Две слезинки показались в уголках её глаз, однако время молчания и сладких грёз ещё не настало.
«Надо же, значит, я так никогда и не понимал, что у неё на уме? – подумал Флип. – Всё, что она говорит, так же обескураживает, как и тот напор, с каким она иногда плавает, прыгает, бросает камни…»
Он всё ещё не очень доверял ей и настороженно следил за каждым её жестом. Её разгорячённое лицо, блестящие глаза, точёная фигурка, длинные ноги, плотно обтянутые белой тканью платья, оттеснили куда-то неправдоподобно далеко то почти сладостное страдание, что час назад подкосило его, заставив рухнуть в траву…
Воспользовавшись передышкой, он пожелал выказать своё хладнокровие:
– Я не отлупил тебя, Вэнк, хотя твои слова заслуживали этого даже больше, чем последняя выходка. Но я не позволил себе давать сдачи. Ведь ещё не бывало такого, чтобы я решился…
– Естественно, – хрипло оборвала она его. – Ты должен сначала потренироваться на ком-нибудь ещё. Видимо, мне не суждено быть первой ни в чём!
Такая свирепость в ревнивых упрёках несколько успокоила его. Он даже чуть было не улыбнулся, но недобрый взгляд Вэнк вовремя заставил его воздержаться от этого. Они посидели молча, глядя, как солнце заходит за горный кряж и розовое пятно, изогнутое, словно лепесток, пляшет на гребне каждой волны.
Над их головами надтреснуто зазвенели коровьи колокольчики: шло стадо. На том месте, где недавно напевал малыш, появилась рогатая морда чёрной козы и заблеяла.
– Вэнк, дорогая… – взмолился он и вздохнул. Она с возмущением взглянула на него:
– Это меня ты осмеливаешься так называть?
Он опустил голову и снова вздохнул:
– Вэнк, милая моя…
Она прикусила губу, собрала все силы, сдерживая вот-вот готовые пролиться слёзы, и не решилась заговорить: глаза у неё набухли, к горлу подкатил ком.
Флип, опёршись затылком о скалу, обросшую розовато-фиолетовым мхом, глядел на море, хотя, вероятно, ничего не видел: он просто изнемогал от усталости, от того, что так хорошо вокруг, что предзакатный час, его запахи, его меланхоличные краски предрасполагают к успокоению, и всё шептал: «Вэнк, милая…» – таким тоном, будто хотел сказать: «Ах, какое счастье!..» или: «Боже, как я страдаю!..» Его новая боль исторгала у него самые древние слова – те, что когда-то впервые родились у него на губах; так старый солдат, раненный в бою, со стоном вспоминает забытое имя матери.
– Да замолчи, не зли меня, замолчи… Что ты сделал со мной… что ты со мной сделал…
Она подняла голову, и он увидел слёзы, что катились, не оставляя следов на бархатистой коже. В наполненных влагой глазах играло солнце, и оттого они казались огромными и нестерпимо синими. Лицо как бы раздвоилось: глаза и лоб принадлежали оскорблённой до глубины души любящей женщине, исполненной великолепного всепрощения, а трогательная, немного комичная гримаса обиды в изломе губ и чуть дрожащем подбородке – несчастной маленькой девочке.
Не отрывая затылка от жёсткого ложа, Флип обратил к ней взгляд своих чёрных глаз, в котором читались томительные ожидания и призыв. От ярости она так распалилась, что до него донёсся запах светловолосой женщины: в нём было что-то от аромата розового стальника и примятого зелёного жита, что-то лёгкое и терпкое, так подходящее тому впечатлению силы и уверенности, которое производило каждое движение Вэнк. При всём том она плакала, шепча: «Что ты со мною сделал…» Пытаясь унять слёзы, она впилась зубами в руку, так что на коже появился багровый полукруг, след её молодых зубов.
– Ты настоящая дикарка… – вполголоса произнёс Флип с той ласковой почтительностью, с какой мог бы обратиться к незнакомке.
– Больше, чем ты думаешь… – всё ещё всхлипывая, откликнулась она.
– Не говори так! – воскликнул он. – Каждое твоё слово звучит как угроза!
– Раньше ты бы сказал: как обещание, Флип!
– Но это ведь одно и то же! – с жаром возразил он.
– Почему?
– Да так.
Призвав на помощь всю свою деликатность, он умолк, покусывая травинку, боясь, да и не умея выразить словами свои посягательства на свободу думать и чувствовать, как ему угодно, на право расслабиться и прибегнуть к галантной лжи, ибо всё это зародилось в его душе с возмужанием и первым любовным опытом.
– Я спрашиваю себя: вот пройдёт время, и как ты будешь ко мне относиться, Флип…
Казалось, она сбита с толку и исчерпала все доводы. Однако Флип уже знал, что она в любую минуту готова воспрянуть и, как по волшебству, обрести новые силы.
– А ты не спрашивай себя, ладно? – отрывисто попросил он.
