» Товарищ Маленков оказался самым бдительным учеником товарища Сталина. Это он сумел разоблачить врага народа, много лет скрывавшего свое вредительское нутро; прислужника империалистов, маскировавшегося под лучшего друга вождя всех народов; заклятого врага рабоче-крестьянской власти.
Отец брал меня с собой на собрания, и я слышал все это своими ушами.
ХХХХII
…Со стороны нашей школы раздается рев моторов, что для наших мест большая редкость. Конечно же, нужно выяснить, что там такое происходит. Прибежал, осмотрелся – и стало не по себе. Неподалеку от нашей школы большое кладбище для зэков и спецпоселенцев. На краю его стоит много людей, а два бульдозера ходят по нему, сметая все подряд. Оглушающий рев дизелей. Грунт тяжелый, бульдозеры вязнут. Толпа безмолвствует. Кто-то крестится, кто-то вытирает слезы, но молчат. Какая-то женщина упала, плохо стало. Вокруг нее засуетились, пытаясь привести в чувство. Видимо, кто-то из ее родни здесь похоронен, вот и не выдержала крещеная душа такого кощунства.
Стоящий чуть в стороне от остальных старик плачет, стесняясь своих слез. Они застревали в бороде, словно капли дождя.
Обхожу дедушку, прохожу вперед, и рука сама захотела перекреститься. По всей взбороненной, взрыхленной земле валялись человеческие кости. Закапывали-то неглубоко. В надежде, что покойники не будут держать на них, зэков, обиду за экономию сил, которых и так не хватало. Они, могильщики, тоже в свое время не станут обижаться, когда придет их пора ложиться в землю.
Отдельно стоят несколько энкавэдэшников, наблюдают. Я пристроился рядом с дядей Валентином. Он – питерский, наш земляк. Вид у него расхристанный: брюки короткие, рубаха не заправлена, руки в карманах, на скулах нервно подергиваются желваки. Тяжко ему глядеть на все то, что здесь происходит. Рядом раздается чей-то шепоток: «Один тракторист отказался могилы губить, так его увели. С тракторной базы привезли другого. Но он тоже отказался. И его увели. Третий, подлец, согласился. А тот, который сразу стал пахать кладбище – в дым пьяный. Ему разрешили сбегать в магазин, и он тут же, у трактора, две бутылки без закуски».
Бульдозер идет в нашу сторону, покачиваясь на кочках, как лодка на волнах. Вот его нож опустился и выгреб такую груду костей, словно они там были сложены в штабель. Скорее всего, так оно и было. Видимо, зимой складывали мертвецов, комьями забросали – и все похороны. Черепа катились по земле в разные стороны. Раздался общий стон. Каждый мог оказаться в этой груде.
Дядя Валентин не выдерживает:
– Да это же враги народа заметают свои преступления! Неужели вы не понимаете этого?
На него шикают. Эх, дядя Валентин, дядя Валентин. Лучше бы ты про себя подумал то, что сказал.
Я больше не могу находиться здесь, бреду к бараку. Дома и у соседей затишье, все ходят сумрачные. Дело в том, что многие старожилы начинали свою Голгофу именно здесь, в самом Вижайлаге на строительстве бумкомбината, и в силу этого просто не могли миновать кладбищенский участок. Они-то думали, что их родные и близкие успокоились навеки, ан нет, срочно понадобился участок под строительство.
Через несколько дней замечаю: что-то не видно дяди Валентина. Спросил у отца, где он. Взяли! Все, дальше приходится молчать. Начнешь спрашивать, уточнять – рискуешь получить ремнем.
Вернулся дядя Валентин из лагерей лишь в 58-ом или 59-ом. Не могли коммунисты простить ему тех нескольких слов отчаянной правды.
Здесь необходимо прояснить одну немаловажную психологическую тонкость тех времен. Множество раз приходилось слушать рассуждения взрослых, раздумья вслух (меня,пацана, не боялись, я был свой, проверенный): что же все-таки происходит, за что ссылают, сажают, уничтожают людей, и нет жалости ни к кому, не говоря уж о справедливости. Умные давно прекратили раздумывать на эту тему. Для них все было ясно с самого начала. Они никогда ни к кому, ни в какие инстанции не обращались, понимая всю бессмысленность и абсурдность подобных обращений. Государственный террор набрал такие обороты, что не было никаких сил противодействия. Более того, в обозримом будущем их и не предвиделось.
Весь контингент ГУЛАГа условно можно разделить на несколько категорий. Ясное дело, эти категории еще можно дробить, но я попытаюсь остановиться на основных.
В той стрессовой обстановке каждый искал себе нишу спасения. Одной из таких ниш был самообман. Будто бы произволом, беззаконием занимались только пробравшиеся в руководство НКВД «враги народа». Такой самообман многих спас, помогая перенести физические и моральные испытания, в надежде, что «врагов народа» в конце концов разоблачат.
