И всего-то? Только и всего?
Флип слушал её с почтительным вниманием школьника, а его широко распахнутые глаза не отрывались от её суровых губ, от глаз, ревниво, хотя и без явно выраженного желания или упрёка, следивших за ним.
– Нет, – без колебаний возразил он. – Не могу себе представить, чтобы это вас так задело. «Только и всего?» Ах… да, только и всего…
Он умолк, снова побледнев, сражённый тем же блаженным зачарованным удивлением, что и ранее: при взгляде на него, на то почтение к её особе, которое она сама сумела ему внушить, Камилле Дальре чуть не изменило обычное высокомерное спокойствие. Будто ослеплённый, Флип уронил голову на грудь, и этот жест полного подчинения на миг опьянил победительницу.
– Вы любите меня? – тихо спросила она. Вздрогнув, он в ужасе уставился на неё.
– Почему… почему вы меня об этом спросили?
К ней вернулось самообладание, а вместе с ним и всегдашняя, несколько окрашенная сомнением усмешка.
– Да так, Флип. Захотелось немного поиграть… Его глаза всё ещё вопрошали её, укоряя за невоздержанность в словах.
«Взрослый мужчина не замедлил бы сказать «да», – подумалось ей. – Но этот младенец, если я потребую ответа, примется кричать, заливаясь слезами и осыпая поцелуями, что не любит. Надо ли настаивать? Ведь тогда придётся прогнать его или же из его уст, содрогаясь, узнать, каковы истинные границы моего влияния…»
Там, где сердце, у неё что-то болезненно сжалось, но она с безмятежным видом встала и пошла к распахнутой застеклённой двери веранды, словно забыв о существовании Флипа. Запах маленьких голубых мидий, четыре часа назад собранных под скалой и ещё хранящих солоноватый привкус морской воды, смешался с густым ароматом бузинного отвара, что исходил от переспелой бирючины.
Прислонившись к косяку, она стояла, придав себе рассеянный вид, но спиной ощущая присутствие нежащегося в постели юноши; его желание неотступно преследовало её, она чувствовала на себе его вязкость.
«Он меня ждёт. И уже предвкушает наслаждение, которое я ему дам. То, чего я от него добилась, под силу первой встречной. Однако же этот маленький затурканный буржуа дуется на меня, когда я расспрашиваю о его семействе, не слишком охотно говорит о своём коллеже и замыкается в крепости целомудренного молчания при одном только упоминании Вэнк… От меня он научился лишь самому лёгкому. Он приносит с собой, складывает в уголок и каждый раз вместе с одеждой забирает назад это… эту…»
Она поймала себя на том, что ей даже не вслух трудно произнести слово «любовь», и отошла в глубь комнаты. Флип нетерпеливо дожидался её приближения. Она опустила руки ему на плечи и чуть более резким, чем ей бы хотелось, жестом потянула его к себе, так что темноволосая голова перекатилась на её обнаженную руку. И с этой ношей она устремилась в тесное тёмное царство, где её тщеславие наконец могло утешиться, принимая жалобный стон за крик о помощи, и где попрошайки её пошиба упиваются иллюзией собственной расточительности.
XV
Мельчайший дождик за несколько ночных часов покрыл лёгкой испариной листки шалфея, заставил по-новому заблестеть бирючину и застывшие листья магнолии, не разорвав, унизал жемчужными блёстками туманную дымку вокруг гнёзд гусениц в сосновой хвое, где шли приготовления к зимним холодам. Ветер уже не теребил морские волны, а негромко искусительно насвистывал в щелях под дверьми, напоминая об удовольствиях минувшего лета и чуть слышно нашёптывая о печёных каштанах и поспевших яблоках… Поднявшись с постели и выглянув в окно, Флип поддел под свою полотняную куртку тёмно-синий свитер и позавтракал в одиночестве, что с ним стало случаться с тех пор, как он начал позднее ложиться и сон его уже не был таким же незамутнённо спокойным, как раньше. Поев, он побежал разыскивать Вэнк – так ночной путник ищет огонёк жилья. Но её не было ни в гостиной, где от осенней влаги снова запахло промасленным деревом и пенькой, ни на террасе. Воздух, пропитанный тончайшей водяной пылью, не смачивая холодил кожу. Жёлтый листок осины, сорвавшись с ветки, какое-то время с подчёркнутой грацией порхал перед его лицом и вдруг, отяжелев от невидимых капель, накренился набок и грузно упал к его ногам. Он напряг слух и уловил доносящееся из кухни по-зимнему знакомое шуршание угля, который бросали в печь.
Из комнаты Лизетты послышался капризный голосок девочки: она чем-то возмущалась, потом стала всхлипывать.
– Лизетта! – окликнул её Флип. – Лизетта, не знаешь, где твоя сестра?
– Не знаю! – откликнулся этот тонкий, осипший от слёз голосок.
