Но его настроение для местного партийного и государственного аппарата было сигналом к действию.
Предчувствие, что успехи «Алдана» до добра не доведут, не обмануло меня.
По указанию обкома в 1970 году следственные органы возбудили уголовное дело. Не против нашей артели, а исключительно против ее председателя, обвиняя в делах, которые я даже не сразу взял в толк. Речь шла о том, что во время организации артели, в период бесконечных перелетов в Москву, Алдан, Иркутск, Магадан, Якутск я тратил на авиабилеты, проживание в гостинице, телефонные переговоры свои деньги, которые впоследствии артель мне вернула. Разумеется, по решению общего собрания. Какие-то билеты затерялись, я их к оплате не предъявлял, но два билета сохранились, их-то и оплатила артель. Следователю, занявшемуся этим делом, трудно было понять, почему оплачивались проездные документы за тот период, когда артель еще не существовала. Как указывалось в материалах дела, я «таким образом, мошенническим путем получил 421 рубль и обратил в свою пользу». При этом никому не приходило в голову хотя бы поставить рядом другую цифру – за первые два алданских года артель дала более трех тонн золота. Это согласитесь, несколько превышает стоимость трех-четырех перелетов, оплаты гостиничных номеров, звонков в другие города.
Следствие шло в течение года.
Хотя руководство «Союззолота» разъясняло многолетнюю практику артелей: было принято оплачивать все фактические предварительные расходы по организации производства, убедить дознавателей было невозможно. Была установка – обезглавить артель. Шли бесконечные допросы, дело разрасталось. Меня спрашивали, почему техника в нашей артели расходует за промывочный сезон столько-то дизельного топлива, в то время как на других предприятиях сжигают другое количество. Для них перерасходовать означало «украсть». Я не знал, как еще объяснить, что у нас та же техника работает по совершенно другой схеме.
Один из работников прокуратуры сказал следователю Алданского РОВД Александрову, который вел мое дело: «Ты же видишь – ничего нет…» Тот вспылил: «Тебе легко говорить, а у меня квартиры нет, двое детей, зима на носу! Не закончишь, сказали, выгоним…» Ну, чем я мог помочь следователю Александрову?
Однажды в кабинет Александрова, когда он меня допрашивал, вошел прокурор из Якутска И. П. Шадрин. Хотя пришедший кривил рот в улыбке, ничего хорошего ждать не приходилось. Он прищурил узкие глаза, лицо стало похоже на круглый, без единого пятнышка, блин: «Ну, на этот лаз, Туманов, вы не выклутитесь!» Я посмотрел на него, тоже прищурился и с таким же якутским акцентом ответил: «На этот лаз я тозе выклучусь!»
Шадрин передразнивания не забыл.
Много лет спустя из Якутии в Москву прилетел прокурор Алданского района Георгий Михайлович Стручков. Он разыскал меня и рассказал мне и моим друзьям, что на самом деле происходило в 1970 году. Во времена, о которых речь, возник конфликт между Министерством цветной металлургии и Якутским обкомом партии. На одной из партийных конференций Г. И. Чиряев резко отозвался о старателях, в том числе обо мне. Республиканская прокуратура уловила, чего хотелось партийному руководству. В Алдан поступило указание найти предлог для возбуждения уголовного дела, чтобы артель расформировать, а председателя посадить. С тех пор, куда бы я ни направлялся, даже в отпуск к семье в Пятигорск, за мной повсюду следовали агенты наблюдения. Эту операцию возглавлял министр МВД Якутии генерал-майор Н. Ф. Познухов, а в республиканской прокуратуре – И. П. Шадрин.
Шадрин заставлял Стручкова подписать против меня обвинительное заключение, но тот отказался. «Ничего, – сказал ему Шадрин, – мы найдем прокурора, который подпишет». Под давлением прокуратуры обвинительное заключение подписал заместитель Стручкова, которого впоследствии за это наказали. А Иван Петрович Шадрин (я думаю, не без вмешательства Чиряева) пошел в гору – стал членом Верховного суда России.
Судебная эпопея завершилась в 1971 году, когда история дошла до газеты «Известия». Главный редактор Л. Н. Толкунов, меня совсем не зная, по телефону правительственной связи пристыдил чиновника в Генеральной прокуратуре. Мое дело прекратили «за отсутствием состава преступления». Руководители «Алданзолота» отлично понимали, что происходит, уговаривали не обращать на это внимания. Но зависеть от прихотей якутского чиновничества я больше не хотел.
В аппарате «Главзолота» понимали корни якутской ситуации и предложили мне создать новую артель при комбинате «Приморзолото» в Хабаровском крае. К тому времени, когда прокуратура отстала наконец от меня, я был уже на дальневосточном побережье.
