Крах СССР привел к тому, что дискуссии о природе советского строя как-то сами прекратились. Можно сказать, что мы не доспорили. Но независимо от того, как будет оценен, какой ярлык будет повешен на советский период, мы имеем дело с уникальным историческим опытом, который наложил свой отпечаток на весь XX век.
У советской истории есть четкое начало, середина, кульминация, развязка. Она формально завершена. Но с другой стороны, объект находится отнюдь в неископаемом состоянии. Это совершенно уникальная для историков и социологов ситуация. Можно подводить итоги, но борьба далеко не закончена.
Советский режим дал пример поразительной по быстроте и эффективности модернизации. Все последующие концепции модернизации были в той или иной мере основаны на анализе и оценке советского опыта. Можно сказать, что, не решив проблему социализма, советская система в целом решила проблему модернизации, причем темпами ни до, ни после никем и нигде не достигнутыми. Какой ценой это достигалось, мы прекрасно понимаем. Темпы, которыми осуществлялась модернизация, были оплачены ГУЛАГом, репрессиями, нищенским состоянием деревни, бюрократической сверхцентрализацией управления.
Вопрос о репрессиях приковывает внимание тем, что репрессии были вызваны не только необходимостью максимально сконцентрировать ресурсы под контролем бюрократического аппарата и направить их на приоритетные задачи. Репрессии были связаны, как это ни парадоксально, еще и с культурным ростом населения.
Современная интеллигенция себя культурно отождествляет со старой русской интеллигенцией, с жертвами репрессии. Но большинство сегодняшних интеллигентских семей вышли из числа «выдвиженцев», которые поднялись в результате того, что старая интеллигенция была пущена под нож. Другое дело, что выдвиженцы усвоили культуру тех, кого они заменили.
В начале XX века Россия имела население, состоявшее из полуграмотных или неграмотных людей, неспособных к участию в управлении. Революция обеспечила невероятную вертикальную мобильность для представителей низов. Выходец из крестьян мог подняться до самого высокого уровня в обществе и государстве. И это были не отдельные исключительные случаи, это было достаточно массовое явление. Но одновременно массовая вертикальная мобильность создает определенного рода социально-политический культурный стресс в обществе. Прогресс выходцев из низов - это постоянная угроза для того, кто уже занял высокое место. Мощнейшая вертикальная мобильность обеспечивает бешеный темп экономического роста, самоотдачу людей на производстве… и постоянный страх. Общество сталинского образца сочетало в себе страх и энтузиазм. Одно без другого бы не работало. Если бы не было возможностей роста для людей из низов, страна не могла бы выигрывать войны, не могла бы стремительно развиваться. Но энтузиазм быстро выдыхается, его надо чем-то поддерживать.
Ключевой для советской системы оказалась проблема дисциплины, поддержания порядка. Массы надо было держать в определенных рамках, поддерживать лояльность управляемых. И в течение первых поколений революции эта задача решалась с помощью террора. Позднее, когда произошло привыкание к новым социальным отношениям, когда сложилась политическая культура, воспринимающая власть бюрократии как нечто само собой разумеющееся, потребность в терроре как инструменте поддержания социальной дисциплины отпала.
Демократичность советского строя была парадоксальным образом связана с его тоталитарностью, и наоборот. Это объясняет прочность режима на ранних этапах - самых страшных, самых жестоких, но в социальном смысле - самых демократичных. Террор в Гражданскую войну с обеих сторон зачастую был более интенсивен, чем при Сталине, даже если взять 1931-1932 или 1937-1938 годы. В Гражданскую войну могли просто собрать несколько сот людей сразу и на глазах у всего города утопить. Но это не имело такого парализующего воздействия, как сталинский террор. Сталинский террор был системно организован и являлся частью воспроизводства общества. Причем от него еще очень многие выигрывали. Кто-то расширял площадь коммунальной квартиры, занимая комнаты, где раньше жили репрессируемые, кто-то занимал чьи-то должности. Это был и процесс естественного отбора внутри бюрократии: проигравших истребляли. Потому и бюрократический контроль на самом деле был в 1930-1938-м и даже в начале 1950-х менее жестким, чем позднее. Проигравших просто отстреливали.
