Нет, этот человек вряд ли был театралом, завсегдатаем репетиций.
Может быть раньше, до того, как они окончательно перебрались в этот милый, тихий университетский городок?
Тоже маловероятно.
Джастина обладала довольно цепкой памятью, и могла поклясться, что никогда не встречала этого человека – во всяком случае, до того, как они с Лионом переехали на Британские острова.
Джастина пристально вглядывалась в его лицо, стараясь вспомнить, откуда же оно ей знакомо, а потом, рассердившись на себя за то, что она тратит время на такое никчемное занятие, оставила незнакомца в покое.
Еще бы!
У нее были куда более неотложные дела – Уолтера наконец-то выписали из клиники, но нога еще была в гипсе, и мальчик требовал ухода.
После той истории с падением в склеп сердце Уолтера растаяло – он видел, что и Джастина, и Лион всеми своими силами стремятся помочь ему, что они хотят если и не заменить ему с Молли мать и отца то, хотя бы сделать так, чтобы они не чувствовали себя одинокими и заброшенными.
Напрасно говорят, что дети лишены чувства такта, что они неспособны понять проявлений тактичности со стороны взрослых – ни Джастина, ни Лион никогда не единым дурным словом не обмолвились не только об Ирландии и ирландцах, но и об их отце Патрике, осужденном за страшный террористический акт, унесший множество человеческих жизней – Уолтер и Молли по достоинству оценили это.
Джастина, при всей своей очевидной загруженности, наведывалась в университетскую клинику регулярно, по два раза в день, как, впрочем, и сам Лион; Уолтер видел перепуганные тревожные глаза, он ощущал заботу, которой постоянно был окружен, и постепенно перестал смотреть на Хартгеймов со скрытой неприязнью; видимо раньше, как только он попал в этот дом, он еще не терял надежды удрать, потому что сам факт усыновления его и Молли, похоже, каким-то косвенным образом оскорблял память о Патрике О'Хара; теперь же, к неописуемой радости и Лиона, и его жены, все резко переменилось к лучшему…
Кроме всего прочего, у Джастины приближалось весьма ответственное в ее новой оксфордской жизни событие – премьера студенческой постановки «Юлия Цезаря», и она буквально разрывалась между домом и колледжем святой Магдалины.
Джастина вся была в предстоящем спектакле – очень часто она ловила себя на том, что принималась вполголоса цитировать отрывки из пьесы, в которой, кстати, сама несколько раз играла и Кальпурнию, и Порцию, в самых, казалось бы, неподходящих для этого местах – на кухне во время приготовления завтрака, по дороге на репетицию, и даже перед тем как лечь в постель с Лионом:
Я знаю вашу мудрость.
Кровавые мне ваши руки дайте
И первому, Марк Брут, тебе жму руку;
Второму руку жму тебе, Гай Кассий;
Тебе, Брут Деций, и тебе, Метелл;
И Цинне, и тебе, мой храбрый Каска;
Последним ты, но не в любви, Требоний.
Патриции – увы! – что я скажу?
Доверие ко мне так пошатнулось,
Что вправе вы меня сейчас считать
Одним из двух – иль трусом, иль льстецом.
– О, истинно тебя любил я, Цезарь!
И если дух твой носится над нами,
То тягостнее смерти для тебя
Увидеть, как Антоний твой мирится
С убийцами, им руки пожимая
Здесь, о великий, над твоим же трупом!
Имей я столько ж глаз, как ты – ранений,
Точащих токи слез, как раны – кровь,
И то мне было б легче, чем вступать
С убийцами твоими в соглашенье.
Прости мне, Юлий. Как олень, затравлен,
Ты здесь лежишь. Охотники ж стоят,
Обагрены твоею алой кровью.
Весь мир был лесом этого оленя,
А он, о мир, был сердцем для тебя.
Да, как олень, сражен толпою знати,
Ты здесь лежишь…
Иногда Джастина цитировала вполголоса, иногда – так, как она представляла эту фразу звучащей на театральном представлении.
Лион конечно же не обращал на это внимания – то, что многим могло показаться странностью, для него было нормой; ведь это было нормой для его жены!
Джастина уже почти забыла о странном новом подозрительного облика соседе – у нее были проблемы куда более серьезные.
И вот однажды проходя мимо незнакомца (а тот ни на кого не обращая внимания, сидел на скамейке с развернутой книгой в руках), Джастину осенило: да это же тот самый полусумасшедший то ли поэт, то ли писатель, то ли философ, то ли еще невесть кто, с которым она как-то сиживала за одним столиком в своем любимом кафе на пути в колледж святой Магдалины!
Да-да-да, как раз в тот день, ставшим роковым для Гарри и Мери…
Она, проходя по улице, выстукивала сорванной веточкой какой-то замысловатый мотив на железной ограде, а затем зашла в кафе…
За ближним столиком сидели Гарри и Мери (они тогда не заметили Джастину), а рядом…
Да, тот самый.
