Взгляд кошки пробудил в Камилле отвагу и инстинкт самозащиты. Склонившись над ватманом, Ален разглядывал влажные следы: неровные пятна, окружённые четырьмя отпечатками поменьше.
– У неё ноги… мокрые? – медленно проговорил Ален.
– Верно, по луже прошлась, – откликнулась Камилла. – Вечно ты из мухи делаешь слона!
Ален посмотрел на сухой синий вечер за окном.
– По луже? Откуда еще лужа?
Он повернулся к жене, неузнаваемо подурневший из-за широко раскрывшихся глаз.
– Ты не знаешь, что значат эти следы? – Голос его звучал резко. – Не знаешь, конечно. Это страх, понимаешь? Страх. Пот от страха, кошачий пот – другого у них не бывает… Значит, она испугана…
Он осторожно поднял переднюю ногу Сахи и осушил пальцем мясистые подушечки, потом высвободил из шёрстки живой белый чехол, куда убирались втяжные ногти.
– У неё когти обломаны… – говорил он как бы про себя. – Она пыталась удержаться… цеплялась… скребла по камню, стараясь зацепиться… Она…
Он смолк, взял кошку под мышку и унёс, не говоря ни слова, в ванную.
Оставшись одна. Камилла напряжённо прислушивалась, сплетя пальцы рук, и казалось, что руки у неё связаны.
Послышался голос Алена:
– Госпожа Бюк, у вас есть молоко?
– Да, сударь! В холодильнике.
– Так оно ледяное…
– Я могу подогреть на плите… Минутное дело… Вот, пожалуйста… Это для кошки? Она не захворала?
– Нет, она… – Ален запнулся и продолжал уже другим голосом: –…Ей не очень хочется мяса в такую духоту… Спасибо, госпожа Бюк. Да, вы можете идти. До утра.
Камилла слышала, как муж ходит по кухне, как полилась вода из крана: Ален готовил пищу для кошки и наливал ей свежей воды.
Рассеянный полусвет, отбрасываемый металлическим абажуром, падал на застывшее лицо Камиллы – одни глаза медленно двигались.
Ален вернулся в комнату, рассеянно подтягивая кожаный пояс, и сел за стол чёрного дерева. Он не позвал Камиллу, и она заговорила сама:
– Ты отпустил госпожу Бюк?
– Да. Я поспешил?
Он закуривал, скосив глаза на огонёк зажигалки.
– Я хотела сказать ей, чтобы завтра она принесла… Впрочем, это не так уж и важно, можешь не извиняться.
– Я не извинялся, а нужно было бы.
Он подошёл к распахнутому окну, глядя в синюю ночь. Он внимательно прислушивался к внутренней дрожи – пережитое волнение отношения к этому не имело, – к трепетанию сродни глухому предупреждающему тремоло оркестра. Над Фоли-Сен-Жам взлетела ракета, лопнула, раскидав святящиеся лепестки, и, по мере того как они горели один за другим, синяя ночь обретала покой и пыльную глубину. Когда в парке Фоли-Сен-Жам раскалённым добела светом зажглась горка с пещерой, колоннада и водопад, Камилла подошла к Алену.
– Гулянья? Давай подождём салюта… Слышишь? Гитары…
Он не ответил, поглощённый внутренней дрожью. По рукам бегали мурашки, ноющую поясницу точно булавками кололо. Он чувствовал ту отвратительную слабость, обессиленность, которую испытал в школьные годы после спортивных соревнований, бега или гребли. Он уходил тогда злой, равно безразличный к победе или поражению, дрожащий от возбуждения и разбитый усталостью. Лишь часть его души пребывала в покое – та, что не тревожилась более о Сахе… Прошло уже много – или совсем мало – времени с тех пор, как, увидев обломанные когти Сахи и её безумный испуг, он потерял представление о времени.
– Это не праздничный салют – скорее танцы, – сказал он.
