Пришлось рассказать.
Вина моя была такой огромной, что я не стал даже вымаливать прощения. Но и сейчас, вспоминая этот эпизод, непроизвольно ощупываю одно место.
А отцу Бологов приказал привезти дров. Всего-навсего.
XVI
В бараке громко стукнула входная дверь и вбежал Колька Реймер. Лицо красное, потное, волосы взъерошенные.
– Ты говорил, что у энкавэдэшников собаки такие большие, потому что порода такая? Эх ты! Я узнал, почему они огромные.
– Чего ты мог узнать? Мне отец говорил. Их называют «восточно-европейская порода», а раньше называли просто «немецкая овчарка». Но это неправильно, потому что вывелись они в Восточной Европе.
Колька в нетерпении ерзает ногами. Сразу видно, что он узнал что-то серьезное. Тем более, что он вообще парень серьезный. Но я стою на своем. Из упрямства. '
– Ладно, – не выдерживает Колька. – Пойдем, покажу.
Бежим из барака, перепрыгивая через ступеньку. Преодолеваем непересыхающую лужу у магазина; проносимся мимо толпы у комендатуры – что-то многовато новеньких сегодня появилось. Стоят, переминаясь с ноги на ногу, с мешками и фанерными ящиками, обвязанными веревками. Наконец впереди замаячил высоченный забор лесозавода. Колька подбегает к нему и молча машет мне рукой. С минуту он сидит на корточках и смотрит в дырочку в заборе. Потом уступает место мне. За забором большой двор и несколько будок, в тени которых, высунув от жары языки, лежат здоровенные овчарки.
Колька тихонько шепчет:
– Скоро будет гудок, и сам увидишь, почему они такие большие растут, – он протягивает мне большой согнутый гвоздь, показывая, – ковыряй себе дырочку.
Хватаю его и, словно сверлом, пробиваю себе между досок смотровую щель. Поглядел в нее, еще поковырял – вот теперь нормально. Почти весь двор просматривается. С той стороны что-то дохнуло мне в глаз. Быстро ткнул гвоздем в дырку. За забором раздался визг, вой, лай – все вместе. Наверное, прямо в нос попал. Доски слегка качнулись, видно, овчарка от злости на забор кинулась. Ну, здесь ты меня не достанешь, не то, что зимой. Может, это и есть та самая, что набросилась тогда на меня, порвала фуфайку, прокусила руку, катала на снегу клыками и лапами, играла как кошка с мышью. Конвойные едва отбили меня у вошедшего в азарт зверя.
Колька хватает меня за руку:
– Что ты делаешь?! Сейчас энкавэдэшники выскочат. Убегаем!
И мы несемся в сторону комендатуры, чтобы поскорее затеряться в толпе. Кажется, удачно. Погони нет. Ходим между ссыльными, присматриваемся, прислушиваемся. Все они, действительно, новенькие, откуда-то с Украины. Говорят как-то чудно, однако мы все понимаем. Их тревожит: куда отправят? На Севере никто из них никогда не был. Мужчин среди них очень мало, да и те старички. Зато много детей. Одна девочка молча плакала, слезы текли сами собой. Может, кто обидел?
Нет, никто не обижал. Зовут Оля Панченко, а плачет потому, что отца их забрали еще дома и они с мамой так до сйх пор и не знают, где он. Их все время везли в закрытом вагоне, никуда не выпуская. А сюда доставили на барже, и тоже было страшно.
– Ничего, Оля, не бойся, – успокаиваем ее. Здесь живут нормальные люди, пропасть не дадут, помогут, только энкавэдэшников подальше обходите. Они злые, как их собаки. А во всех остальных случаях мы тебя в обиду не дадим.
Оля сквозь слезы благодарно улыбается, но в это время раздается заводской гудок. Нам пора. Уже на бегу Коля предлагает:
– Подойдем тихонько, собакам теперь не до нас, и ты увидишь, почему они такие большие и злые.
