Это настолько трудно, почти непереносимо трудно, что иногда мне кажется, будто я раскалываюсь надвое и навсегда.
Я все еще не могу отделаться от этих мыслей, когда добираюсь до ступенек заднего крыльца и присаживаюсь отдохнуть. У человека есть мечта: сказать что-то всему миру. Пройдет несколько дней, и он поймет, что она неосуществима. Не потому, что он лишен возможности выразить свои мысли и чувства. У него есть голос, язык, у него впереди вся жизнь. Беда в том, что он неспособен гореть. Ему удалось добиться немалых успехов в школе, но, насколько я понимаю, он обязан этим только горению директора. Что он сделает, когда прозреет? Придет сюда, потому что я – его последнее прибежище? Придет и пожрет меня, всю без остатка, чтобы продлить свою жизнь. Где выход из этого положения? Должен же быть какой-то выход. Что, если он женится на молоденькой девушке или не женится... какая разница?.. и у него родится ребенок? Успокоится он на этом? Мысли бегут, бегут... Может быть, это отсрочит крушение, которое неминуемо произойдет, когда он наконец убедится, что ничего не скажет миру. А что, если директор, старший инспектор и я, что, если мы... нет. Мы не сделаем из пего настоящего учителя, потому что это вопрос горения, горения его собственной души. И сострадания, которого он лишен. Довольно! Я слишком устала, чтобы обдумать сейчас все до конца... Пора оборвать коробочки у дельфиниумов, а то они не зацветут во второй раз.
Весна готовится отдать все свои богатства лету: вяз под окном учительской, грецкий орех возле сборного домика и тополя на берегу реки зеленеют уже вовсю, а к нам явился с первым визитом новый старший инспектор начальных школ мистер У. У. Дж. Аберкромби. Такой же элегантный, как его имя, и такой же огромный, как его кабинет: строгий серый костюм, седые волосы тщательно причесаны, над суровой верхней губой седые усы, – и наш голый коридор со щербатым полом, особенно неуютный из-за разбросанных повсюду плотницких инструментов, на этот раз будто действительно стыдится самого себя. Массивный мистер Аберкромби в костюме без пятнышка просто не умещается в коридоре, где мы собираемся во время первой большой перемены, и, когда он садится, вернее, пытается сесть на несуразную низенькую скамейку, ему никак не удается сладить со своими длинными ногами. Поль спотыкается о его ноги, я спотыкаюсь о его ноги, директор выносит для меня кресло из своего кабинета, спотыкается о его ноги и падает вместе с креслом, и мы приходим к заключению, что мистер Аберкромби уже получил представление о наших условиях, желание директора тем самым исполнилось, и нам незачем складывать в таз забытые башмаки и предлагать мистеру Аберкромби помыть в нем руки. Мы изо всех сил пытаемся сделать вид, будто сидим в шикарной гостиной первоклассного отеля. Директор осторожно откашливается, Поль выпроваживает детей, а я забываю об уговоре с вязом, о намерении пробиться сквозь стену старших инспекторов и, разливая чай, старательно изображаю первую даму этой школы; ради Поля я даже не кладу ногу на ногу.
– Мы все здесь новенькие, как эта весна, – радостно заявляю я. – Это чудесно, не правда ли?
Как-то раз я уже произносила эту фразу.
Старший инспектор подбирает ноги, размышляя, куда их деть. Наконец решение принято: он сгибает колени, кладет ногу на ногу и обхватывает их руками.
– Для школы – да, – лаконично замечает он.
Правда, в его голосе слышится не только сила и убежденность, мальчишеские нотки говорят, что в этом человеке скрыто что-то еще, хотя по форме его речь безупречна: точки, четкие абзацы и прочее. У меня снова сводит внутренности, я парализована. Вот оно, мое прошлое, я снова столкнулась с ним лицом к лицу в этом коридоре, где гуляет ветер. Я не отвечаю – не могу. Несколько недель назад я обменялась точно такими же словами с председателем, и все равно сейчас я не в силах ответить шуткой, как в прошлый раз, меня будто... ну, скажем... усыпили.
Но старший инспектор, кажется, понял. Он не спускает с меня цепких серых глаз.
– Хотя для вас, мисс Воронтозов, – он уверенно преодолевает все барьеры моей фамилии, – весна в этом коридоре, по-видимому, оказалась слишком холодной.
Я вспыхиваю и забываю, что лучше не смотреть так радостно ему в лицо. Передо мной мужчина, еще один мужчина, которому не безразлично, холодно мне или нет. Конечно, он женат. Но мои губы расплываются в улыбке, и я вдруг слышу свой нелепый детский ответ:
– Весна для меня – всегда холод, и только холод!