По тому, как Камилла пошевелилась рядом с ним в темноте, он догадался, что она уже не ждала ответа. Осмелев, она подошла ближе. Он чувствовал, что она подходит без опаски, увидел бок белого платья, обнажённую руку, лицо, поделённое надвое правильным маленьким носом – на половину, жёлтую от света комнатных ламп, и половину голубую, тонущую в светлой ночи; и в той и другой стороне – по большому резко мигающему глазу.
– Да, танцы, – согласилась она. – Это не гитары, а мандолины… Слушай!..
Серенады звучат… под балконом кра-са-виц…
На самой высокой ноте голос у неё сорвался, она кашлянула, как бы извиняясь.
«До чего же тонкий голосок! – поразился Ален, – Что случилось с её голосом? Ведь он у неё такой же мощный, как глаза! Она поёт голосом маленькой девочки и не вытягивает нот…»
Мандолины смолкли, ветром донесло одобрительный гул голосов и рукоплескания, некоторое время спустя взлетела ракета, распустилась зонтиком из сиреневых лучей с повисшими над ними каплями яркого огня.
– Ой! – вскрикнула Камилла.
Вспышка выхватила из мрака точно две статуи: Камилла, изваянная из сиреневого мрамора, и Ален, из более светлого камня, – волосы зеленоватые, глаза бесцветные. Когда ракета погасла, Камилла вздохнула.
– Всегда слишком скоро кончается! – пожаловалась она.
Вдали вновь заиграла музыка. Но по прихоти ветра инструменты верхнего регистра заглохли – слышны были лишь две тяжкие ноты сильных четвертей, исполняемые духовыми инструментами ритмической группы.
– Жаль! – заговорила вновь Камилла. – У них ведь наилучший в городе джаз-оркестр. Это «Love in the night»…
Она принялась напевать мелодию едва слышным, дрожащим пискливым голоском, как бы едва отплакавшись. От незнакомого голоса Алену становилось совсем уже не по себе, он возбуждал в нём жажду откровения, желание сломать то, что – может быть, давно уже, а может быть, и минуту назад – воздвигалось между Камиллой и им, чему ещё не было имени, но что быстро росло, мешало ему по-приятельски обнять Камиллу за шею, то, из-за чего он оставался на месте, прислонившись спиной к стене, ещё не остывшей от дневного жара, и настороженно ждал… Он нетерпеливо сказал:
– Спой ещё…
Длинные ленты в три цвета исчертили небо над парком, поникнув подобно ветвям плакучей ивы, и осветили удлинённое недоверчивое лицо Камиллы.
– А что петь?
– «Love in the night»… Да всё что хочешь… Поколебавшись, она отказалась.
– Дай лучше послушать джаз. Даже отсюда слышно, какое бархатное звучание…
Он не стал настаивать, обуздал нетерпение, подавил ознобливую дрожь внутри.
В небе рассыпался целый рой весёлых солнышек, невесомо воспаривших над ночью. В уме Ален сравнивал их с созвездиями своих любимых снов. «Вот эти недурны… Постараюсь взять их с собой, – степенно размышлял он. – Совсем я забросил свои сны…» Потом в небе над Фоли просияло и простёрлось вширь нечто вроде блуждающей жёлто-розовой зари, которая разбилась на золотые кружки, огненные перистоструйные фонтаны, слепящие металлические ленты… В зареве этого чуда, которое приветствовали детские крики на нижних балконах, Ален увидел задумчивую, сосредоточенную Камиллу, погрузившуюся в себя самоё, – иные огни манили её…
Колебания Алена кончились, едва ночь сомкнулась вокруг них. Он просунул свою обнажённую руку под нагую руку Камиллы. Как только он коснулся её, то словно увидел эту руку, белую, едва тронутую солнцем, опушённую нежными прилегающими к коже волосками, золотистыми ниже локтя, более бесцветными ближе к плечу…
– Какая ты холодная… – тихо молвил он. – Ты не заболела?
Она заплакала совсем тихо и с такой поспешностью, что Ален заподозрил: она заблаговременно приготовилась к слезам.