«Позже… позже… Да, она способна и будущее держать в руках. Ей сейчас хорошо… Она может спокойно размышлять о том, каково оно, это будущее. А главный Её советчик – непреодолимое стремление приковывать к себе… Вот Ей-то уж не придёт в голову умирать…»
В своём высокомерии он не мог представить, сколь велика жажда продлить настоящее у любого существа женского пола и как мощен инстинкт, что велит укрыться под сень собственного горя, погружаясь в несчастье, словно в шахту с драгоценной рудой. Вечерняя пора и усталость укротили его, помогая бесстрашной девочке, в меру сил и умения сражающейся за спасение их союза. В мыслях своих он уже был далеко, он мчался вдогонку за автомобилем, летевшим в густом облаке пыли, подобно нищему робко заглядывал в окно и видел, как прислонилась к нему головка в тюрбане из тонкой белой материи… Он вспоминал каждую чёрточку: подкрашенные ресницы, чёрную точку родинки у губы, трепещущие прижатые ноздри – всё то, чем он любовался только вблизи, ах, он видел их так близко… Он вскочил на ноги, охваченный боязнью страдания и удивлением, сбитый с толку, пристыженный: оказывается, пока он говорил с Вэнк, его боль иссякла…
– Вэнк!
– Что тебе?
– Кажется… мне плохо…
Он зашатался, но тут её недрогнувшая рука ухватила его за ворот, пригнула к земле и заставила лечь в самой глубине их ненадёжного покатого убежища. Ослабев, он не сопротивлялся, только пробормотал:
– А ведь это было бы самым простым выходом…
– О-ля-ля!..
Издав столь обыденный возглас, она не стала искать новых слов – лишь притиснула поближе к себе обессиленного юношу и прижала его голову к своей груди, чуть округлившейся в самое последнее время. Флип отдался на волю не так давно обретённой привычки к покорной пассивности в мягких руках. Правда, он с едва переносимой горечью всё пытался уловить тот незабываемый смолистый запах, ощутить щекой податливую мягкость плоти, зато теперь по крайней мере он мог без всяких помех жалобно стонать: «Вэнк, милая!.. Вэнк, милая!..»
Притихнув, она укачивала его с той же неторопливостью, с какой все женщины, соединив руки на груди и сдвинув колени, баюкают младенца. Она проклинала его за то, что он избалован чужими ласками и к тому же несчастен. Она желала ему потерять рассудок и в бреду безумия забыть некое женское имя. Про себя она заклинала его: «Ну что ты… Ты научишься меня понимать, ты меня узнаешь… Я тебе помогу…», и одновременно – убирала со лба Флипа тонкий, как трещинка в мраморе, волосок. Она испытывала новое изощрённое удовольствие от самого прикосновения к телу юноши, его веса, хотя ещё так недавно, хохоча, бегом носилась с ним по пляжу, изображая коня под лихим седоком. И теперь, когда, раскрыв глаза, Флип постарался перехватить её взгляд, без слов моля возвратить ему то, чего он ныне лишился, она свободной рукой с силой заколотила по песку, восклицая про себя: «Ах, зачем ты только появился на свет!» – подобно героине некой вечной жизненной драмы.
Всё это не мешало ей зорко посматривать в сторону дома и, как заправский моряк, определять время по солнцу: «Ба, уже больше десяти часов!»; она приметила, как между пляжем и домом, словно голубь, порхнуло белое платьице Лизетты, подумала: «Нельзя здесь оставаться более четверти часа, иначе нас станут искать. Надо бы хорошенько промыть глаза…» – и снова её душой и телом завладели любовь, ненависть, медленно затухающая ярость – убежища духа, столь же неудобные для обитания и своеобразные, как их пристанище под нависшей скалой…
– Поднимайся, – полушёпотом приказала она. Отяжелевший Флип застонал. Она догадалась, что сейчас он пользуется своим мимолетним недугом, чтобы избежать упрёков и расспросов. Её руки, только что по-матерински нежные, резко тряхнули приникшее к ней тёплое тело, и, выпав из её объятий, оно снова преобразилось в лживого парня, странного, плохо ей понятного, способного на предательство, к тому же сильно изменившегося и пообтесавшегося в чьих-то женских руках…
«Привязать бы его, как ту чёрную козу, на десятиметровую верёвку… Запереть в комнате, в моей комнате… Жить бы в стране, где не было бы других женщин, кроме меня… Или сделать, чтобы я была такая красивая, такая красивая… Хорошо бы ещё, чтобы он сильно заболел и я стала бы его выхаживать…» Всё, о чём она думала, легко читалось на её лице.
– Что ты собираешься делать? – спросил Флип. Она холодно вгляделась в черты, которые, скорее всего, в недалёком времени будут принадлежать заурядному смазливому брюнету, но теперь, на подходе семнадцатилетия, ещё хранят юношескую непосредственность. К её удивлению, никакого ужасного клейма не отпечаталось ни на нежном подбородке, ни на тонкой переносице, легко белевшей от гнева. «Но его тёмные глаза слишком ласковы, а белки у них такого бледно-голубого оттенка. Ах, я прямо вижу, как чужая женщина любовалась в них своим отражением…» Она покачала головой:
– Что я собираюсь делать? Готовиться к ужину. Да и тебе неплохо бы.
– И это всё?
