В поле синело, подступали сумерки. В последний раз, поворачивая обратно, Василий Васильевич увидел, что он отсечен от «газика» стайкой волков. В войну у всего населения, непонятно чего боясь, отобрали дробовые ружья. Привел это только к одному: волки стремительно расплодились, стали бесстрашно нападать на овчарни, хлева с молодняком, на гусиные фермы. Скот колхозники научились оборонять от хищников с помощью огненных факелов, колотушек в тазы и ведра. Но волки уже обнаглели, почувствовали слабость людей. Мяса и крови при их численности им требовалось много, и они стали подстерегать одиноких конных путников, рвать в клочья лошадей, а потом начались и случаи, когда жертвами стали люди. Учительница из села Медвежье, по соседству с тем местом, куда ехал Василий Васильевич с шофером на «газике», получила в райцентре на всю школу тетрадки, погрузила их в заплечный рюкзак и пошла в одиночку домой. В открытом поле она увидела, что за ней в отдалении следуют волки. Когда сгустились сумерки, они ее окружили. С учительницей были спички. Она сняла со спины рюкзак, стала жечь тетрадки, зажигая одну от другой. Пока они были, горело в ее руках пламя – волки только сужали свой круг, рыча, подрывая, поблескивая глазами. А сгорела последняя тетрадка – они дружно, все разом, бросились на женщину.
С Василием Васильевичем произошло нечто подобное. С ним был батарейный фонарик. Когда его нашли в снегу – фонарик уже не действовал, не светил, батарейка была полностью разряжена. Значит, Василий Васильевич отпугивал волков светом фонарика до последней возможности, надеясь, что вернется шофер и вдвоем они разгонят волчью стаю. А волки описывали вокруг него по снегу круги, и было их, как подсчитали потом опытные люди, приехавшие на место трагедии, не меньше пятнадцати.
Весть о гибели Василия Васильевича, да еще таким невероятным образом – от волчьих клыков, ударила Антона, как обухом. Обстоятельства и подробности ему рассказал председатель пчеловодов в своем кабинетике. Он достал из стола пакет из желтой оберточной бумаги, вынул составленный районными милиционерами акт, фотографические снимки того, что было ими обнаружено вблизи «газика». Но Антон не захотел читать акт и не захотел смотреть снимки.
Потеря родила в нем свинцовую тяжесть и пустоту. Он словно бы во второй раз лишился отца. Угнетала нелепость случившегося: уцелеть на такой убийственной войне, будучи телефонистом, все время под пулями своих и врагов, и обрести смерть в мирные дни, да еще такую, какая может только присниться в страшных снах…
Утраты забываются, их сглаживает время, но есть такие, которые по-настоящему осознаешь и начинаешь чувствовать только потом. Антону было бы куда легче жить, если бы где-то, пусть даже не рядом, и даже не часто встречаясь, находился, жил стареющий, некрасивый, с большим вздернутым носом, щербатым ртом Василий Васильевич, на два десятка лет старше него, Антона, возрастом, умудренный поистине необъятным и до чудного пестрым жизненным опытом и прочитанными книгами, со своей всегдашней насмешливостью на лице и в глазах, по-отечески тепло и добросердечно насмешничающий и над ним, Антоном, время от времени читающий ему свои нравоучения. Антон уже привык к ним, для него стали необходимы рассуждения Василия Васильевича на разные темы, всегда оригинальные, каких больше ни от кого нельзя услышать. Хотелось продолжать с ним споры, не соглашаться, и все же принимать его наставничество, которое, в конечном итоге, всегда оказывалось мудрым, нужным и полезным Антону. Без своего старшего друга Антон почувствовал себя совсем голо, одиноко и незащищенно в бурном и жестоком человеческом океане, как чувствует себя потерпевший кораблекрушение среди волн на плоту или в шлюпке, на которой нет руля, нет весел, нет географических карт и компаса…
Жизнь текла так, что вспоминать Василия Васильевича приходилось часто. В одном он ошибся – говоря, что чиновники не могут перекроить таблицу умножения по своим правилам, заставить считать, что дважды два – это три или шесть. Чиновники предписывали еще и не такое: упраздняли целые науки, исключали их из числа действующих, как, например, было проделано с классической генетикой, насчитывающей уже сотню лет существования, и ставили на их места свои нелепости. А с протестующими учеными поступали, как в средние века, когда еретиков жгли на кострах и топили в пучине вод. Без костров и пучин с непослушными происходило то же самое: они полностью исчезали из науки, лишались права и возможности работать по своей профессии, отстаивать свои научные убеждения.