– Нет, это из-за тебя… Из-за тебя… Потому что ты не любишь меня…
Он прислонился к стене, притянул Камиллу к своему бедру. Он чувствовал, что она дрожит и холодна от плеча до колен над закатанными чулками. Она послушно прильнула к нему всей тяжестью своего тела.
– Ох-ох! Не люблю! Это что, очередная сцена ревности из-за Сахи?
Он ощутил, как сразу напряглись все мышцы опиравшегося на него тела, наливаясь силой, готовясь к новой схватке. Ален заговорил настойчиво, чувствуя, что время настало, что нечто неуловимое делает разговор своевременным:
– И это вместо того, чтобы принять, как я принял, эту прелестную зверюшку… Разве другие молодые пары не держат кошку или собаку? Может быть, ты хочешь попугая, уистити, чету голубей, собаку, чтобы и я взревновал?
Она передёрнулась, издала в знак несогласия какой-то жалобный сдавленный звук. Глядя перед собой, Ален прислушивался к своему голосу, подбадривал себя: «Ну же, ну! Еще два-три ребячества, какой-нибудь вздор, и дело пойдёт… Она как кувшин: опрокинь, если хочешь опорожнить… Ну! Ну!..»
– Может, тебе хочется львёнка, крокодильчика не старше пятидесяти лет? Нет?.. Тогда удочери Саху… Сделай над собой небольшое усилие, и ты увидишь сама…
Камилла с такой силой рванулась из его рук, что он покачнулся.
– Нет! – крикнула она. – Этого не будет никогда! Слышишь? Никогда!
Кипя от бешенства, она перевела дух и повторила уже не так громко:
– Даже и не думай! Ни за что!
«Вот оно!» – ликовал внутренне Ален.
Он втолкнул Камиллу в комнату, опустил наружную штору, зажёг плафон и затворил балконную дверь. Точно испуганная зверюшка, Камилла отскочила к двери. Ален распахнул её, предупредив:
– Но только без крика!
Он подкатил Камилле единственное кресло, уселся верхом на единственный стул подле широкой разобранной постели, застланной свежими простынями.
Задёрнутые на ночь клеёнчатые занавеси бросали зеленоватый отблеск на бледное лицо Камиллы и смявшееся белое платье.
– Стало быть, не поладим? – начал Ален. – Жуткий случай, так? Или она, или ты?
Она коротко кивнула, и он понял, что шутливый тон придётся оставить.
– Чего ты добиваешься? – возобновил он прерванную речь после краткого молчания. – Чтобы я сказал то, чего сказать не могу? Ты прекрасно понимаешь, что я не отрекусь от этой кошки. Я стал бы подлецом и перед собой, и перед ней…
– Знаю… – проронила Камилла.
– И перед тобой тоже, – докончил Ален.
– Ну, передо мной…
Камилла выставила отстраняющую руку.
– Ты тоже идёшь в счёт, – твёрдо перебил её Ален. – Получается, что тебя не устраиваю я. Саху тебе не в чем упрекнуть, кроме как в любви ко мне.
Она молча смотрела на него растерянно и нерешительно. Он почувствовал досаду, оттого что она вынуждала задавать ещё какие-то вопросы. Он думал поначалу, что короткая яростная перепалка ускорит развязку, какой бы она ни была, и с полным доверием решил положиться на сей простой способ. Однако, сорвавшись поначалу на крик, Камилла присмирела и не подлила ни капли масла в огонь. Ален решил набраться терпения:
– Скажи-ка малыш… Что? Нельзя называть тебя малышом? Скажи, если бы это была не Саха, а другая кошка, ты стала бы более терпимой?
– Конечно, – очень быстро ответила она. – Ведь ты не любил бы её так, как эту.
– Верно, – подтвердил Ален расчётливо-беспристрастно.
– Да ты и женщину не любил бы так! – продолжала Камилла, начиная горячиться.
– Тоже верно, – согласился Ален.
