездышко за шкафом: сделать это заранее Витя не решился, чтобы опять-таки не рассердить силу, завладевшую Юркиной жизнью. А теперь - самое страшное все-таки позади. Ибо как ни крути, а страшнее смерти нет ничего.
- Запомни, мы всегда будем с тобой! - с предслезной искренностью взывал Витя к аплодирующим Юркиным ступням, поскольку японские Юркины глаза растерянно блуждали по узкому зашкафному пространству. - Ты ничего не должен от нас скрывать! Если уж тебе так необходимо уколоться (вмазаться, передернулся голос старшего сына), ты скажи, я сам тебя провожу, это все-таки лучше, чем ты исчезаешь, мы... - Витя запнулся, потому что слово "волнуемся" в соседстве с тем, что они пережили, прозвучало бы смехотворно слабо.
- Лады. - Юрка обнадеженно привстал с раскладушки. - Пошли сейчас.
- Но ведь тебе лучше потерпеть, это... ломка?.. скоро должно пройти. Витя опешил от той быстроты, с которой было принято его предложение: при всей неподдельности своего порыва он невольно ждал и ответного великодушия.
- Если не хочешь, так и скажи! - детски пухлые Юркины губы запрыгали, он мгновенно сорвался на рыдание: - Чего тогда было хлестаться - "сам провожу", "сам провожу"!..
- Ну что ты так сразу, - еще больше растерялся Витя. - Я свое слово держу, только для тебя же было бы лучше...
Но Юрка сам и очень твердо знал, что для него лучше.
И по Витиной беззаветности пробежали мурашки сомнения.
- Где твой рюкзачок? - перед выходом вдруг заинтересовалась Аня.
- Проторчал. Я еще должен остался - оставил им в залог обратный билет. Но это фигня, его можно восстановить, пошли они на фиг...
- А где сережка? - Аня вгляделась в него уже более пристально.
- Мент из уха вытащил. У вас знаете, какие менты - в Израиле полицейские никогда не позволяют ничего подобного!
- Так и сидел бы в Израиле, порядочный человек и знать не должен, какие они, менты. - Аня выделила это слово не злостью, как старший сын, а брезгливостью.
- Вы ничего знать не хотите! - В Юркином голосе снова послышалось совершенно неадекватное рыдание ("вы" - он, как и в детстве, сразу объединил их в единое целое: какую воду вы мне сделали, кричал из ванной, обнаружив, что вода в ванне слишком горячая). - У ментуры под носом работают точки, их по вечерам объезжают с автоматами, собирают бабки, а менты только наркоманов трясут... да их и не очень трясут, потому что с них взять нечего, они охотятся на приличных людей, кто подвыпил, паспорт дома забыл...
Столь явное перенесение внимания с собственной вины на вину ментов и Витино с Аней гражданское равнодушие внесло и в без того не лучшее душевное Витино состояние дополнительный оттенок тревоги и недоумения.
- Да, а что Мила по этому поводу думает? - спохватился Витя.
- Она тоже торчит, мы вместе подсели. И тоже полиция виновата: во всем Тель-Авиве было не достать марихуаны, мы решили слегонца кайфануть на черном...
- Что это еще за черный? - спросила Аня, преодолевая омерзение.
- Героин. Мы и не заметили, как подсели. Все, что зарабатывали, стали протарчивать, я уже учиться не мог, только кайф и ломки на уме.
- Это мы себе во всем отказывали, чтобы вас поддерживать, а вы в это время.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34