Рождалась совсем новая наука – кибернетика, но она была непонятна верховным чиновникам, не имевшим сколько-нибудь приличного образования, научного кругозора, простой осведомленности. Кибернетика пугала их тем, что рождение ее происходило на «растленном» капиталистическом Западе. И с чиновного Олимпа был дан приказ считать кибернетику бредом полоумных, которые вознамерились вложить в машины способности и роль человеческого мозга. Несогласные с таким взглядом на кибернетику пытались вразумить олимпийцев: это направление в науке обязательно победит, инженеры создадут «думающие» машины, совершающие расчеты и находящие решения сложных задач с невероятной быстротой, как не могут делать это люди, а мы, неверящие, отстанем. И потом будем плестись в хвосте у всего мира, потратим десятки лет, чтобы только догнать Запад. Но – нет, эти голоса не слышали, не хотели слышать, а вышло так, как утверждали немногочисленные, заглушенные, но смелые голоса…
Внешне у Антона жизнь и дела складывались вроде бы вполне благополучно: он получил институтский диплом, его взяли на работу в большой НИИ – научно-исследовательский институт. Как конструктор он принимал активное участие в разработках, которыми занимался институт, в стороне его не оставляли, он постоянно был загружен.
Но внутренне он был совсем далек от ощущения благополучия, от удовлетворения своей жизнью и работой. Все более и более им овладевало тяжелое разочарование. Оно складывалось из множества фактов, явлений, из большого и малого в своей собственной и окружающей жизни. Надлом начался после провала попытки утвердить свое открытие, которое могло и должно было стать воротами в совершенно новую и перспективную область радиотехники. Идея, найденная Антоном, касалась передачи сообщений с помощью прыгающих частот радиоволн. Обычно радиосвязь осуществляется на радиоволнах одной постоянной частоты. Но эфир загружен, работающие волны, идущие по ним сигналы мешают друг другу. Для устойчивой слышимости, решил Антон, надо все время искать между ними промежутки, пустоты, и это должен делать не человек, не оператор, а само передающее устройство.
Антону казалось, что его простая идея, простая, как все гениальное, настолько убедительна, что даже не потребует никаких доказательств, будет тут же подхвачена и пущена в реализацию. Между прочим, так о своих изобретениях, открытиях, находках думают все их авторы – и жестоко ошибаются. Ошибся и Антон. Его идея о прыгающих частотах была воспринята как нечто фантастическое, неосуществимое. Ему говорили: это что-то из Жюля Верна, ты, небось, в детстве слишком много этого фантазера читал, – забывая при этом, как много из того, что выдумывал, предрекал Жюль Верн, стало реальностью, осуществилось на практике. Но скептики не расхолодили Антона, он обосновал свою идею теоретически, а потом, оставаясь в лаборатории по ночам, в выходные дни, построил и экспериментальное передающе-принимающее устройство, подтверждающее верность и перспективность его идеи и расчетов. Следующим этапом должно было стать совершенствование аппаратуры, доведение ее до того максимума, который заключали в себе его чертежи и схемы.
Аппаратура работала, удивляла всех, кто с ней знакомился, но заявка Антона на дальнейшее совершенствование не встретила у руководителей института энтузиазма. Антон услышал то, что он знал и без сделанных ему объяснений: институт ведет разработки по утвержденной министерством программе на государственные бюджетные средства. Или выполняет заказы по договорам на деньги различных крупных предприятий и ведомств.
– Добьешься в министерстве, – сказали Антону, – чтобы твою заявку включили в государственный план, – займемся твоей выдумкой. Или ищи «хозяина», который заказал бы «от себя», на свои деньги. Их много потребуется. Ты хотя бы приблизительно прикинул?
Антон понимал, что его направляют на долгий, длинный путь, но он верил в успех своего дела, в нужность и непременное рождение, приход в мир того, что рисовалось в его воображении, и полный этой веры, сил, оптимизма, пустился на штурм министерских твердынь, о которые уже разбились бесчисленные надежды тех, кто вышел на приступ раньше со своими открытиями, изобретениями, предложениями, чертежами, – тоже с верой в свои детища, в успех задуманных дел, полный такого же, как Антон, оптимизма.