Как научиться хранить эти мысли про себя? Почему сердце старой девы по первому зову выскакивает из груди, не стыдясь своей наготы? Боже правый, я веду себя хуже, чем Маленький Братик. Умная женщина никогда не допустит, чтобы кто-нибудь догадался о ее мыслях или чувствах, они должны быть окутаны тайной. С помощью каких дьявольских чар удается некоторым мужчинам мгновенно выманить на свет божий живую душу? Я отчаянно боюсь самой себя, но мне все равно хочется броситься к нему в объятия – как Рити, Маленькому Братику, Полю хочется броситься ко мне; я хочу схватить его большие добропорядочные руки, взобраться на его огромные добропорядочные колени и замереть. Сколько мне лет... пятьдесят или пять?! Я разливаю чай, передаю последние чашки и усаживаюсь в большое директорское кресло, слегка отвернувшись от инспектора. Не стоит снова помогать этому человеку читать мои мысли.
Однако благовоспитанный джентльмен в коридоре – это одно, а старший инспектор в бурлящем приготовительном классе – совсем другое, и, когда мистер У. У. Дж. Аберкромби появляется в сборном домике, передо мной уже не обаятельный и заботливый женатый мужчина, а чудовище из моих ночных кошмаров. Привидение спустилось со стропил на землю в образе живого человека. Я боялась этого во сне и наяву. Ничего не стоит моя проспиртованная решимость не обращать внимания на инспекторов, директоров и прочих чиновников, ничего не стоит моя непочтительная неприязнь к нашему достопочтенному служителю господа, ничего не стоит безграничная свобода моего духа, когда я сижу ранним утром в Селахе, – я уничтожена. В подтверждение у меня сводит все внутренности. Нет больше неустанной изобретательницы, нет отважной покорительницы молодых умов! Перед инспектором – маленькая незамужняя женщина. Одинокая женщина. Никто ее не защитит, никто не поддержит, никто ей не поможет. О злой дух, вернись на стропила! Скорее, острые когти Вины уже вонзились в мое горло, я задыхаюсь. Убежать? Разве мать покинет своих детей?
Он стоит в дверях – огромный, руки почтительно сложены за спиной, а сборный домик сотрясается от мощных зарядов энергии, пронизывающих каждого, кто способен их ощутить. Я сама ощущала их в полную меру до нашего чаепития. Если разум лишен защитной оболочки, чувства неизбежно обостряются до крайности. А наш сарай с голыми стропилами как раз то место, где от этого никуда не уйти. Наедине с детьми я забываю о своем несчастье. Но сейчас на моем утлом суденышке появился сдержанный, седой, высокий, подтянутый, проницательный, вежливый призрак во плоти, и я вся – комок нервов. Печальное зрелище – инспектор на пороге класса – подтверждает, что мой разум и вся моя профессиональная жизнь навсегда лишены защитной оболочки. Лишены оболочки. Я утратила ее где-то в начале пути, как только стала работать под наблюдением инспекторов. Может быть, расставаясь со своими иллюзиями, я одновременно рассталась и с ней, как расстаешься с кожей, которая сходит вместе с липким пластырем. Теперь я так же беззащитна, как самый простодушный малыш в моем классе. Какое несчастье обрушилось на нас! Как я боюсь этих рук за спиной!
Но мысль, как страх, становится острее, когда нет защитного покрова. Потому что мгновенно задевает сердце. Котенок Матаверо громко мурлычет у меня на плече и бьет хвостом по лицу, а я уже готова допустить, что гость в дверях не так страшен, как мне показалось в первую минуту. Во-первых, к нему подходят дети – верная примета! – а во-вторых, его это, видимо, не смущает. Дети задирают головы, чтобы разглядеть сияющую вершину, и я начинаю сомневаться: вдруг это не призрак, а сама благожелательность шести футов ростом? В конце концов, решаю я в смятении, бывают же чудеса. Они случаются каждый день. Боль отпускает, я стою, запрокинув голову, не сводя с него глаз, как Марк, Севен, Блоссом, и, не опереди меня Уан-Пинт, я бы сама задала какой-нибудь нелепый вопрос.
– Ты зачем сюда пришел? – радостно вопрошает Уан-Пинт.
– Я пришел к мисс Воронтозов.
– Ты ее приятель? – деликатно осведомляется Матаверо.
– У него седые усы, – замечает Севен.
– Как ты себя зовешь? – спрашивает Таме.
– Сколько тебе лет? – интересуется Вайвини.
– Ты здорово пьешь? – наступает Блидин Хат.
– Почитай «Гоубой кушин», – просит Пэтчи.
– Это, наверное, инспектор, – предостерегает Марк. – Моя мама сказала: «Берегитесь инспектора!»
– Хочешь я тебе почитаю, хочешь? – Вики примостилась у ноги-колонны.
– А мисс Воттот, она снимает туфли, когда играет с нами. Она ходит на своих ногах, – доносит какая-то маленькая сплетница.
– Ага. Правда. И еще у нее вошки в волосах. Я видала, видала, как она их ловит. Мисс Вонтопоп.
– Ого-го! У мисс Воттакок вошки в волосах! У мисс Воттакок!
