как познакомились, из-за чего поссорились, как разъехались на работу в другие штаты, в другие страны, что вполне могла бы обсуждать с экс-подружками Виктора, с его профессорами и друзьями мельчайшие подробности его жизни. У меня такое впечатление, что много лет я прожила рядом с ним, что ни у меня, ни у Виктора не было до нашей встречи собственной истории жизни, а есть только одна, наша общая история.
– Грег, – наконец отвечаю я. – Мне больше всех понравился Грег.
– Грег – хороший парень, он приедет на похороны, – говорит Виктор. – Может, тогда и познакомишься с ним.
Внезапно перед глазами у меня возникает ясная картина тех событий, того, что случится позднее, что последует за смертью Виктора. Все эти лица, беспечно улыбающиеся на бесчисленных фотографиях в разных альбомах, обретут плоть и кровь именно в связи с этим событием. Как при блеске молнии возникает – что? Не воспоминание, потому что ничего еще не случилось. Но внезапно я с полной ясностью осознаю, что люди из альбомов существуют на самом деле, в реальной жизни, и что будущее – тоже реальность; Земля ежедневно вращается вокруг своей оси, и как мы ни упорствуем, как ни сопротивляемся, заставляет нас продвигаться вперед. В один прекрасный день я встречусь с этими людьми из альбомов, а Виктора уже не будет.
– Не говори так, – прошу я Виктора, – не хочу знакомиться с Грегом.
– Он очень красив, – не обращая внимания на мои слова, продолжает Виктор. – С Грегом невозможно соперничать.
Представляю, как с полок непрерывным потоком падают фотографии, бесконечное мелькание лиц.
– Виктор, – прошу я, – давай избавимся от «крысиного ружья».
– Что ты хочешь? Продать его?
– Ага, или отдать. Или выбросить. Может, отдать его этим ненормальным коллекционерам?
– «Крысиное ружье» нельзя выбрасывать, – тоном, не терпящим возражений, заявляет Виктор.
Смотрю на его пораненную руку. Беру его за руку, она горит, – то ли началось воспаление, то ли у Виктора температура, трудно сказать.
– Ты слишком красив, нельзя портить такую внешность. Грешно увечить себя, – говорю я.
– А по-твоему, я был красивым? Я имею в виду – на фотографиях? Я действительно казался тебе красивым? – допытывается Виктор.
– Да. По-моему, ты и сейчас очень красивый.
– Не дурачь меня.
– Честное слово, – убеждаю его. Когда мы с Гордоном гуляли по набережной в Бостоне, меня восхищала его осанка, его стремительная походка, земля как будто убегала у него из-под ног. И меня охватило острое чувство жалости к Виктору, который всегда ходит медленно. Виктор выступает важно, как танцор, легко касаясь ногами земли, что-то неземное есть в его походке. Как будто он идет по канату, протянутому между небом и землей, стараясь сохранить равновесие.
– По-моему, ты прекрасен, – говорю ему.
Виктор слушает, затаив дыхание.
– А если тебя спросят, Хилари: «Есть у тебя друг?», – что ты ответишь? Станешь открещиваться от меня или скажешь: «Есть, только он умирает»?
– Кто станет мне задавать такие вопросы? Виктор поворачивается на бок, лицом ко мне.
– Я задаю его тебе, Хилари, – говорит он. – У тебя есть дружок?
– Есть, ты, – произношу эти слова радостно, но чувствую себя при этом последней дрянью.
– Только я?
Киваю в знак согласия.
– Порой, Хилари, мне хочется получить от тебя другой ответ. Мне все кажется, что я взял тебя взаймы у мира и должен вернуть свой долг. Но ни за что на свете не отдам тебя. Тебе будет тяжело со мной. Придется вместе со мной пережить весь этот ужас.
Я киваю, не столько в знак согласия, сколько даю понять, что сама думаю так же.
– Хорошенькое дело! – говорит Виктор, обнимая меня. – Как же быть?
Глава IV
Какое-то время, после того как ушла с работы из ветеринарной клиники и еще не наткнулась на объявление Виктора в бостонском «Глобе», я жила у матери. У нее квартирка с двумя спальнями, устланными коврами, неподалеку от бостонского аэропорта. Квартирка своими размерами напоминает коробку из-под обуви и расположена в правом крыле стандартного здания. Над нами четыре таких же коробки и три – под нами. Я ненавижу мамину «квартирку», но она то и дело напоминает мне, что у нее есть дополнительная спальня, что я должна экономить деньги, а не выбрасывать их на ветер, снимая отдельную квартиру. В результате я перебралась к ней, заранее оговорив, что проживу у нее не больше месяца. Для меня это только временное решение вопроса.