Когда я начинал создавать артели, повторяю, все во мне сопротивлялось такому обозначению выбранной нами формы организации труда. Артель мне виделась сборищем случайных людей, чаще всего пьяниц. Так представлялось не только мне одному. Многие, слыша слова «артель» или «старатель», не могли в своем сознании соединить эти понятия с мощными экскаваторами, бульдозерами, гидромониторами, с высокообразованными людьми. У нас среди старателей были кандидаты наук.
Тривиальные представления об артельщиках некоторых моих товарищей сильно огорчали. Был у нас в «Востоке» (так мы назвали артель у Охотского моря) главный бухгалтер Орлов. Чудесный человек, грамотный, интересный. Когда-то он работал главным бухгалтером Северного горного управления в Ягоднинском районе на Колыме, позже стал заместителем главного бухгалтера Северо-Восточного совнархоза, проводил у нас ревизии, а через много лет пришел к нам в артель «Восток». Однажды приезжает в хабаровский Центральный банк и, представившись, слышит в ответ: «А, из артели… Это мы знаем. Тут у нас какие-то цыгане котлы peмонтировали». Он готов был со стыда сквозь землю провалиться. Мне давно хотелось заменить это обозначение другим, но никакое известное нам благозвучное указание на форму организации труда не учитывало в полной мере особенности нашего устава, порядок исчисления заработков, возможности уходить от норм, предписанных государственным учреждениям, и многого другого, что подразумевалось под понятием «артель».
К счастью, у директора комбината «Приморзолото» Нахалова никакой аллергии на слово «артель» не было. Когда мы встретились в Хабаровске, он вообще показался мне немногословным, переживал, что в крае небольшие объемы добычи (от 800 килограммов за сезон до тонны). Разбросанные в бассейне Амура участки не могли переломить ситуацию. Комбинату просто нужна была крупная и хорошо оснащенная старательская артель. На окраине города есть складские постройки и участок земли, которые новая артель могла бы использовать в качестве базы. Решили: я с моими товарищами сначала побываю на побережье Охотского моря, в бухте Лантарь, на месторождении, и в зависимости от увиденного определимся. Мы оба рискуем: он – показателями комбината, я – судьбами нескольких сот человек.
Удача – всегда заслуга артели, провал – вина только председателя.
Из Хабаровска летим на Ан-2 к хребту Джугджур. Зрелище плывущих под крылом ландшафтов даже из самых заносчивых может выбить спесь. Мысль только о том, как сюда забрасываться. Ума не приложу, как в середине XVII века по приамурским лесам и волокам через горы здесь пробиралась дружина Ерофея Хабарова. Я к нему, как и к Стеньке Разину, например, отношусь без особого почитания (разбой – он во все времена разбой), но, не теряя чувства юмора, можно вспомнить повторяющуюся три века типичную российскую ситуацию: Ерофей Павлович не понравился высокому московскому чиновнику Зиновьеву, командированному «для приведения в порядок дел на Амуре». Землепроходца, открывшего для отечества огромные богатства, по чиновничьему распоряжению доставили в Москву, обвинили в присвоении государевой казны, свинца, пороха, учинили долгое следствие. Дело прекратили, говоря по-нашему, «за отсутствием состава преступления». Царь повинился и пожаловал казака в сыновья боярские.
Недалекие чиновники оказались у нас живучи.
Но где брать каждый раз умных царей?
…Приземляемся у поселка Аян. После короткого ожидания пересаживаемся на вертолет и минут двадцать летим в облаках. Нас четверых высаживают на снежной поляне.
Вершины Джугджура ослепительно светятся, обещая безветренную погоду, но в этих местах никогда заранее не знаешь, что стихия выкинет десять минут спустя. Вертолет за нами вернется дня через четыре. Если ветер с моря нагонит тучи, погода на пару недель станет нелетной. Я слегка поежился и отогнал невеселые мысли, они имеют странное свойство – сбываться, когда постоянно думаешь о неприятностях.
Бухта Лантарь пахнет выброшенными на берег мерзлыми водорослями. На море легкая серая зыбь.
Лет двадцать назад охотник-эвенк с котомкой за плечами, поднявшись на высокую гору, мог далеко-далеко в море увидеть дымок. Это мог быть «Феликс Дзержинский», шедший из Ванино в Магадан… Но будь охотник даже шаманом, наделенным сверхъестественными способностями, никакой фантазии не хватило бы ему представить мокрую палубу с автоматчиками и собаками, задраенный брезентом в три слоя и закрытый лючинами трюм, где на нарах теснятся, прижимаясь друг к другу, заключенные, гадая, что каждого ждет.
Жизнь как будто специально возвращала в места, мимо которые когда-то меня протащили, не давая их разглядеть. Неужели прошло двадцать лет?