Кажется, он еще что-то писал. Интересно, что он здесь делает, и почему поселился в таком престижном районе? Странно, очень странно…
Как бы то ни было, однако от этого воспоминания подозрительность Джастины и какая-то необъяснимая неприязнь к этому человеку только усилились.
Кто он такой?
Совершенно он не похож на типичного оксфордского буржуа…
Однажды за ужином, когда дети уже спали, Джастина поделилась своими соображениями насчет нового соседа с мужем, однако Лион к ее немалому смущению развеял в прах все подозрения и страхи:
– Так ведь я знаю его!
Джастина подняла на мужа удивленные глаза.
– Как? Не может быть!
Лион утвердительно закивал.
– Да, точно…
– Кто же он?
– Аббат Джон О'Коннер… Он переехал в Оксфорд из Ольстера.
Слова мужа прозвучали для нее как гром среди ясного неба.
Как – оказывается, рядом с их домом поселился католический священник?
В Южной Англии, в святая святых англиканства, где само признание о своей принадлежности к католицизму в лучшем случае могло вызвать презрительную усмешку, а в худшем – затаенное недовольство?
Да быть того не может!
А Лион, будто бы угадав мысли жены, после непродолжительной паузы продолжал:
– Ты ведь знаешь, что тут, в Оксфорде, учится несколько выходцев из Ирландии… в смысле – из Дублина.
– Знаю. Ко мне в студию приходят ирландские студенты.
Лион подчеркнул:
– В том числе – и из Ольстера…
Она растерянно произнесла:
– Ну, из Ольстера… И что же с того?
– А то, Джастина, что все они – католики, – объяснил Хартгейм. – И этот аббат, насколько я понял, прислан сюда… – он замялся, подыскивая нужное выражение, – ну, для удовлетворения их религиозных потребностей, что ли… Кстати, оказывается в Оксфорде есть католический приход – а я и не знал… Правда, не очень большой… Раньше я и не подозревал об этом, – повторил Лион, – пока не познакомился с Джоном.
Джастина удивилась еще больше.
– Как – ты уже успел с ним познакомиться? А почему я об этом ничего не знаю?
Лион смущенно заулыбался.
– Ну, ты ведь меня об этом не спрашивала… Ты вообще редко интересуешься, как я провожу свободное время…
Джастине показалось, что в голосе ее мужа прозвучала затаенная обида. Она растерянно улыбнулась:
– Извини, я ведь так занята.
– Я знаю…
После непродолжительной паузы Лион, посмотрев на жену, произнес:
– А я-то думал, ты уже видела нас вместе…
– Ты хочешь сказать, что часто проводишь с ним свободное время? – осведомилась Джастина.
Вздохнув, Хартгейм признался:
– Нет, не очень… Во всяком случае – не так часто, как мне бы того хотелось…
Она иронически покачала головой.
– Да, честно говоря, я не думала, что ты за такой короткий срок сможешь сойтись с таким вот подозрительным субъектом…
Пришла очередь удивляться Лиону.
– А чем же этот почтенный человек кажется тебе подозрительным?
Она, поежившись от скрытой неприязни, произнесла:
– Не знаю…
– Может быть, потому что он – ирландец, да еще – католический священник?
Джастина посмотрела на Лиона с немалым удивлением и спросила:
– Но ведь в таком случае и я должна вызывать у многих подозрение? – она сделала паузу в надежде, что муж как-нибудь прореагирует на ее выпад, однако тот ничего не сказал.
Лион промолчал.
И только через несколько минут он, стараясь не встречаться с женой взглядом, произнес:
– Честно говоря, я не думал, что ты можешь быть столь недоброжелательной…
– Я?
– Но не я же…
Стараясь придать своим интонациям как можно больше спокойствия, Джастина ответила:
– Лион, ты зря обвиняешь меня в том грехе, какого я не совершала… При всех своих многочисленных и очевидных недостатках я никогда еще не страдала грехом недоброжелательства… Понимаешь?
– Но ведь ты… – начал было Лион, однако его жена перебила его более напряженным голосом – она почему-то разволновалась, и, что самое странное – сама не могла найти этому причину:
– Для меня, как и для многих нормальных люде, все человечество делится на тех, к кому я испытываю симпатию, и тех, к кому – нет. Ведь симпатия, как ты сам понимаешь – понятие иррациональное, его трудно объяснить при помощи чистого разума… Вот она есть, и вот ее – нет. Симпатия – это ведь такая хитрая штука, которая мало зависит от самого человека… – Джастина вздохнула, после чего, отставив от себя чашку с недопитым чаем, добавила: – я ведь не говорю, что этот наш новый сосед мне не нравится… Я говорю только, что он почему-то малосимпатичен… Лично мне. Хотя, вновь-таки повторю – я его слишком мало знаю…
Лион нахмурился.