– Ты вообще не похож на любителей животных… Вот Патрик, тот любит их: обхватывает здоровенных псов за шею, валяет их по земле, мяукает, дразня кошек, пересвистывается с птицами…
– Ну что ж, он не из привередливых, – заметил Ален.
– Ты не такой, ты любишь Саху…
– Я никогда не скрывал это от тебя, но и не лгал, говоря, что Саха не соперница тебе…
Он умолк и опустил веки над своей тайной – тайной чистоты.
– Соперница сопернице рознь, – язвительно заметила Камилла.
Краска залила вдруг её лицо, она пошла на Алена, пьянея от внезапного гнева.
– Я видела вас! – выкрикнула она. – Когда ты ночуешь на своём диванчике. Так вот, утром, ещё затемно, я видела вас вдвоём…
Она вытянула дрожащую руку к террасе.
– Вы сидели там… и даже не слышали меня! Вот так сидели, щека к щеке!..
Она подошла к окну, отдышалась, вернулась к Алену.
– По совести, это ты должен мне сказать, есть ли у меня причины не любить эту кошку и страдать.
Ален так долго молчал, что она вновь вспылила:
– Говори же! Скажи что-нибудь! Это становится невыносимо… Чего ты ждёшь?
– Продолжения. Выскажись до конца.
Ален медленно встал, наклонился над женой и тихо спросил, указывая на балконную дверь:
– Ведь это ты, да? Ты её сбросила?
Камилла проворно отбежала за кровать, но отрицать не стала. Нечто похожее на улыбку появилось на лице Алена, когда она отпрыгнула от него, и он проговорил задумчиво:
– Ты столкнула её. Я верно почувствовал, что ты бесповоротно изменила наши отношения. Ты сбросила её… Она обломала когти, цепляясь за стену дома…
Он поник головой, мысленно представив себе эту картину.
– Да, но как ты её сбросила? Схватила за шиворот? Воспользовалась тем, что она уснула на бортике? Готовилась заранее? Она отбивалась?
Он поднял голову, посмотрел на руки Камиллы.
– Нет, царапин не видно. А как она тебя изобличила, когда я заставил тебя дотронуться до неё!.. Она была великолепна…
Отведя взгляд, он посмотрел на ночь, на звёздную пыль, на вершины трёх тополей, на которые падал свет из их окон.
– Что же, я ухожу, – кратко объявил он.
– Но послушай… Послушай… – прошептала Камилла с неистовой мольбой в голосе.
Тем не менее она не пыталась помешать ему, когда он вышел из комнаты. Он хлопал дверцами шкафов, разговаривал с кошкой в ванной. По изменившемуся звуку шагов она поняла, что Ален обулся для выхода в город, и невольно взглянула на часы. Он снова вошёл, неся Саху в пузатой корзине, с которой госпожа Бюк ходила в магазин. Наспех одетый, непричёсанный, с шейным платком, он, казалось, возвращался с любовного свидания. Слёзы подступили к глазам Камиллы, но, услышав, как в корзине заворочалась Саха, она стиснула губы.
– Ну вот, я ухожу, – повторил Ален.
Он опустил глаза, приподнял корзину и расчётливо-жестоко поправился:
– Мы уходим.
Он приладил плотнее сплетённую из лозы крышку, пояснил:
– Ничего другого на кухне не нашёл.
– Ты идешь к своим? – спросила Камилла, стараясь говорить так же спокойно, как Ален.
– Естественно.
– А ты… Я могу видеть тебя в ближайшие дни?
– Конечно.
От неожиданности самообладание едва не оставило её. Ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы не оправдываться, не плакать.
– Ты останешься здесь на ночь одна? – спросил Ален. – Не будешь бояться? Если ты настаиваешь, я останусь, но…
Он повернул голову в сторону террасы.
– …но, если откровенно, мне не хотелось бы… Как ты объяснишь своим?
Оскорблённая тем, что он уже отослал её к родителям, Камилла вздёрнула голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13