Мы быстро провели опробование в нескольких местах, наши прогнозы подтвердились – было понятно, что золото здесь есть. Определились, где будет поселок.
Неделю спустя вертолет вернул нас в Аян, оттуда мы возвратились самолетом в Хабаровск, и теперь могли разговаривать в «Приморзолоте», полностью представляя ситуацию.
– А сколько золота вы полагаете взять за сезон? – спрашивали нас. Я хотел было сказать «килограммов восемьсот», но сообразил что эта цифра сильно задела бы руководство комбината, который столько едва добывал всеми своими предприятиями и артелями, и мы в глазах старожилов выглядели бы, как это уже случалось, явными авантюристами.
– Если забросим всю технику, килограммов пятьсот, – сказал я, сильно преуменьшив действительные возможности. Но даже эта цифра вызвала у собеседников снисходительную улыбку. Мы были первым производственным коллективом, решившим добывать золото не на материковом предгорье Джугджурского хребта, а по другую сторону перевала – на узкой полосе у моря. И сразу – полтонны?!
Я уже привык замечать на лицах людей, слушающих нас в первый раз, снисходительное высокомерие. Наверное, только молва об артели, пришедшая с Колымы и Алдана, а больше того рекомендация «Главзолота» – вынуждали хабаровчан деликатно ограничиться сомнениями.
У поселков на Охотском побережье экзотические названия, гармонирующие с впечатлением, которое те производят. Я много раз пытался выяснить, что означает слово «Аян». Мне говорили, что название поселка происходит от якутского «яма». Это похоже на правду. В поселке только раз тридцать в году выглядывает солнце. Тем не менее, когда я – спрашивал наших механиков, горняков, рабочих, как они устроились, мне отвечали, смеясь:
«Хорошо, как никогда!»
И добавляли, что у аянских женщин кое-чему могли бы поучиться – парижанки.
В этом смысле Аян напоминал Петропавловск-на-Камчатке: сюда еще до войны высылали веселых девочек со всего Союза. Можно представить, что там творилось в годы войны, когда в порт приходили пароходы, совершавшие регулярные рейсы между Советским Союзом и Соединенными Штатами. Самыми бойкими местами города были Клуб моряков и Сопка любви.
Помню, однажды мы стояли на петропавловском рейде и на моторном боте подошли к берегу. Другой бот отходил от берега к судну. На наш вопрос, что нового, нам отвечали: «Грехи!» И уже серьезно добавляли: «Дерутся без ножей, триппер за три дня лечат». Шутили, что, если в дверь к девочкам кто-то стучал рукой, таким не открывали: раз руки свободны – значит, без подарка…
По-другому решалась «женская проблема» на Колыме. В лагерь на «Челбанье», где далеко за две тысячи народу, заключенный-шофер Иван Приступа на водовозке ЗИС-5 однажды тайно завез женщину. Она не выходила из зоны больше двух суток. Думаю, она и не спала. Вытащить ее из бараков было невозможно, заключенные не дали бы это сделать, да она и сама не стремилась. Начальница санчасти бегала около вахты и кричала: «Вы представляете, вдруг она сифилисная!» На третьи сутки, выйдя из зоны, женщина ругалась с командиром дивизиона и надзирателями. Я на нее посмотрел: маленькая, щупленькая. Сейчас, через много лет, когда на телеэкранах мелькают красотки, претендующие на звание секс-символа, я вспоминаю ту, щупленькую, и думаю о том, что на ее фоне все эти звезды померкли бы.
В поселках Охотского побережья двери не закрывают на замки и запоры. По этой причине у нас в Аяне произошел забавный случай. Как-то Костя Семенов, будучи навеселе, пригласил друзей в гости к своей подружке. Подойдя к квартире, открыл дверь, все вошли, началось шумное застолье. В разгар его Костя огляделся и говорит: «Ребята, а это, кажется, не моя квартира». Квартира действительно оказалась чужой.
Еще один поселок – Чумикан, один из тех, про которые говорят: забытый Богом… Небольшой аэропорт для самолетов Ан-2 и вертолетов. Местные жители – в большинстве рыбаки и рабочие геологических партий. Те и другие вечно пьяные. «Чумикан возьмем – Москва сама сдастся!»
Охотское побережье – одно из самых трудных и далеких мест, где ведутся горные работы. Зимник через Джугджурский перевал – суворовским Альпам ловить нечего. До нас с техникой никто там не проходил. В зиму 1970 – 1971 годов артель «Восток» развернула заброску техники, запасных частей, горюче-смазочных материалов по зимникам, иногда по воздуху. А в весеннее время накопленные в Хабаровске грузы сплавляли на плашкоутах по Амуру до Николаевска-на-Амуре, оттуда мимо Шантарских островов к нашей главной базе в бухте Лантарь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65