– А раз так – то не стоит говорить о нем подобные вещи… Ты ведь неглупый человек, Джастина, и должна понять, что крайность в суждениях относительно незнакомых людей – далеко не самое лучшее качество… А тем более – в нашем возрасте…
– Ну, мы не такие уже и старые, Лион, – парировала Джастина.
– Тем не менее, большая часть жизни уже прожита, и ты ведь не станешь этого отрицать?
В ответ Джастина произнесла примирительно:
– Как знать – может быть, я действительно не права, Лион?
Искоса посмотрев на жену, Лион уверенным голосом сказал:
– Наверняка…
– Ну, извини…
После чего Хартгейм, отвернувшись, принялся задумчиво рассматривать замысловатый узор на вышитой скатерти.
Молча допив чай, он буркнул:
– Спокойной ночи… И ушел в спальню.
Джастине показалось, что в этой обыденной короткой фразе просквозила какая-то совершенно непонятная для нее обида…
Действительно, Лион удивительно быстро сошелся с новым соседом – тем более удивительно, что герр Хартгейм всегда отличался некоторой осторожностью и осмотрительностью в выборе знакомств.
После той беседы за вечернем чаем Джастина через окно неоднократно наблюдала, как ее муж, словно забыв обо всем на свете, часами просиживал со своим новым знакомым на садовой скамейке, о чем-то беседовал, иногда даже спорил, однако все ее расспросы о мистере О'Коннере ни к чему не приводили.
– Просто разговариваем, – обычно уклончиво отвечал Лион.
– Не понимаю, – обижалась Джастина, – о чем можно так долго беседовать с практически незнакомым человеком?
– Все люди рано или поздно знакомятся, – назидательно говорил Лион, – но, честно говоря, я очень сожалею, что не познакомился с мистером О'Коннером эдак лет на пятнадцать-двадцать раньше…
Иронически усмехнувшись, Джастина поинтересовалась у мужа:
– И что бы случилось, если бы ты познакомился с этим священником раньше?
Лион словно не слышал скрытой иронии в интонациях жены, вздыхал.
– Знаешь, мне почему-то кажется, что тогда бы я не наделал в жизни столько ошибок…
Потом Джастина не раз мысленно ругала себя за нетактичные вопросы – они, совершенно вопреки ее желанию звучали в более резкой форме, чем следовало.
Может быть Джастина, натура чуткая и впечатлительная, просто приревновала мужа к этому аббату?
Подобное объяснение стихийной неприязни к аббату вполне устраивало Джастину.
Да, так оно, наверное, и было – а то с какой стати надо было в столь резкой форме отзываться об этом человеке, который появился в их квартале совсем недавно и был ей совсем чужим?
Действительно, Лион познакомился со своим новым соседом сравнительно недавно – всего несколько недель прошло с того самого момента, когда он, движимый каким-то непонятным, неосознанным импульсом, подошел к священнику и приветливо улыбнувшись, произнес:
– Стало быть, сэр, вы тоже живете на этой улице? Простите за навязчивость, но я прежде никогда вас здесь не видел.
Тогда О'Коннер, искоса взглянув на подошедшего, улыбнулся и ответил:
– Да…
– Значит, мы соседи?
Голос незнакомца звучал с очень сильным ирландским акцентом, который можно было принять даже за утрированный, как тут же отметил про себя Лион.
Ни тот, ни другой в тот момент, конечно же, даже не подозревали, что отныне их судьбы каким-то странным образом переплетутся – на короткое время, что это знакомство будет иметь по-своему драматическое и совершенно неожиданное для всех продолжение…
Спустя несколько недель после первой встречи, Хартгейму порой казалось, что он знаком с аббатом как минимум половину своей сознательной жизни – если не всю жизнь.
Так часто бывает, что люди, едва успев завязать знакомство, сразу же проникаются друг к другу безотчетным уважением, той симпатией, той дружеской привязанностью, которую вряд ли можно объяснить разумно, при помощи формальной логики и всевозможных правильных, с точки зрения здравого смысла, доводов.
К немалому удивлению Лиона, человека очень сдержанного, корректного, ни в коем случае не склонного к откровенности с людьми не то что бы малознакомыми, но даже с близкими (в жизни герра Хартгейма были моменты, о которых он не смел рассказывать даже своей жене) Джон едва ли не с первого дня их знакомства показал себя человеком открытым и искренним – притом искренность его подчас простиралась настолько далеко, что это ставило замкнутого по натуре Хартгейма в неловкое положение, ибо для О'Коннера практически не существовало запретных тем – он мог рассказывать и о себе, и о своих многочисленных родственниках, и о проблемах Северной Ирландии, и о своих потайных мыслях и устремлениях (о тех, которые люди, относящие себя к здравомыслящим, предпочитают умалчивать); качество, весьма похвальное в юноше, но достаточно странное в человеке зрелом и тем более – в достопочтенном католическом священнике.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41