Дело в том, что у меня была несбыточная мечта: записаться на вечерние курсы, заняться химией по программе высшей школы и затем возобновить занятия на ветеринарном факультете, имея на этот раз соответствующую подготовку – запас знаний по химии и несколько лет работы ассистентом ветеринара в ветеринарной клинике. Как всегда, меня одолевали сомнения, мне было трудно принять решение. Вообще-то ничего страшного в этом нет, я никогда не страдала комплексом неполноценности, но меня не покидало чувство, что все эти элитные заведения, будь то ветеринарный факультет или какой-то другой, – не для меня. Я тогда думала, да и сейчас уверена в этом, что подобное поле деятельности предназначено для других, а я по своим природным данным ниже этого уровня, от рождения обделена такими способностями. Моя мать старалась, чтобы я жила у нее со всеми удобствами, но строго придерживаясь установленного графика. Заботы о моем питании, прачечную, – все это она взяла на себя. Каждый день я находила у себя на столе записку, напоминавшую мне, сколько дней осталось до конца приема документов на ветеринарный факультет. Мать отдала мне самое лучшее стеганое одеяло, над кроватью повесила новую лампу, чтобы мне было удобнее читать, купила самую последнюю модель зубной щетки вишневого цвета. Выстроила целую батарею витаминов для приема на каждый день.
Мать работает на почте, она должна определять размеры почтовых сборов на все почтовые отправления или письма и проверять их соответствие установленным стандартам. За последние девять лет она только дважды ошиблась. Вставала она ровно в семь и каждое утро наставляла меня, как важно начать новый день в «хорошем темпе». Правда, пока длилось мое временное пребывание в ее когтях, я так и не усвоила, что следует понимать под «хорошим темпом». Она требовала, чтобы я не упускала из виду основной цели, – вот только что это означало? Я на самом деле не знаю, какой такой «основной цели» мне нельзя упускать из виду, более того – как эта «основная цель» выглядит. Меня так и подмывало сказать: «Мама, нет у меня «цели», но вместо этого я отделывалась молчанием. Она вырезала из газет и журналов статьи о женщинах, добившихся в жизни успеха, и приклеивала их скотчем к зеркалу в ванной. Статьи неизменно сопровождались фотографиями элегантных женщин с красивыми глазами и деловым выражением лица. И всегда это были какие-то незнакомые женщины; если они жили на белом свете, то, очевидно, были невидимками или обитали в иных мирах.
Но мать упорно считала, что я могла, должна была стать одной из тех исторических особ, живших только на страницах журналов. Она настойчиво добивалась от меня ответа на вопрос, каких высот я хочу достичь, на что нацелена, каковы мои следующие «шаги». Что бы ни происходило в мире, – самым важным оставалось обсуждение этих «ключевых вопросов». Она неодобрительно качала головой и бросала сердитые взгляды, если заставала за очередным сериалом. От ее бдительного ока нельзя было укрыться даже в ванной, и там она преследовала меня своими рассказами об успехах других дочерей, об их удачных замужествах, о том, чем они прославились. Она истязала меня расспросами о том, что я собираюсь делать, каковы мои планы. Изводила упреками, что я трачу деньги на дорогие духи, хотя прекрасно знала, что я их ворую. Сначала я собиралась прожить дома до начала следующего семестра, надеялась, что на этот срок у меня хватит сил игнорировать ее злобные попытки «наставить меня на путь истинный».
Так продолжалось около трех недель. В тот день я сидела за столом в крошечной кухне, в которой негде было повернуться – столько в ней помещалось всяческих приспособлений, чтобы сэкономить пространство: кофемолка, прикрепленная к нижней полке шкафчика, мини-холодильник, стенные шкафы со специальными углублениями для посуды, передвижной столик для завтраков… – и слушала, как мать изрыгала проклятия на головы молодых особ, которые живут растительной жизнью, не заботясь о завтрашнем дне. При этом высказывались предположения, что сама она могла бы найти более достойное занятие, чем попусту тратить свое драгоценное время на соседей, неблагодарных друзей и дальних родственников. Опыт шестидесяти четырех лет ее собственной жизни при этом, конечно, в расчет не принимался. Она сновала по кухне между раковиной и холодильником, а я ждала, когда ее обличительная речь коснется и моих неудач; сейчас она популярно объяснит мне, почему я обречена прожить всю жизнь в таких вот типовых квартирках, в непосредственной близости от аэропорта, под завывание реактивных двигателей.