Уже стоя на ногах, она одёрнула платье, стянутое эластичным шёлковым пояском, и быстро оглядела Флипа, их дом, море, которое засыпало, серея, и не желало окрашиваться в светлые краски заката.
– Всё… если ты сам что-нибудь не сделаешь.
– Что ты подразумеваешь под этим «что-нибудь»?
– Ну… уехать, отправиться к той даме… Решить наконец, что ты любишь именно её… Объявить об этом родителям…
Она объяснялась по-младенчески жёстко, продолжая машинально одёргивать платье, словно хотела раздавить груди.
«У неё они похожи на раковины морских блюдец, а ещё, пожалуй, – на маленькие конические горы с полотен японцев…»
Он чуть было не произнёс, пусть не вслух, а про себя, но вполне отчётливо слово «груди», покраснел, обвинил себя в недостатке почтительности и поторопился её успокоить:
– Я, Вэнк, не совершу ни одной из подобных глупостей. Но мне бы хотелось знать, на что ты, ты сама могла бы решиться, если бы я был способен на всё это или хотя бы на половину?
Она широко распахнула глаза, ставшие ещё более синими от недавних слёз, но он ничего не смог в них прочесть.
– Я? Ничего в своей жизни я бы изменять не стала.
Конечно, она говорила неправду, в её словах был прямой вызов, но за лживой завесой этого взгляда он видел, он почти ощущал цепкость, нерушимое и безоглядное постоянство – всё то, что хранит любящую женщину, когда у неё появляется соперница, привязывая к жизни и к возлюбленному.
– Ты желаешь казаться более рассудительной, Вэнк, чем ты есть на самом деле.
– А ты корчишь из себя невесть какую драгоценность. Разве тебе только что не показалось, будто я хочу умереть? Покончить с собой из-за амурной интрижки мсье!
Она ткнула в его сторону открытой ладонью, как делают все дети, когда ссорятся.
– «Интрижка»… – повторил задетый за живое и одновременно польщённый Флип. – Да, чёрт подери! Все парни в моём возрасте…
– Что ж, мне, видимо, и впрямь придётся привыкнуть, что ты похож на «всех парней» твоего возраста.
– Вэнк, милая Вэнк, клянусь, молодой девушке не пристало так говорить, она не должна даже слышать… – Флип потупил глаза и не без самодовольства прибавил: – Уж можешь мне поверить.
Он предложил ей руку, помогая перешагнуть через длинные потёки сланца на подступах к их убежищу, затем через низкие кусты утёсника, отделявшие их от таможенной тропы. В трёх сотнях метров на краю прибрежного обрыва всё в том же белом платьице вертелась во все стороны Лизетта – сейчас она была похожа на садовый вьюнок под ветром – и бешено махала им маленькими загорелыми руками, торопя: «Идите же! Вы опаздываете!» Вэнк махнула ей, показывая, что поняла, но прежде чем начать спускаться, снова обернулась к Флипу:
– Флип, вот тут как раз я и не могу тебе поверить. Иначе получится, будто бы то, как мы жили до сих пор, – лишь одна из обычных пресных историй, как в книжках, которые не любим ни я, ни ты. Вот ты мне говоришь: «парень», «молодая девушка» – и это о нас с тобой! А ещё: «все парни в моём возрасте»… Но ведь с твоей стороны это неприлично… видишь, я сейчас совершенно спокойна…
Он слушал её с лёгким нетерпением, весьма озадаченный тем, что перестал кожей ощущать уголья и тернии своей великой печали: он их где-то растерял. Крайнее замешательство Вэнк, заметное по её нарочито самоуверенному виду, разметало их вовсе. А тут ещё поднялся прохладный ветерок, и сразу стало неуютно, захотелось домой…
– Пойдём же! Ну что ещё?
– Ведь ты всё же виноват передо мной, Флип: если это так важно, ты бы мог попросить меня…
Он стоял перед ней молча, вымотанный вконец, без всяких желаний, мечтая только поскорее остаться одному; при всём том надвигающаяся ночь внушала ему неясные опасения. Его спутница едва сдержалась и не вскрикнула от возмущения, а может, в каком-то нечистом смятении чувств, а он, прищурившись, оглядел её с ног до головы и вымолвил:
– Ах ты бедняжка!.. «Попросить»… Пусть так. И о чём же?
Застыв с оскорблённым видом, она молчала. Волна жаркой крови залила её щёки и теперь спускалась к тёмному от загара горлу. Он положил ей руку на плечи и, прижимая к себе, стал спускаться по тропинке.
– Вэнк, милая. Ну посуди сама, какую ты глупость только что сказала! Достойную несведущей девочки, благодаренье Господу!
– Поблагодари Его за что-нибудь другое. Неужели ты, Флип, думаешь, что я знаю об этом меньше, чем первая женщина, которую Он создал?
Она не отстранилась и посматривала на него краем глаза, не поворачивая головы, поминутно обращая взгляд к неровной дороге, затем снова косясь в его сторону, и в таком ракурсе её фиалковые глаза с яркими, как перламутр морской раковины, белками приковали к себе всё внимание Флипа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14