– Что-то давно к нам не заглядывал кантональный уполномоченный. Будет удивительно, если мы не увидим его на этой неделе.– Он вчера приехал и, конечно, сунется к нам.Дютертр, кантональный уполномоченный, кроме того, ещё и пользует детей из приюта, которые в большинстве своём ходят в нашу школу. В этом двойном качестве Дютертр получает к нам доступ, и уж он этой возможностью не пренебрегает. Говорят, мадемуазель Сержан – его любовница, но чего не знаю, того не знаю. А что он ей задолжал – голову даю на отсечение; выборная кампания стоит немало, а Дютертр, будучи без гроша в кармане, упорно желает представлять избирателей Френуа в палате депутатов вместо старого молчаливого кретина, у которого денег куры не клюют, но каждый раз терпит неудачу. При этом я уверена, что пылкая рыжая мадемуазель Сержан от него без ума. Она так и заходится в ревнивой злобе, когда видит, что он щупает нас чересчур откровенно.Итак, он частенько оказывает нам честь своим посещением, рассаживается прямо на столах, чуть что, застревает возле старших учениц, особенно около меня: проверяет мои задания, тычется усами мне в ухо, поглаживает шею – он со всеми нами на «ты» (ведь он знавал нас ещё крохами!), – скалится, а чёрные глаза так и горят! Мы находим его очень любезным, но я-то знаю, какой он проказник, и не испытываю перед ним ни тени робости, чем шокирую своих приятельниц.Сегодня у нас урок шитья, мы нехотя вытаскиваем иголки и еле слышно переговариваемся. Гляди-ка, уже и снег хлопьями валит. Вот здорово! Будем, то и дело шлёпаясь, скользить по льду и бросаться снежками. Мадемуазель Сержан смотрит на нас невидящими глазами, витая мыслями в облаках.Тук-тук. Кто-то стучит в окно. За кружащимися снежинками виднеется лицо Дютертра. Он стучит в стекло, с головы до ног укутанный в меха, этакий красавчик с масляно блестящими глазами и зубастой улыбкой. На первой скамье (где сидим я, Мари Белом и дылда Анаис) шевеленье. Я поправляю волосы на висках, Анаис покусывает губы, чтобы они покраснели, а Мари потуже затягивает пояс. Двойняшки Жобер складывают руки, как на святом причастии: «Я храм Духа Святого».Мадемуазель Сержан стремительно вскакивает, опрокинув стул и подставку для ног, и бежит открывать. Поднимается потешная кутерьма. Пользуясь суматохой, Анаис щиплет меня и делает зверские рожи, грызя угольный карандаш и ластик. (Сколько ей ни запрещали есть столь необычную пищу, всё без толку: её карманы и рот весь день забиты огрызками карандашей, вонючими чёрными резинками, углём для рисования и розовыми промокашками. Мел и грифели скапливаются кучами у неё в животе, недаром у неё такой жуткий цвет лица – грязно-серый, как штукатурка. Я вот, к примеру, ем только папиросную бумагу, да и то определённой марки. А эта дылда разоряет коммуну, оплачивающую нам писчебумажные товары, и каждую неделю требует себе всё новые «школьные принадлежности»; в начале учебного года муниципальный совет даже выразил протест.)Дютертр трясёт припорошенными снегом мехами – кажется, что это его собственная шкура; мадемуазель Сержан так сияет от радости, что забывает посмотреть, не слежу ли я за ней. Дютертр шутит с мадемуазель Сержан, и от его звучного голоса – Дютертр говорит быстро, с горским выговором – в комнате делается теплее. Я проверяю ногти и поправляю причёску: Дютертр всё чаще поглядывает в нашу сторону – ещё бы, ведь мы взрослые пятнадцатилетние девушки, и если на лицо я выгляжу моложе, то фигура у меня как у восемнадцатилетней. На мои волосы тоже стоит посмотреть – настоящая спадающая локонами грива, цвет которой в зависимости от освещения меняется от каштанового до тёмно-золотистого, что неплохо сочетается с кофейным цветом моих глаз. Локоны спускаются почти до талии, я никогда не собирала волосы в косы или пучок; от пучков у меня мигрень, а косы недостаточно пышно обрамляют лицо. Когда мы играем в салки, я связываю волосы в конский хвост, чтобы не стать лёгкой добычей для водящего. И потом, разве не красивее, когда волосы распущены?