Была еще одна категория, которую я разделил бы на две части: шакалы открытые и шакалы маскирующиеся. Открытые шакалы не скрывали своих намерений. Для них важно было одно: выжить. Выжить, конечно, за чужой счет, ибо иной возможности просто не представлялось. Маскирующиеся шакалы были хитрее. У них всегда наготове улыбка, дежурная фраза сочувствия. А много ли человеку нужно в горькую минуту? За доброе слово сам готов голодать, а пайкой поделиться.
Шакалы – народ любознательный. Им нужно было знать обо всем и обо всех. Чтобы потом со знанием дела составлять донос в оперчасть. Такой метод они использовали для расправы со всеми своими недругами. Впрочем, друзей, настоящих друзей, у них никогда не было и быть не могло. Как ни маскируйся, а суть свою не скроешь.
Умному шакалу, или шакалихе (таких было больше), всегда требовалась свита. Окружение их состояло, как правило, из людей убогих душой, недалеких, так как нормальный человек даже попав на время под гипноз обаяния, бысто разбирался что к чему и уходил от такого знакомства с чувством брезгливости и омерзения.
И была еще одна категория людей, многие из которых остались в моей памяти. Этих вспоминаю с глубочайшим чувством уважения и признательности. Уже хотя бы за то, что были. По характеру эти люди добродушны, незлопамятны. Даже в случае личных неприятностей, (а их всегда хватало), от них зачастую можно было услышать: «фатум». Это были сильные и честные люди. Такой не съест свою пайку, зная, что рядом еще более голодный. Не подставит в трудную минуту вместо себя другого – лучше примет удар на себя. Таких не нужно было звать на помощь, у них в крови было – протянуть руку более слабому. В подвале, под пытками они подписывали протокол, в котором числилось выдуманное им энкавэдэшниками преступление, но при этом за собой не тянули. Они оставались снисходительны даже к тем, кто их предал пли продал. А еще были доверчивы. Потому что судили о людях по себе. Поэтому и биты бывали чаще и сильнее других. Но, оправившись от очередного битья, оставались такими же порядочными, как были. Это славный народ. Я благодарен судьбе, что мне в моей жизни много повстречалось таких людей.
ХХХХIII
Нa этом можно было бы и закончить свои рассуждения по поводу разных категорий Гулаговского контингента, если бы…
Если бы не случались и герои. Редкие одиночки, мужественно бросавшие вызов всему беззаконию ГУЛАГа. Такие, например, как капитан Павлов – человек-легенда, знаменитость наших мест. О нем я и хочу рассказать отдельно.
Иду как-то с отцом в город. Недалеко от узкоколейки с нами здоровается какой-то мне незнакомый мужчина. Остановились, поговорили. Оказывается, он приехал откуда-то с дальнего лесопункта, а раньше, как я понял, жил у нас на Вишере. Сейчас ему необходимо показаться хирургу: грыжа замучила. По направлению приехал в больницу и попутно решил навестить земляков.
Отец попрощался с ним и спустя некоторое время обронил:
– Знаешь кто это? Отец Павлова.
– Что же ты мне сразу не сказал?! Того самого? Разведчика? Героя Советского Союза?
Капитан Павлов был гордостью всех невольников. Своего рода Стенька Разин. Он был из семьи ссыльных. На фронт ушел добровольцем. Парень оказался не из слабых, смышленый, потому и попал в разведку, где дослужился до звания капитана. Наград – места на груди не хватает, а в придачу – Золотая Звезда.
Вернувшись на Вишеру, где его родные все еще числились за комендатурой, бравый разведчик по наивности своей решил, что теперь-то он для энкавэдэшников недосягаем. А потому вел себя с ними необычайно дерзко. Требовал человечности и справедливости. Учитывая его заслуги, энкавэдэшники, по крайней мере, первое время вынуждены были считаться с новоявленным бунтарем, как-никак Герой. Хотя уже тогда предостерегали, что органы не потерпят насмешки над собой. Но где там, у фронтовика все еще не прошел хмель Победы. Его все еще обуревала радость, что остался жив, да в придачу – свободен. Но энкавэдэшники шутить не любили. И не умели. Они в другие игры играли. Они, вишь, и сами не меньше орденов заработали бы, чем любой из этих недобитых, да недосуг им было на фронт, за «контрой» нужно было присматривать. Для начала, для науки протащили Павлова через подвал. Не помогло. Еще больше расхрабрился, начал искать управу на энкавэдэшников. Чего уж совершенно невозможно было терпеть. Быстро, по закону – поначалу лишив наград – определили ему не то десять, не то пятнадцать лет концлагерей.
Но ордена на фронте даром не давали. Тем более в разведке. Смелости, смекалки Павлову было не занимать. Ушел из особой зоны заключенный Павлов, причем с оружием. А так как понимал: все равно далеко не уйдет, поскольку архипелаг нашпигован постами, засадами и секретами, то решил подороже отдать свою жизнь на новой Родине, в знакомых ему местах. Вот когда энкавэдэшники поняли, что такое фронтовик и за что ордена дают.