Индустриализация требовала жестких методов и концентрации ресурсов, а не бюрократического контроля. Руководители понимали друг друга на интуитивном уровне. Им не нужно было точно детально все прописывать. Когда, скажем, Микоян и Гуревич создавали авиационное предприятие, которое потом стало концерном МиГ, никто не давал им никаких точных указаний, параметров, инструкций. Было и так ясно, что если они не справятся со своей задачей если самолеты летать не будут или будут летать плохо, то конец понятен, несмотря на родство Микояна со знаменитым наркомом Анастасом Микояном, а может быть, даже именно из-за этого. Легко понять, почему Анастас не собирался покровительствовать брату!
Эта система работала до определенного момента, когда нужно было мобилизовать ресурсы на индустриальное развитие. Но что делать, когда индустриализация в целом осуществлена, война выиграна? Сложилась развитая индустриальная система с тысячами предприятий, со сложнейшем продукцией, с разветвленной системой научных исследований. Выяснилось, что мобилизационный механизм уже не работает так, как раньше. Начинают падать темпы роста. И наступает некоторая усталость. Суммарно это привело к хрущевской «оттепели», либерализации. Но парадокс в том, что либерализация означала одновременно острый кризис управления. Если террористическими, мобилизационными методами управлять больше нельзя, то как? Побочным результатом «оттепели», или смягчения советского строя, была его стремительная бюрократизация.

Разложение советской системы

Бюрократия, о которой мы читаем у Троцкого или Бухарина, на самом деле не так уж неэффективна. Проблема не и ее низкой эффективности, а в том, что бюрократия становится самостоятельной социально-политической силой, подчиняя себе пролетариат вместо того, чтобы служить его интересам.
Ленин много писал о бюрократизме, о проволочках, о бессмысленном бумагомарании. Но ни тогда, ни при Сталине бюрократия не была столь неэффективной, как в период, начавшийся с конца 1950-х годов. Объем информации возрастает, центр не справляется с нарастающими потоками информации. Поставщики информации манипулируют центром, подталкивают к выгодным для себя решениям. Манипулируя информацией, они манипулируют властью.
Наступает эпоха, когда людей не убивают, зато убивают время. Система управления все усложняется, система контроля становится все запутаннее. В странах советского блока подобный кризис ощущается тем острее, чем более развита экономика. В Чехословакии, где существовала эффективная индустриальная экономика, мало пострадавшая от войны, кризис советской модели управления был совершенно очевиден. Пражская весна 1968 года была абсолютно закономерна. Реформы, поддержанные в значительной части самого бюрократического аппарата, начались потому, что было ясно: иначе нельзя. Встает вопрос о децентрализации управления. Но это ведет к политическим и социальным последствиям. Реформа означает ослабление власти центра, партийной бюрократии и ее возможный постепенный демонтаж. В каком-то смысле перед нами реформистский вариант того, что Троцкий назвал политической революцией. Но в отличие от модели Троцкого власть переходит не столько к революционному пролетариату, сколько к порожденному индустриализацией слою технократов, находящихся на более низких уровнях той же управленческой системы. Тем не менее речь идет о демократизации.
Для советской бюрократии, возглавлявшейся в те годы Брежневым, это было слишком радикально. Тем более что демократизация в Чехословакии вызвала к жизни новые политические силы, главным образом на левом фланге. Речь пошла о куда более радикальных переменах, о рабочем самоуправлении на производстве, об обновлении марксизма и т.д.
Пражская весна была подавлена силой оружия. Но с кризисом управления что-то же надо делать! И тогда находится гениальное решение - бюрократическая децентрализация. Поскольку центр не справлялся, возникало несколько параллельных центров. Начинают плодиться министерства, ведомства. Вплоть до министерства хлебобулочной промышленности. Это, кажется, последнее отраслевое министерство, созданное уже Горбачевым. Специализация возрастает, поэтому министерств становится все больше и больше.
Параллельные центры начинают обработку информации, но в них происходит и консолидация корпоративных интересов. Идет борьба за дефицитные ресурсы, за получение выгодного, удобного для министерства и ведомства плана. Если раньше советская экономика планировалась директивно, сверху вниз, то теперь развивается договорное планирование, когда официальный государственный план есть не более чем результат согласования интересов между ведомствами.