Мадемуазель Сержан прерывает наконец свою восторженную беседу с кантональным уполномоченным и бросает: «Сударыни, вы дурно себя ведёте». Чтобы ещё больше утвердить её в этом мнении, Анаис прыскает со смеху, но при этом ни единая чёрточка её лица не дрогнула, и учительница одаривает сердитым, чреватым наказанием, взглядом меня.Тут Дютертр возвышает голос, и по классу разносится:– Ну как работа? Как здоровье?– Здоровье у них отменное, – отвечает мадемуазель Сержан, – а вот работой они себя не перетруждают. Эти девицы – лентяйки каких поискать!Красавец-доктор поворачивается к нам, и мы старательно склоняемся над тетрадями, сосредоточенные и словно не замечающие его присутствия.– Надо же! – восклицает доктор, подходя к нашим скамьям. – Неужели ленятся? О чём только они думают? А что, Клодина уже не лучшая по сочинению?Терпеть не могу эти сочинения! Темы ужасно дурацкие: «Напишите, что, по-вашему, думает и что делает слепая девочка» (тогда почему не сразу глухонемая?). Или вот: «Опишите свою внешность и моральные качества брату, с которым вы не виделись десять лет» (какой, к чёрту, брат, если я единственный ребёнок в семье?). Никому и невдомёк, как мне приходится сдерживаться, чтобы не выдать какую-нибудь шуточку или вообще что-нибудь неприличное. Но что поделаешь, если все остальные – кроме Анаис – и вовсе не могут связать двух слов и я поневоле оказываюсь «отличницей по сочинению»?Дютертр заводит разговор на свою любимую тему, я поднимаю голову, мадемуазель Сержан тем временем отвечает:– Клодина? Да нет, лучшая. Но её вины в этом нет, просто она способная и ей не нужно особенно стараться.Дютертр, свесив ногу, усаживается на стол и по привычке обращается ко мне на «ты»:– Значит, ленишься?– Ещё бы! Эта моя единственная радость в жизни.– Что за легкомыслие! Я слышал, тебе больше нравится читать? И что же ты почитываешь? Всё, что под руку попадётся? Наверно, всю отцову библиотеку проглотила?– Нет, сударь, там столько всякой нудятины!– Уверен, ты немало почерпнула из книг. Дай-ка твою тетрадь.Чтобы читать было удобнее, он кладёт мне на плечо руку и крутит пальцем мой локон. Дылда Анаис окончательно желтеет: как же, у неё ведь он тетрадь не спросил! После такого поражения она будет исподтишка колоть меня булавками, ябедничать мадемуазель Сержан и шпионить за моими беседами с мадемуазель Лантене. А милая Эме стоит в дверях младшего класса и так нежно улыбается мне золотистыми глазами – я почти забываю, что и сегодня и вчера могла беседовать с ней только при подружках. Дютертр кладёт тетрадь и с рассеянным видом поглаживает моё плечо. Он делает это машинально, ма-ши-наль-но…– Сколько тебе лет?– Пятнадцать.– Ты забавная девчушка! Если бы не твои причуды, ты выглядела бы старше. Будешь сдавать выпускные экзамены в следующем октябре?– Да, сударь, чтобы порадовать папу!– Твоего отца? Ему-то что? А тебе самой, значит, всё равно?– Да нет, любопытно взглянуть на экзаменаторов. И потом, в главном городе департамента в честь экзаменов дают концерты. Будет весело.