Была объявлена настоящая война. Ставили засады во всех местах вероятного нахождения беглеца. Но каждый раз Павлов обходил их или уничтожал. Случались и облавы, на которые энкавэдэшники шли, вспоминая давно забытого ими Бога и молясь, чтобы остаться в живых. Но немало, ох, немало положил бывший разведчик. Кружил он вокруг Полюд-горы, уходил к Ветлану – а там места обширные, тайга необозримая. Словом, в большое беспокойство ввел беглец энкавэдэшное начальство. Как же такая огромная махина – и не может управиться с одиночкой? Это же подрыв авторитета органов, «передового отряда партии», как они себя называли. Вот уже подняты на ноги все активисты. Проинструктированы все сексоты. В полной готовности группы захвата, заправлена техника. Но где сам беглец?
По всей местности объявлена тревога. Всем запрещено по одному ходить без надзора за пределы поселков и деревень. Наконец совсем уж обложили смельчака. Садится он в душегубку, – маленькая лодка, вырубленная из ствола дерева, – переправляется через Вишеру… Да не тут-то было. Уже задействована рация. Наблюдаем. Появился. Ринулись катера опергруппы. Начеку посты, засады.
Широкая и быстрая горная река Вишера. Чтобы переплыть ее, нужно время. А его у Павлова нет. Вылетает из-за поворота быстрый катер энкавэдэшников, солдаты еще издалека открывают огонь. Такого страху нагнал на них разведчик, что приближаться решили только к мертвому.
Долго отстреливался капитан, однако душегубка есть душегубка, слишком уж неустойчива. К тому же запылило с обеих сторон деревеньки: опергруппы спешат на помощь катеру. Разведчик опять за весло. Но слишком уж много стволов направлено на него. Пуля в грудь, пуля в плечо. Он уже на дне лодки, мертвый, но энкавэдэшники все боятся. На большой скорости прошлись катером по душегубке, развернулись – и еще, еще… Страшен был им даже мертвый легендарный беглец.
Так и погиб капитан-разведчик Павле в, оставшись в памяти символом сопротивления неправедному коммунистическому режиму.
XXXXIV
…На месте уничтоженного кладбища полным ходом идут строительные работы. Но вскоре они застопорились. Оказывается, все, что строители успевают в спешке сделать, через день-другой поглощает болото. Из какой-то промышленной зоны доставили паровой экскаватор и начали рыть траншеи для осушения. И опять: полным-полно костей. Черепа, как на капустном поле кочаны – по всему бывшему кладбищу. Потом их, помню, пособирали и где-то закопали. Иногда там стояли одинокие фигуры, видимо, поминали покойников. По я туда больше не ходил. Страшно. А тут еще в одной из канав утонул мальчик. После чего взрослые стали поговаривать, что мертвые начали тянуть живых.
А вот и новость. Ликвидируют особую зону, стоящую радом с комендатурой. Как-то неожиданно это для всех. Зэков перегоняют в другие зоны. Когда убрали запретки, пообрезали заостренные колья и разломали забор, нам открылись бараки, точно такие же, в каких живем мы.
Пробегаю как-то мимо пятого барака, слышу окликает дядя Розан, обещая что-то показать. Дяденька он был рассудительный. А главное, всегда разговаривал со мной, как со взрослым, что мне очень нравилось. Так вот, он ведет меня на территорию бывшей особой зоны. Перед нами большой холм. В нем дверь и много-много ступенек вниз, откуда тянет холодом и сыростью.
Дядя Розан берет меня за руку, и мы начинаем спускаться по ступенькам. Чем дальше, тем больше охватывает меня беспокойство, чувство необъяснимого страха, и я все плотнее прижимаюсь к дяде Розану. Внизу еще дверь, и тоже приоткрытая. Заходим, а там места – чуть ли не в полбарака. Сверху и не подумаешь, что тут такой простор. К тому же свет горит.
Осматриваемся. Прямо над нами на высоте двух метров железная балка с кольцами. В углу печь. Справа от нас, только уже у пола, такая же железная балка с кольцами. И три столба – от потолка до пола. Дальше было еще две двери. Дядя Розан открыл одну, жестом приглашая меня посмотреть, что там. Передо мной открылись три или четыре каморки с решетками. За второй дверью – те же камеры. Мне очень хочется уйти отсюда, не то что уйти, а убежать, куда глаза глядят, потому, что ощущение не обмануло, я уже все понял – это была пыточная. Бабушка много рассказывала про злодеев и палачей царя Грозного, как опричники пытали в подвалах свои жертвы, и про этот подвал я также много слышал, как ни молчаливы были его невольные посетители.
– Леня! Ты когда-то спросил, зачем мне японцы нужны были?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12