Каждый из нас прильнул к своей щели. То, что я увидел, трудно было себе вообразить. Выходят несколько энкавэдэшников и дают овчаркам по большому куску мяса. Нам бы его на год хватило. Каждая собака берет мясо в зубы отходит в сторону, кладет между лап и откусывает большие ломти, иногда громко рыча, как бы предупреждая соседок, что делиться ни с кем не будет.
Мы оторвались от щелей, взглянули друг на друга. Вот это да! Конечно, от такой еды будешь большим. И злые они тоже, наверное, от того, что едят много сырого мяса. Тигры, вон, тоже сырым мясом питаются, потому и бросаются потом на людей.
– Слышь, Коля, может это им премию дали? Сегодня ведь привезли сразу двух пойманных.
– Какая еще премия? Вчера никого не поймали и позавчера никого не привезли. Я хожу сюда три дня, и каждый день их такими кусками кормят. А ты говоришь: порода восточно-европейская.
Последнюю фразу Колька произнес с таким сарказмом, что я, посрамленный, надолго замолкаю.
Уже около бараков нам навстречу кинулись Жучка и Дамка – соседские, а вернее, общие дворняжки. Мы все подкармливаем их тем, что можем стащить у себя дома. Собачки привычно ласкались к нам, а когда мы здоровались с ними – подавали лапы и прыгали на грудь.
– Знаешь, Коль, – говорю я, – наши собаки хоть и не едят мяса, зато они добрые, так что пусть собаки энкавэдэшников подавятся своим мясом.
Кстати, наши дворняжки страшно не любили энкавэдэшников. Особенно Жучка, Через полгода, зимой, за эту свою ненависть к ним она и поплатилась. Как-то ночью бродил по поселку пьяный охранник, видать, приключений искал. Жучка, понятное дело, возьми и облай его. Так «длиннополый» несколько раз стрелял в нее, пока все же не убил. Наутро мы нашли нашу любимицу возле водокачки мертвой. Колька, Муртаз и я решили похоронить ее. Погрузили на саночки, отвезли на берег Вижаихи, возле сан-городка, и закопали в чистом снегу. Потом, не сговариваясь, сняли шапки, помянули Жучку добрым словом и, грустные, разошлись по своим баракам.
Ночью мне приснилось, что прибежала Жучка, начала скрестись в дверь, просилась погреться. Оно и понятно: холодно ей и голодно в снежной могиле.
Проснувшись, я решил хоть как-то помочь собаке. Когда наши ушли на работу, долго возился с поленом, резал лучины, связывая их веревочкой. А едва рассвело, побежал в бабушкин барак. Бабушка торопилась в магазин за хлебом и оставила меня одного, пообещав, что, как только вернется, вместе почаевничаем. Вот это-то мне как раз и было нужно – остаться одному. Едва за ней захлопнулась дверь, я подтащил лавку к углу, где на полочке стояли иконы, а за самой большой из них, на которой Матерь Божья с младенцем, находилась баночка со святой водой, которую бабушка – я знал это – набрала в крещенскую ночь из родника возле кирпичного завода.
Достаю приготовленный пузырек, осторожно начинаю переливать из банки, боясь пролить хоть одну драгоценную каплю. Но когда стал затыкать пробку, оступился, взмахнул руками… и, полетели и банка, и я с зажатым в руке пузырьком. Лежа на полу, я ошалело глядел на растекающуюся лужу. Вот этой проделки мне даже бабушка не простит.
Быстро заметаю осколки, вытираю лужу, потом беру из стола чистую баночку и наполняю ее водой из ведра. А чтобы оставалась хоть какая-то видимость святости, капаю туда несколько капель из пузырька. Вода будет не такая уж святая, но… почти святая. Кажется, все предусмотрено. Ставлю баночку за икону, прячу пузырек, оттаскиваю лавку на место и к возвращению бабушки все в порядке. За исключением мокрого пятна на полу. Чай пить, конечно, не остался, не смотря на ее уговоры. Торопясь уйти, объяснил, что, дескать, пил воду и нечаянно разлил.