– А в педучилище поступать не будешь?Я подскакиваю:– Ещё чего!– Ты прямо огонь, чуть что вспыхиваешь.– Я не хочу в училище, как не хотела в интернат. Живи там взаперти!– Так ты дорожишь своей свободой? Да, твой муж не очень-то разгуляется, я чувствую. Повернись ко мне. Как у тебя со здоровьем? Малокровием не страдаешь?Обняв за плечи, наш славный доктор поворачивает меня к свету и вперяет в меня свои волчьи глазищи. Я стараюсь глядеть простодушно, как ни в чём не бывало. Он замечает синяки под глазами и спрашивает, не бывает ли у меня сильных сердцебиений и одышки.– Нет, никогда.Я опускаю ресницы и чувствую, что краснею, как дура. Дютертр смотрит на меня слишком пристально. Представляю себе, как исказилось лицо стоящей сзади мадемуазель Сержан.– Ты хорошо спишь?В бешенстве оттого, что ещё больше заливаюсь краской, я отвечаю:– Да, сударь, хорошо.Наконец, он оставляет меня в покое и встаёт, снимая руку с моей талии.– А ты крепенькая.И потрепав меня по щеке, Дютертр переходит к дылде Анаис, которая так и сохнет от досады возле меня.– Покажи свою тетрадь.Пока он быстренько пролистывает тетрадь, мадемуазель Сержан вполголоса набрасывается на младших девчонок; им по двенадцать-четырнадцать лет, они уже начали затягивать талии и собирать волосы в пучки. Воспользовавшись тем, что их предоставили самим себе, они подняли невероятный гам, начали лупить друг друга линейками, щипаться и хихикать. Теперь наверняка их всех в наказание оставят после уроков.Анаис вне себя от радости при виде своей тетради в руках столь высокой особы, но Дютертр, разумеется, не считает Анаис достойной внимания и отходит, отпустив ей несколько дежурных комплиментов и ущипнув за ухо. На некоторое время Дютертр останавливается возле Мари Белом, ему по душе её свежесть, каштановые гладкие волосы; но Мари, одурев от робости, тупо уставилась себе под ноги, вместо «нет» отвечает «да» и называет Дютертра «мадемуазель».Похвалив, как и следовало ожидать, двойняшек Жобер за прекрасный почерк, Дютертр покидает класс. Скатертью дорожка!До конца уроков остаётся минуть десять, чем бы их занять? Я прошу разрешения выйти, намереваясь незаметно набрать снегу – тот всё падает. Я леплю снежок и кусаю его – он приятно холодит рот. Этот первый снег немного отдаёт пылью. Я кладу снежок в карман и возвращаюсь в класс. Со всех сторон мне делают знаки, я протягиваю снежок подружкам, и все, кроме примерных двойняшек, по очереди с восторгом облизывают снежок. Чёрт! Мадемуазель Сержан замечает, как эта дурёха Мари роняет последний кусок снега на пол.– Клодина! Вы ещё снег притащили? Это в конце концов переходит всякие границы!Она так сердито пучит глаза, что фраза «В этом году это первый снег» застревает у меня в горле: я боюсь, как бы мадемуазель Лантене не пострадала из-за моей дерзости, и молча раскрываю «Историю Франции».Сегодня вечером урок английского, который послужит мне утешением за молчание.В четыре приходит Эме, и мы, довольные, мчимся ко мне домой.Как хорошо сидеть вместе с ней в тёплой библиотеке! Я пододвигаю свой стул поближе и кладу голову ей на плечо. Эме обнимает меня, я сжимаю её гибкую талию.– Дорогая, как давно я вас не видела!– Но ведь три дня назад…– Ну и что… Не надо ничего говорить, только поцелуйте меня! Какая вы злючка, раз без меня время течёт для вас быстро… Значит, вам эти уроки английского в тягость?– Клодина, вы же знаете, что нет. Кроме вас мне не с кем и словом перемолвиться. Только здесь мне бывает хорошо.