Спустя год, в разгар борьбы с министерской чиновной ратью за то, чтобы его детище обрело жизнь, увидело свет, к нему в кабинетик, вернее, каморку, вошел его товарищ по институту, кандидат наук, большой книгочей, и, с сочувственной полуулыбкой на губах, спросил:
– Ну, как успехи? Кажется, ты пытаешься повторить судьбу одного литературного персонажа… На, почитай-ка, прямо про тебя, один к одному…
И приятель положил на стол перед Антоном московский журнал с только что напечатанным романом под названием «Не хлебом единым»…
А прошло еще какое-то время, и этот же приятель, знаток иностранных языков, принес ему другой журнал, английский, с обзорами последних изысканий в разных областях науки и техники, сделанных открытий авторских заявок на разного рода изобретения, и с сочувствующей и, одновременно, соболезнующей улыбкой на лице, сказал:
– Ну, можешь больше не биться головой об лед… Вон куда твои скачущие частоты ускакали, пока ты нашим министерским умникам доказывал преимущество сапог перед лаптями: в Эдинбург, в лабораторию тамошнего университета. Два вчерашних студиозуса построили подобную твоей аппаратуру. И она уже действует, демонстрирует свои возможности… Заявка на авторство создателями подана, патент за ними…
С одним из министерских деятелей, ставших непреодолимой преградой для проекта разночастотной связи, Антону впоследствии пришлось встретиться.
– Вы хотя бы понимаете, что вы наделали своим привычками бесконечно сомневаться, медлить в решениях, тормозить все новое, необычное? – спросил его Антон. – Открытия не рождаются на пустом месте, из ничего. Для них должна созреть почва. Их подготавливают работы предшественников, складываются определенные условия. И тогда очередной шаг в науке или в технике становится неизбежным, мысли о нем буквально носятся в воздухе, их надо только почувствовать и успеть схватить. Если промедлить здесь – кто-нибудь догадается, схватит в другом месте. И приоритет уйдет туда, а с ним и право использования, дальнейшего совершенствования. Разве вы забыли, как получилось с нашим Поповым? Первым о радиосвязи без проводов задумался он, первые попытки принадлежат ему, но за эту идею ухватились и в Италии, и были куда расторопней. И честь и слава создателя радио считается не за Поповым, а за Маркони, Нобелевская премия вручена ему… Да подобными примерами российская история полна! Наша страна могла бы стать родиной геликоптеров, но не видели в них нужды, жалели деньги на опыты. Сикорский понял, что гибнет как конструктор, надо куда-нибудь уезжать, и теперь вертолеты у них, в Америке а не у нас… Вы несколько лет мариновали мои чертежи и схемы и даже не поняли, насколько важна радиосвязь на переменных частотах в военном деле. Такие передатчики противнику невозможно запеленговать и, значит, найти и уничтожить оператора. Разведчик с таким передатчиком в тылу врага неуязвим, и он, и его аппаратура – как невидимки. Корректировщик артиллерийского огня на поле боя не слышен и не доступен противнику. Летчик, летящий на штурмовку или бомбежку, говорящий со своим командованием на земле, может не бояться, что его разговор перехватят. Подводная лодка в океане у вражеских берегов, посылающая сигналы на свою базу за тысячи километров, гарантирована, что ее местоположение не засекут, не направят на нее морские бомбардировщики с глубинными бомбами. А теперь такой радиотехникой будут оснащены наши противники, а мы опять лопоухие дураки…
Слушавший гневную речь Антона министерский чиновник нисколько не смутился, в нем не проявилось осознания своей вины, сожаления, что совершена крупная промашка, военной силе и военным средствам государства причинен ущерб. Он лишь пожал плечами, что надо было понимать так: досадно, что так получилось, но что теперь об этом говорить, виноватых, в общем, нет; всяких прожектеров, домогателей, самородных Кулибиных с «поехавшей крышей» тьма, в министерство они ломятся со всех сторон, во все двери и щели. Нельзя вслепую распахивать объятия каждой предлагаемой новинке, абсолютное большинство их – бред недоучек, несбыточные грезы. С проектом Антона поступили, как положено; пошел обычный, необходимый, законный процесс: привлекли для ознакомления и выводов специалистов, экспертов, разного рода консультантов. А это всегда долгая процедура…
Глаза у чиновника, когда он излагал все это Антону, были безгрешно-ясные; было видно, что подобные случаи ему не в новинку, в практике министерства они происходят сплошь и рядом, к ним привыкли, никому они не портят аппетит, не мешают спокойно спать.
Постигшая Антона неудача словно бы широко открыла ему глаза. Со всей ясностью он увидел, что живет и действует в царстве бездушных, мертвых бюрократов, которым важно и дорого только одно: личное благополучие, прочность кресел под своими задницами, карьерное движение вверх по лестнице должностей и званий, и, следовательно, увеличивающихся от этого выгод и благ. А все остальное – трын-трава.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44