Ну что ж. Все кончено, хотя я еще не начала. Если бы он мог снизойти до нас! Здесь, внизу, мы все так неприглядны. Мне хочется взять на руки кого-нибудь из малышей, но я боюсь обидеть котенка. Рыжий петух в дверях разглядывает нас из-под гребешка – ему интересно, что происходит, щенок Тамати вылезает из-за пианино и подкрадывается поближе – вдруг что-нибудь перепадет от гостя. На самом деле инспектор удостоился весьма торжественной встречи, но боюсь, он об этом даже не подозревает.
– Ага, правда! А еще она мажет голову маслом для волос!
– Я не употребляю масла для волос, – с негодованием возражаю я. – Это просто запах... запах... Блоссом, носовой платок!
– Я нюхал, нюхал! – наступает Блидин Хат.
– Это просто запах... запах дезинфицирующего раствора, я наливаю его в глину... и руки пахнут. Рубашка, Матаверо!
– Я видала, как она вынимает вошек у себя из волос.
– Это вошки Рити! Они перепрыгнули ко мне от Рити на прошлой неделе. Я только сегодня наконец их поймала!
Ну что ж, по-моему, все кончено.
У его ног толпятся дети и животные, одни возвращаются к прерванным занятиям, будто волны откатываются от берега, другие стоят, слушают. Вайвини не упускает случая подойти поближе, ее огромные глаза-озера до краев полны любопытства.
– Не лезь вперед, – сердится Матаверо; этикет имеет для него такое же большое значение, как для его дедушки, он не может допустить, чтобы его унизили в глазах постороннего.
С меня довольно. Я тону в педагогических ошибках и профессиональных грехах, волна захлестывает меня с головой, будто внезапно начался прилив. Суденышко попало в шторм. Я хватаюсь за борт, вернее, оборачиваюсь к своему низкому стулу.
– Вытри нос, Блоссом! Заправь рубашку, Аберкром... я хотела сказать... я хотела сказать: Уан-Пинт!
– Давайте скорей танцевать! – кричит Ронго; в ее голосе страстная убежденность существа, готового танцевать всегда, в любое время. – Мисс Вонтопоф, играйте! Мы потом сделаем задание, потом, давайте танцевать!
Мой истерзанный желудок полагает, что сейчас самое время вывернуться – наизнанку, и я на всякий случай пробираюсь к своему стулу. Я вспоминаю, как спокойно, с каким достоинством встречают посетителей безупречные учительницы в городских приготовительных классах... Если бы у меня хватило сил добраться до двери, я бы убежала!
Но мистер Аберкромби тоже протягивает руку к низенькому стулу и садится рядом. Маленький Братик рыдает, деловито и выразительно, я беру его на руки, прижимаю к груди и утешаю – вслух его, мысленно себя:
– Ну-ка... ну-ка... посмотрите на мою славную девочку. Мальчика, я хотела сказать.
На Маленьком Братике прелестный чесучовый костюмчик, коричневый с желтой отделкой, и внезапно, как это часто бывает, когда я с детьми, у меня резко меняется настроение: я счастлива, что держу в руках такой великолепный образчик новой расы. С какой стати проливать слезы бессилия!
– Взгляните на него! – с гордостью говорю я долговязому человеку рядом.
Он смотрит, но не произносит ни слова. Не знаю почему, но мне кажется, ему есть что сказать. Он удивительно спокоен и непритязателен для инспектора, особенно для старшего инспектора. Я не понимаю, что это означает. Он так откровенно самоустраняется, что мне ничего не остается, как говорить самой. К несчастью, именно это я и делаю.
– Я сожгла рабочую тетрадь, – слышу я.
О господи, каким образом сумел этот человек извлечь мою душу на свет божий!
– Да? – Он поднимает седые брови. – Почему?
– Потому что я больше не могу ее видеть!
– Отчего же?
– Такой уж я человек.
– В самом деле?
– Если я напишу, что сделаю то-то и то-то, я никогда этого не сделаю. А рабочая тетрадь только для этого и нужна. Записывать, что я собираюсь сделать!
– А почему бы и нет?
– Терпеть не могу учебные планы: пункты, подпункты, часы, минуты. Не выношу, когда меня что-нибудь связывает. Ничто не должно стоять между мной а детьми, ненавижу принуждение! Прогоните меня с работы, если вам хочется! Прогоните!
– Мисс Воронтозов, мы не собираемся вас прогонять.
Я вся дрожу, у меня покраснела шея, да и лицо, наверное, тоже, в поисках прибежища я поворачиваюсь к надутой коричневой мордочке у меня на плече. И понимаю, что прибежище все-таки есть – чужие дети! В тельце мальчика, прижавшегося ко мне, я ощущаю упругость, которой лишилось мое тело, в его пристальном взгляде – участие. Черпать силы в таком комочке! Так вот тайна, которой никогда не делятся матери! Ужас, клокотавший у меня в груди, постепенно изливается наружу, тает как дым, я сжимаю в объятиях малыша и забываю, что я старая дева, что я учительница, – я просто женщина. По праву беды, если не по праву рождения, этот малыш мой!
А потом меня вдруг пронзает мысль: рядом со мной мистер У. У. Дж. Аберкромби – старший инспектор начальных школ!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37