Внезапный порыв ветра сорвал с крыши лепесток черепицы, и тот разлетелся на мелкие кусочки у его ног. Юноша озадаченно поглядел на черепки, словно на осколки ненароком разбитого зеркала: знак судьбы, предвещавший семь лет несчастий… Он почувствовал себя маленьким мальчиком, изнемогающим от детских бед. Однако ему совершенно не хотелось прибегать к помощи той, что там, невдалеке, в доме, обсаженном соснами, по ту сторону полуострова в форме льва была бы не прочь увидеть его трусливо жмущимся к стене, жаждущим опоры в неукротимой сильной женской душе… Он обогнул дом, но и там не обнаружил ни белокурой головки своей подруги, ни её голубого платья в тон цветкам чертополоха или белого платья из хлопка, пористого, словно срезанная ножка гриба. Длинные ноги с точёными коленками не поспешили ему навстречу. Синие очи с лиловым отливом не распахнулись перед ним, утоляя жажду его собственных глаз…
– Вэнк! Ты где, Вэнк?
– Да тут я, – где-то совсем рядом отозвался её спокойный голос.
– Ты в кладовке?
– В кладовке.
Сидя на корточках в безжизненном свете, сочившемся только из проёма двери, она теребила какие-то тряпочки, разложенные на истёртой простыне.
– Что ты тут делаешь?
– Ты же видишь: раскладываю, прибираю. Ведь скоро уезжать, и надобно… мне мама велела. – Она обернулась к Флипу и, решив передохнуть, скрестила руки на согнутых коленях.
Он нашёл её до крайности терпеливой и жалкой, и это его возмутило:
– Разве всё так спешно? И почему ты сама должна этим заниматься?
– А кто ещё? Если начнёт мама, у неё тотчас разыграются ревматические боли в сердце.
– Но ведь есть ещё горничная.
Вэнк только пожала плечами и снова вернулась к прерванному занятию, бормоча себе под нос, как это делают настоящие работницы, сопровождая каждое действие покорным жужжанием трудолюбивых пчёлок:
– Так, вон то – купальный костюм Лизетты… Так… зелёный… синий… полосатый… ох, а лучше бы выбросить их все: большего они не заслуживают… А это – моё платье с розовыми фестонами – его ещё бы раз выстирать. Одна, две, три пары моих холщовых туфель… и одна – Флипа… Ещё одна Флипа. Две старых рубашки в клеточку – Флипа… Манжеты посеклись, но перед ещё цел…
Она принялась разглядывать ткань на просвет, нашла в двух местах выдернутые нитки и состроила гримаску. Флип наблюдал за ней, не испытывая благодарности, и жестоко страдал. Он начал сравнивать, хотя даже во время его тайных приключений в «Кер-Анне» сама мысль о чём-нибудь подобном не могла бы прийти ему в голову. Пока что сравнение не затрагивало самоё Вэнк, её драгоценную персону, кумира его детства, – Вэнк, ныне временно оставленную им ради драматичного, хотя и необходимого опьянения первой любовной авантюры.
Сравнение зародилось именно здесь, среди этих кусков выношенной материи, разбросанных по старой чиненной простыне, среди обшарпанных стен, сложенных из необожжённого кирпича, при виде этого ребёнка в выцветшем, вытертом на плечах синем халатике. Стоя на коленях, она прервала свои занятия и откинула со лба ровно подстриженные волосы, от ежедневного купания и солёного воздуха всегда остававшиеся мягкими и влажными. Не слишком жизнерадостная в последние две недели, она выказывала больше спокойствия и ровного угрюмого упрямства, несколько обеспокоивших Флипа. Неужели она действительно недавно хотела умереть вместе с ним, не в силах дотерпеть до того дня, когда они смогут любить друг друга открыто, – вот эта молодая домохозяйка, стриженная под Жанну д'Арк? Насупив брови, юноша оценивал все перемены, хотя почти не думал о той, кого разглядывал. Когда она оказывалась рядом, ужас от опасности её потерять отступал и срочная надобность непременно вернуть утраченное уже не терзала сердце. Но именно около неё возникал повод для сравнений. Теперь он обрёл новую возможность: дар неожиданных чувств, ничем не вызванных мук, неизвестную ранее ненасытность ощущений – всем этим наделила его прекрасная похитительница, приучив возгораться от любого пустяка и, кроме того, внушив склонность к романтической несправедливости – первой ступени возвышения духа: способности упрекать натуру посредственную в ограниченности её переживаний и представлений.
Он приоткрыл для себя не только мир утех, которые бездумно именуют плотскими, но и потребность делать более прекрасным, украшать своими руками тот алтарь, в котором дрожит неверное пламя, далёкое от великолепия и блеска. В нём зародилась жажда того, что несёт радость руке, уху, глазу: бархата, выверенной музыки голоса, тонких духов. Он не упрекал себя в этом, ибо чувствовал, что становится лишь лучше от соприкосновения с пьянящим изобилием, что восточный шёлк неких одежд, в которые он тайно облачался в полутьме «Кер-Анны», облагораживает его душу.