Вернувшись домой, я взял утреннее изделие и пошел к сангородку, где мы похоронили Жучку. Место отыскал с трудом. Вот оно, у молодой сосенки. Воткнул крест, вытащил из-за пазухи пузырек и быстро, пока вода не замерзла, побрызгал могилку.
Мама и бабушка рассказывали мне, что в рай, где тепло и много хлеба, попадают только мученики и святые. Жучка погибла мученической смертью и сейчас она, наверное, попадет в рай.
На следующий день у меня начался жар, очевидно, простыл на ветру. Обеспокоенная бабушка принесла заветную баночку и, прочитав молитву, побрызгала на меня «святой» водой. Пока она обсуждала с мамой, что со мной делать, я собрался с силами и приподнялся на постели:
– Бабушка, – говорю бодрым, почти веселым голосом. – После Вашей святой воды мне сразу стало хорошо. Я никогда больше болеть не буду.
– Правда?! – обрадовалась бабушка. – Вот тебе пример силы крещенской воды. А то ты все время сомневаешься и задаешь глупые вопросы.
Так и пользовались в тот год «святой» водой из-под крана водокачки вся моя родня и нуждающиеся соседи. И, что самое странное, всем помогало.
XVII
Взрослые опять встревожены. Слишком многих стали забирать. Особенно питерских.
Энкавэдисты теперь каждый день по поселку шастают, как увидишь их на ночь глядя – так наутро кого-то из соседей уже не встретишь. Словом, жизнь у нас была ничуть не лучше той, какой жили люди, оказавшиеся под фашистской оккупацией.
Вспоминая те дни, слушая рассказы взрослых, вновь и вновь прихожу к выводу, что коммунисты вели себя по отношению к собственному народу с такой же жестокостью, что и фашисты. Я тогда просил маму объяснить, куда исчезают наши знакомые, но получил от нее взбучку.
Зимой со стороны Суянковой горы часто долетал какой-то треск. Я думал, что это деревья от мороза трещат – зимой ведь далеко слышно. Но, заслышав его, мать почему-то всегда крестилась. А все остальные взрослые всегда, как по команде, замолкали. И только со временем узнал: это трещали выстрелы, там, на Суянковой горе, коммунисты расстреливали политзаключенных.
XVIII
Зима пятидесятого выдалась еще суровее, чем предыдущая. А тут еще неприятность за неприятностью. Отца вдруг начал преследовать Беликов. Все знают: это – холуй. Но знают, что и среди холуев он холуй. Личность до того страшная, что почитается за легендарную. Мы еще не забыли, как совсем недавно он кричал на бабушку: «Вшивая интеллигенция! Я загоню тебя на Соловки спускать твою голубую кровь!»
Я тогда очень испугался. Уже хотя бы потому, что никогда не слышал, чтобы на бабушку кто-либо кричал. Про Соловки у бабушки не спрашивал, потому что уже знал, что это такое.
Видя, что крик Беликова встревожил меня, бабушка успокоила:
– Не обращай внимания. Он, убогий, сам не ведает, что творит.
И вот сейчас этот «убогий» принялся терроризировать отца.
В лагерях и местах поселения администрация ГУЛАГа всегда подбирала бригадиров, десятников, мастеров из числа холуев. Как правило, это были люди неглупые, расторопные, но в большинстве своем – малограмотные. В то время как власть им давалась почти неограниченная. Имели они и кое-какие льготы, например, жили в отдельном бараке. Но это лишь до поры до времени, пока не допустят какой-то промах. Поэтому холуи, как и добровольные охранники из зэков, исповедовали принцип: лучше перегнуть, чем недогнуть. По-своему они, конечно, были правы. Во-первых, любой ценой хотелось выжить. А во-вторых, снятие с должности и превращение в обычного зэка для них в большинстве случаев означало гибель.