Эме целует меня, я что-то мурлычу и внезапно так сильно сжимаю её в своих объятиях, что она вскрикивает:– Клодина, за работу!Да ну её к чёрту, эту английскую грамматику! Мне больше нравится покоиться головой на груди Эме, когда она гладит мне волосы или шею и я слышу, как у меня под ухом колотится её сердце. Мне так хорошо! Но надо всё-таки взять ручку и хотя бы сделать вид, что работаешь. А для чего, собственно? Кто может сюда войти? Папа? Ох уж этот папа! Он запирается ото всех на свете в самой неудобной комнате второго этажа, где зимой холодно, а летом стоит невыносимая жара, и с головой уходит в свою работу, ничего не видя вокруг, не слыша шума дня и… Ах да, вы же не читали его пространный труд «Описание моллюсков Френуа», который так и останется неоконченным, и никогда не узнаете, что после сложных опытов, волнений и ожиданий, когда он на долгие часы склонялся над бесконечным числом слизняков, помещённых под стеклянные колпаки в металлические решётчатые ящички, пала пришёл к ошеломляющему выводу: limax flavus поглощает в день 0,24 г пищи, в то время как helix ventricosa за этот же период – лишь 0,19 г. Как же вы хотите, чтобы надежды, порождённые подобными фактами, не заслоняли у страстного моллюсковеда отцовского чувства – с шести утра и до девяти вечера? Мой отец – замечательный, милейший человек, когда он не кормит своих слизняков. Впрочем, когда у него выпадает свободное время, он глядит на меня с восхищением и удивляется, что я живу «естественной жизнью». И тогда его глубоко посаженные глаза, благородный нос с горбинкой, как у Бурбонов (где только он раздобыл себе этот королевский нос?), роскошная пёстрая трёхцветная рыже-серо-белая борода, на которой нередко поблёскивает слизь от моллюсков, излучают радость.Я равнодушно спрашиваю у Эме, видела ли она двух приятелей, Рабастана и Ришелье. К моему удивлению, она тут же оживляется:– Ах да, я же вам не сказала… Старую школу окончательно сносят, и мы ночуем теперь в детском саду: так вот, вчера вечером я работала у себя в комнате; около десяти, перед тем как лечь спать, я пошла закрыть ставни и вдруг вижу большую тень – кто-то в такой холод разгуливает у меня под окном. Угадайте, кто!– Один из двоих, чёрт побери!– Да, это был Арман. Кто бы мог подумать! С виду такой бирюк!Я соглашаюсь, что, дескать, никто не мог, хотя на самом деле я ожидала чего-нибудь подобного от этого долговязого меланхолика с серьёзным угрюмым взглядом – мне кажется, Ришелье отнюдь не такое ничтожество, не то что балагур-марселец. Куриные мозги Эме всецело заняты теперь этим незначительным происшествием, и мне становится немного печально. Я спрашиваю:– Как? Вам полюбился этот мрачный ворон?– Да нет же, он меня просто забавляет.Какая разница! Урок заканчивается без новых излияний чувств. Лишь прощаясь в тёмном коридоре, я изо всей силы целую белую нежную шею, короткие благоухающие волосы. Эме очень приятно целовать, она походит на тёплого красивого зверька и так ласково целует в ответ. Ах, будь моя воля, я бы вообще с ней не расставалась!Завтра воскресенье, мы не учимся, скукота! Весело мне бывает только в школе.В воскресенье днём я отправилась на ферму к Клер, моей милой нежной сводной сестре, которая уже год не ходит в школу. Мы спускаемся по матиньонской дороге, которая выходит к шоссе, ведущему на вокзал. Летом на этой дороге темно от густой листвы, но сейчас, в зимние месяцы, листьев на деревьях, разумеется, нет; всё же здесь можно укрыться и наблюдать за людьми, сидящими внизу на скамейках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29