Неловко, неуклюже он повиновался чужому властному замыслу, не вовсе ясному для него самого. Не удосужившись признаться себе, что желал бы лицезреть Вэнк несравненной, блистающей украшениями, умащённой благовониями, он ограничился лишь досадой при виде её не вполне аристократичной позы и простодушного смирения её потёртых одежд. С его губ сорвалось несколько жестоких слов, на которые Вэнк никак не отозвалась. Он заговорил ещё более едко, а возражений подруги оказалось довольно, чтобы он перешёл к оскорблениям, но затем, устыдившись собственной грубости, умолк и постарался взять себя в руки. Наконец он выдавил из себя бесцветное признание своей неправоты, доставившее удовольствие лишь ему одному. Вэнк меж тем неторопливо увязывала попарно сандалии и терпеливо выворачивала карманы поношенных шерстяных кофт, полные розовых ракушек и засохших морских коньков…
– Так вот, во всём этом – твоя вина! – неожиданно заключил Флип. – Ты ничего не отвечаешь… И я увлекаюсь, лезу в бутылку… А ты позволяешь над собой измываться. Почему?
Она окинула его взглядом всезнающей женщины, созревшей в расчётах и уступках большой любви, и спокойно ответила:
– Пока ты мучишь меня, ты по крайней мере здесь.
XVI
«Итак, кончается наше время, – мрачно размышлял Флип, глядя на море. – Вэнк и я – существо ровно настолько двойственное, чтобы быть вдвойне счастливым, но притом единое: Флип-и-Вэнк. И вот оно умрёт здесь в нынешнем году. Разве это не чудовищно? И неужели я не могу этому помешать? А я стою тут… И быть может, нынче вечером, после десяти я снова, в последний раз, пойду к госпоже Дальре…»
Он склонил голову, и чёрные пряди плаксиво свесились на лоб.
«Если бы прямо сейчас, в эту самую минуту, надо было идти к госпоже Дальре, я бы отказался. Почему?»
Белея под блёклым солнцем, затуманенным клубами предгрозовых облаков, дорога к «Кер-Анне» вилась по краю холма, то поднимаясь, то скрываясь с глаз, пряча свою цель за рощей стройных суровых кустов посеревшего от пыли можжевельника. Флип отвёл глаза, охваченный отвращением, которое, однако, не могло его обмануть: «Всё так… Но когда настанет вечер…»
После трёх полдников в «Кер-Анне» он отказался от дневных визитов, опасаясь волнения родственников и подозрений Вэнк. К тому же он был ещё слишком юн, ему быстро наскучило подыскивать достойные оправдания своим отлучкам. Кроме того, он опасался крепкого смолистого аромата, пропитавшего в «Кер-Анне» всё: воздух, вещи и кожу – будь она обнажена или прикрыта одеждами, – тело той, кого он исподтишка, то с тщеславием молодого повесы, то с горькими угрызениями супруга, обманывающего дорогую сердцу жену, называл своей возлюбленной, повелительницей, а подчас и «повелителем»…
«Откроются мои похождения или нет – в любом случае всё будет кончено именно здесь. Но почему?»
Ни одна книга из тех, что он читал, порой открыто, где-нибудь у моря, уткнувшись локтями в песок, порой уединившись – более из целомудрия, нежели из опасения быть застигнутым – в своей комнате, не могла навести его на мысль, что кому-то обязательно суждено погибнуть в столь заурядном крушении. Романы посвящали сотни страниц приготовлениям влюблённых к физической близости, само же это событие занимало от силы полтора десятка строк, и Флип напрасно отыскивал в памяти книгу, в которой было бы сказано, что молодой человек отнюдь не теряет невинность и не прощается с детством после первого грехопадения, но что проходит немало дней, прежде чем его перестаёт качать и трясти, словно при землетрясении…
Флип поднялся и побрёл вдоль песчаного края берегового обрыва, изъеденного большими морскими приливами во время равноденствий. Отцветший куст утёсника навис над пляжем, его удерживало лишь плетение тонких корней. «Когда я был моложе, – подумал Флип, – он ещё не свешивался вниз. Море отгрызло хороший кусок – более метра, – пока я рос… А Вэнк утверждает, что куст сам подвинулся к обрыву…»
Невдалеке от обречённого утёсника была округлая впадина, поросшая песчаным чертополохом, который из-за сходства с синеголовником здесь прозвали «глазками Вэнк». Именно в этих местах Флип однажды нарвал охапку цветущих колючек и метнул их потом через ограду «Кер-Анны». Теперь сохранившиеся по краям впадины засохшие цветки казались прихваченными пламенем… Флип на минуту приостановился. Но он был ещё не в том возрасте, когда с улыбкой припоминают, каким мистическим смыслом любовь наделяет мёртвый цветок, раненую птицу, лопнувшее обручальное кольцо, а потому надменно стряхнул с себя горестную ношу, расправил плечи, привычным горделивым жестом смахнул волосы со лба и обратился к себе со словами укора, которые пришлись бы по вкусу авторам приключенческих романов для детей в возрасте первого причастия:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14