Чтобы как-то уладить конфликт с Беликовым, наши пригласили его в гости. Пришел дядя Иосиф – видимо, мать позвала. На столе водка, закуска. Беликов уже пьяненький, куражится. Дядя Иосиф почтительно так обращается к нему по имени отчеству.
Только повзрослев, я по-настоящему понял, каких нравственных мук стоило этому деликатнейшему гордому человеку ублажать подонка.
Впоследствии еще несколько раз приглашали Беликова. И каждый раз являлся и дядя Иосиф. Видимо, льстило Беликову, что такой специалист, с которым даже энкавэдэшники за руку здороваются, сидит с ним за одним столом, слушает его пьяные бредни, оказывает знаки внимания.
Много попил у нас Беликов на дармовщину из скудной ссыльно-поселенческой зарплаты, пока, наконец, не остыл. Пусть простит меня Бог, но через много лет я вернул Беликову часть унижений…
XIX
Вчера арестовали нашего знакомого, Рей-мера – колькиного отца. Говорят, за шпионаж. Но что делать шпиону в нашей глухомани? За кем шпионить? Какие у нас тайны? Не понимаю. А спросить боязно. Один раз уже спросил… У дяди Розана, который в свое время оказался в лагере за «за шпионаж в пользу Японии». Вот и спросил я у него: «Дядя Розан, а зачем вам японцы были нужны? Они ведь самураи…» Он промолчал. Но, видимо, матери сказал, и я был, конечно, бит.
– За что?! – негодовал я.
– За язык, – ответили мне кратко.
Я счел ответ исчерпывающим, а наказание – законным. Лишних вопросов задавать не следует. И все равно обидно. Ведь никто же не слыхал, как я разговаривал с дядей Розаном!…
Арестовали бабушкиного земляка, крупного спеца. Назову его «Прорабом», потому что фамилии не помню. А запомнился мне «Прораб» тем, что была у него собственная легковая машина. И скорее всего, она приглянулась кому-то из энкавэдэшного начальства. Говорили, что «Прорабу» ничего не поможет – очень серьезные обвинения против него выдвинуты. Но перед судом «Прораб» написал дарственную на районный НКВД и получил всего десять лет.
Отец сердито сплюнул:
– Вот дурак! Сразу надо было отдать ее энкавэдэшникам – не катал бы теперь бревна.
«Прораб» работал в зоне на лесобирже. Почти рядом с нашими бараками. Я не мог понять, почему отец назвал его дураком. Он был очень веселым и приветливым. Разве дураки такие? Понадобилось многое и многих повидать в жизни, чтобы понять: не всегда слово передает гот смысл, который в него изначально заложен. Можно говорить «дурак», а подразумевать – «несчастный».
XX
У меня случилось несколько драк с местными ребятами Колькой Бычиным, Олегом Ваньковым и Юркой. Сейчас они объединились и не дают мне проходу до самой школы. Как встретят, так и дубасят. Что делать? Отцу не скажешь, потому что услышишь. в ответ: «Какой ты мужчина, если за себя постоять не можешь?» Мать тоже стыдно просить. Вот и иду к бабушке и рассказываю о своей беде
– А где твои друзья? – спрашивает она. – Вы должны горой стоять друг за друга.
Она права. Но друзей рядом нет. Муртаз уехал с родителями и другой поселок. С Колькой Раймером вообще получилось нехорошо. Когда мы дрались, эти ребята, местные, на всю улицу кричали Кольке: «Твой отец шпион, и ты шпион!»
Колька попробовал убедить их, что это неправда, но они стали кричать еще громче. Коля заплакал и ушел. Мне не хочется, чтобы его еще раз так обидели, а потому прошу бабушку проводить меня до поворота, откуда до школы рукой подать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12