Общество все более становится организовано вокруг корпораций. Эти корпорации пока не являются частными. Но реально возникает корпоративная структура. Какова роль партии? Она остается политическим агентом, который должен эти параллельные и зачастую уже соперничающие между собой центры власти стянуть вместе и каким-то образом обеспечить их координацию. Происходит это не через рынок и не через самоуправление трудящихся, не через прямое соприкосновение заинтересованных лиц на том уровне, на котором происходит взаимодействие. Проблемы нарастают внизу, а все согласования происходят наверху. Экономика движется от командного управления не к демократическому планированию, а к корпоративному компромиссу. Борьба за ресурсы идет на бюрократическом уровне.
Если сначала партия выступает в роли силы, которая способна определенным образом консолидировать соперничающие элементы, то по мере возрастания бюрократического плюрализма она сама начинает разрушаться, ее растягивают в разные стороны.
Начинается прогрессирующий развал системы, распад ее на составные части, и как итог мы получаем 1991 год, когда в Беловежской Пуще трое высших партийных начальников, превратившихся в правителей суверенных республик, объявляют СССР распущенным.
Закономерным итогом эволюции советской системы оказывается корпоративно-олигархический капитализм, который мы имеем сегодня в России. Приватизация логически вытекает из всего того, что происходило раньше. Это лишь окончательная, завершающая фаза процесса. Происходит приватизация тех фрагментов, на которые уже раньше раздробили общенациональное достояние, тех объектов собственности и управления, которые оказались под контролем отдельных корпораций.
Зачастую приватизировались объекты, которые при классическом капитализме не являются частью экономики. По сути, делили не государственную собственность, а само государство как таковое. Что вполне закономерно, исходя из предшествующей истории. Новым хозяевам вместе с объектами собственности доставались неразрывно связанные с этими объектами элементы властных функций, порой даже элементы силовых структур, которые тоже приватизировались.
В западном варианте капитализма, как правило, силовые структуры приватизации не подлежат, и если это происходит, то это воспринимается все-таки обществом с очень большой степенью драматизма, как проявление социальной болезни. Например, когда в Америке происходит приватизация тюремной системы. Конечно, тюрьмы можно превратить в прибыльный бизнес. Заключенных можно эксплуатировать. Но даже сугубо буржуазная американская культура реагирует на это с раздражением (отсюда целая серия голливудских фильмов, осуждающих частные тюрьмы).
Принцип западной демократии состоит в том, что политическая сфера остается более или менее защищенной от прямого контроля со стороны частных интересов. И чем меньше отдельный капиталист способен в своих интересах контролировать государство, тем эффективнее служит оно общим интересам капитала. Но такая ситуация возможна только в богатых странах Запада, где капитал достаточно хорошо организован и может позволить себе роскошь соблюдения всех требований правового государства. И то, как мы видим на примере США, это не всегда получается.
В странах «третьего мира» и в бывших странах советского блока приватизация прямо вторгается в сферу публичного, коллективного интереса. Формально или не формально это происходит - уже другой вопрос.
Отсюда специфическая природа политической борьбы в современной России. Мало того что у частных корпораций появляются собственные секретные службы, но и государственные секретные службы ведут какую-то странную войну между собой за частные интересы. А капиталист Михаил Ходорковский оказывается за решеткой, проиграв политическое и деловое столкновение с группой конкурентов, заправляющих в Кремле. Одна компания в борьбе против другой использует налоговую полицию, а Газпром заключает с налоговой полицией официальное соглашение о выбивании долгов, то есть налоговая структура выступает как частная банда рэкетиров.
Это отнюдь не свидетельствует о том, что российский капитализм какой-то неправильный. Просто он развивается не по западноевропейскому сценарию, а так же, как на большей части территории планеты. Что совершенно естественно, если учесть его предысторию.

НОВЫЙ РУССКИЙ КАПИТАЛИЗМ

Именно расслоение номенклатуры в конечном счете привело к реставрации капитализма. Возвращаясь к Каутскому, можно сказать, что теоретик немецкого ортодоксального марксизма посмертно торжествует. Получается, что он был прав по отношению к Ленину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73