Я изучала раздел объявлений в бостонском «Глобе» с верой человека, молящегося о выздоровлении, и надеялась отыскать здесь ответ на вопрос, как изменить свою собственную, очевидно, «впустую растраченную» жизнь. И в этот момент наткнулась на объявление Виктора: короткое, четко сформулированное и содержащее всю необходимую информацию. Он писал, что болен, и просил откликнуться любого человека, который согласился бы ухаживать за ним; взамен предлагал жилье и небольшой заработок. Итак, пока моя мать потрясала над моей головой веничком для взбивания белков, и предрекала бесславный конец моей никчемной жизни, я решила: лучше жить с кем угодно, больным или здоровым, – только не с ней. Видите, как бывает?
К тому моменту, как наши жизни пересеклись, Виктор всего неделю как выписался из онкологического отделения Массачусетской окружной больницы. Он твердо решил устроить свою жизнь так, чтобы в дальнейшем никогда не иметь дела с врачами. Он устал бороться со своей болезнью, потерял веру в то, что поправится, так как каждый год проводил в больницах все больше и больше времени. Все друзья, узнав о его планах, в один голос принялись уговаривать его не бросать лечения. Они столь пылко переубеждали его, так громогласно излагали свои аргументы, что испуганные медсестры бросались к нему сломя голову, думая, что он умирает. Пламенные речи друзей не поколебали принятого решения, но убедительная сила их аргументов привела к полному взаимному отчуждению. Дело кончилось тем, что Виктор строго-настрого запретил пускать к нему посетителей. Точно не знаю, о чем думал Виктор в долгие недели и месяцы, проведенные в больнице, почему так решительно отказался от дальнейшего лечения. Как-то раз он объяснил мне, что не желает больше вести борьбу за выживание, считая ее бессмысленной; полагает, что лучше предоставить болезни возможность развиваться своим ходом, чем «прозябать в болезни», как он выразился. Последние годы он столько времени провел в больнице, что собственное тело стало казаться ему чужим. Оно скорее принадлежало больнице, белоснежным палатам, стерильным трубкам и сонму врачей, чьи стетоскопы столь же точно указывали на их положение в обществе, как медицинская карта Виктора – на его состояние. Поэтому, конечно, у Виктора созрело желание одержать над ними победу, разогнать всех этих докторов в белых халатах и вырвать свое тело из их цепких лап, пусть даже ценой собственной жизни. Виктор весьма убедительно объясняет, что инстинкт самосохранения жив в человеке только тогда, когда он ощущает себя личностью.
Выйдя из больницы, Виктор изменил номер своего телефона и позаботился, чтобы он не значился в телефонных справочниках. В университете на регистрационной карточке написал вымышленный адрес и стер свое имя с почтового ящика. Мне, честно говоря, трудно представить, как можно отважиться на такую полную изоляцию от окружающего мира, проявив при достижении своей цели просто поразительную изобретательность и маниакальное упрямство. Правда, Виктор был болен уже не один год. Забыла, когда у него обнаружили лейкемию, но он тогда еще учился в колледже. В те годы Виктор был уверен, что если поставить перед собой цель и проявить настойчивость, то можно завоевать весь мир; он самоуверенно считал, что изменения, происходящие в клетках крови, можно победить так же, как первокурсник одолевает физику или справляется воскресным утром с похмельем.
Как-то ночью, сидя у костра, который разожгли на берегу моря, мы с Виктором вспоминали все те значительные и незначительные события, благодаря которым очутились в Халле.
– Ты умница, – говорил мне Виктор, – не пытаешься командовать мною. Не мешаешь управляться с болезнью, как мне того хочется. Всю жизнь родители держали меня под каблуком. Борьбе за господство надо мной отдавали все свои силы. У матери было важное преимущество: она не работала. А, кроме того, она обладала прекрасным чувством юмора, в ее голосе всегда звучали жизнерадостные нотки, казалось, что она вот-вот рассмеется. Она была остроумна, благодаря чему ей многое удавалось, – в том числе и наладить со мной отношения. Папа был постоянно занят: то встречи с адвокатами, то с ответчиками. Его работа была связана с предъявлением исков на недвижимое имущество, только благодаря его усилиям и сохранялось наше благосостояние. Денежные сделки, земельные участки, управление имуществом, опека… не знаю, что еще. После смерти матери он запил. Но продолжал сражаться со своими ответчиками и налоговыми инспекторами. Когда я заболел, он совсем потерял голову, бросал деньги на ветер, делал какие-то безумные покупки. Приобрел, например, вертолет…
Отец Виктора, видимо, весьма неуклюже взялся за воспитание своего сына, старался чем-то заинтересовать Виктора: домом, деньгами, приемами, на которые их охотно приглашали. Пытался свести его с нужными людьми в Бостоне, Маблхеде, Хингаме. При таких связях Виктор, где бы он не жил, не чувствовал бы себя оторванным от общества.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32